Олег Зыков

Сначала ребенку плохо с нами...

О. Зыков - Президент Фонда НАН, эксперт Совета при Президенте РФ по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека.

Материал подготовлен на основе интервью, которое О. Зыков дал редакции журнала "Неволя" в феврале 2005 года.

По своему базовому образованию я врач. Постепенно, личностно и профессионально эволюционируя, я подошел к пониманию того, что основные причины детской наркомании, детской преступности, беспризорности сопряжены с нарушением прав детей. Занимаясь проблемами детской наркомании, осмысливая, какие технологии можно использовать в цивилизованном государстве, чтобы решать эти проблемы, я понял: не создавая системных механизмов защиты прав ребенка, даже приступить к решению проблемы асоциального поведения детей невозможно. Это ведь очень простая и очевидная жизненная логика. И почему только люди, представляющие то или иное ведомство, не хотят задумываться...

Когда ребенку плохо в семье (что не обязательно связано с физическим насилием, чаще - с насилием психологическим), когда его не замечают (а ребенок воспринимает это как насилие), он уходит из семьи, не обязательно в прямом смысле слова, но личностно. Семья перестает на него влиять. Главная задача любого ребенка - явить себя миру, выстраивая вокруг себя различные системы взаимоотношений, не быть белой вороной. При этом в своей микросоциальной иерархии он должен обязательно подниматься все выше и выше, а значит, должен соответствовать определенным ценностям.

И вот он уходит в свой микросоциум - на улицу. Улица предлагает свои сюжеты: он может совершить правонарушение, сам подвергнуться насилию, сесть на иглу или просто болтаться. Однако все это вторично, первична - проблема семейного насилия, это ключевая проблема.

Для меня совершенно очевидно: сегодня наше общество в отношениях с ребенком вовсе не ищет способы защитить его права, напротив, оно постоянно создает дополнительные технологии насилия. Что предложило общество (конечно, это было сделано чиновниками), чтобы решать проблему детской беспризорности? Построить кадетские корпуса, а внутри них детей построить. При этом ведь понятно: чем более закрыта система, тем это более питательная среда для насилия. Не прошло года, полутора или двух, и там начинает расцветать насилие, прежде всего сексуальное насилие.

Ответом на насилие может быть только развитие правовых технологий. Конечно, мы не имеем права произвольно вмешиваться в судьбу семьи. Но мы обязаны вмешаться, когда у семьи нет ресурса, чтобы решать собственные проблемы. Значит, надо выработать некую технологию, когда будет возможно реагировать уже на первые сигналы неблагополучия, найти правовой механизм, который обеспечит вмешательство в семью ровно тогда и настолько, когда и насколько мы будем иметь на это право. Отправной точкой в таком случае должно являться неблагополучие ребенка и риск того, что ребенок в результате этого неблагополучия будет вырастать социально, личностно, психологически, нравственно несостоятельной личностью. Это невыгодно обществу. Обществу выгодно, чтобы ребенок становился полноценной личностью в социальном, нравственном смысле, был способен реализоваться. Кстати, в том числе, стал и экономически состоятельным.

Пока же логика нашей судебной системы категорически не учитывает интересы общества. Традиционное для нас тоталитарное понимание справедливости - наказание виновного: "вор должен сидеть в тюрьме". Это относится как к взрослым, так и к ребенку. (Я категорически не согласен с этим штампом. С точки зрения общества гораздо более приемлема формула "вор должен перестать воровать", и это не значит, что он при этом должен сидеть в тюрьме.) В отношении ребенка этот подход категорически не правилен. Почему надо исходить из убогой дихотомии: или дать ребенку условное наказание (ты не совершил пока ничего чудовищного, иди еще погуляй), или посадить его в тюрьму (ты бабушку убил...)? В первом случае ребенок воспринимает судебное решение как безнаказанность, что провоцирует его на повторное правонарушение. Во втором случае - в зависимости от того, сколько он просидит в тюрьме, - он воспримет уголовную ментальность, идеологию насилия, ведь в тюрьме и нет ничего другого. Естественно, пафос насильника он будет нести в общество, он будет неотъемлемой компонентой его личности. Это мы сделали его насильником... Ведь насильниками не рождаются, насильниками становятся. Даже если существуют какие-то "генетические предпосылки" к правонарушению, - даже в этом случае насильниками становятся, коль скоро общество не выработало профилактические механизмы (только не такие, как в гитлеровской Германии!), которые учитывают природу этой предрасположенности. Однако наше общество никак не реагирует ни на какие, будь то генетические, психологические или социальные предпосылки, - пока не совершено преступление.

Я вообще не верю, что можно взять и поменять ментальность без включения определенных технологий - информационных, организационных. Так не бывает. Но сами бюрократические технологии, если они не основываются на определенных ментальных процессах, тоже ничего не стоят. Закон должен появиться ровно в тот момент, когда жизнь подвела к тому, чтобы этот закон был написан. Закон должен подкреплять нашу эволюцию, но первична все-таки наша эволюция. Конечно, закон должен быть написан и принят, иначе эта эволюция не будет закрепляться технологически.

С ювенальной юстицией как раз это и происходило. Проблема ювенальной юстиции - прежде всего ментальная проблема. Вся наша жизнь, а судебная система - это стержневой технологический элемент нашей жизни, отражает наши ментальные проблемы. Решать их через поиск виновного и наказание виновного - репрессивный стандарт мышления. И наша судебная система абсолютно репрессивна в своей идеологии и своей технологии. Ювенальная юстиция - антипод этого репрессивного мышления. Именно с сопротивлением ментальной основе ювенальной юстиции мы и столкнулись.

На мой взгляд (и в этом я присоединяюсь к точке зрения Тамары Георгиевны Морщаковой), ювенальная юстиция - самое первое звено перемен в судебной системе. В силу разных причин: здесь речь идет о детях, а детей "не надо обижать", нам близок пафос позитивного, а не репрессивного отношения к ребенку. Но "не жалеет" ребенка не только наша судебная система, мы все его не жалеем: до того момента, когда уже терпеть невозможно, когда он "бабушку убил", мы просто ничего не делаем... И этим провоцируем ребенка на то, чтобы он все-таки "убил бабушку".

Не надо играть в жалость, а потом сажать на десять лет. Посадив ребенка на десять лет, мы никак не соблюдаем интересы общества. В интересах общества, повторю, сделать ребенка во всех смыслах состоятельным членом этого общества. Чтобы человек работал, "плодился, размножался", деньги зарабатывал и налоги платил.

В прежнем и сегодняшнем (по сути, советском) подходе к ребенку меня не устраивает ни философия, ни технология. Для меня ребенок - это субъект реабилитации, личность, и главный инструмент реабилитации - мобилизация этой личности. Даже если это личность не очень-то развитая, у нее есть свой ресурс. В советское время все мы были объектами, объектами репрессивной манипуляции. Сегодня наша судебная система именно в этой парадигме и существует, касается ли это взрослых или детей. Пока правонарушение не достигло определенного уровня, репрессивная машина просто не срабатывает, если же человек перешел границу - он становится простым объектом для репрессии.

Идеологией ювенальной юстиции является рассмотрение ребенка как личности, а следовательно, как имеющего свой ресурс. Некоторые рассматривают ювенальную юстицию как некую дополнительную вседозволенность. Но этот взгляд - просто вторая сторона того же самого репрессивного мышления. Ребенок же нуждается во внимании с позиции диалога с ним как с личностью - и в обществе, и в семье. Родители часто не понимают, что ребенок не готовится к жизни - он уже живет. И он нуждается в том, чтобы вечером с ним поговорили о его проблемах, которые для него не менее актуальны, чем для взрослого человека свои. Когда все сводится к тому, чтобы выдать ему денег, накормить и т.д., когда нет понимания, что ребенок является личностью, - и возникают проблемы. Они вырастают из неуважения к ребенку как к личности.

Итак, если мы в семье и в обществе не адресуемся к ребенку как к личности, помочь ему мы ничем не можем. Конечно, если ребенок имеет свой большой внутренний ресурс, то он и при этом прессинге "выскакивает" (10-30% процентов детей не имеют особых проблем [Здесь и далее приводятся данные Фонда НАН] ).

Все эти вещи обсуждаются, в частности, в выпущенной фондом НАН книге "Ювенальные технологии" [Ювенальные технологии: практическое руководство по реализации территориальной модели реабилитационного пространства для несовершеннолетних группы риска. М., Российский благотворительный фонд "Нет алкоголизму и наркомании" (НАН), 2004]. Здесь описывается то, что мы назвали "реабилитационным пространством". Но ювенальные технологии нельзя вырывать из общего контекста социальных технологий. Кто должен в нашем обществе обращаться к ребенку как личности? Здесь возникает вопрос: как мобилизовать некие профессиональные кадры, обучить их, сформировать образовательные, информационные, иные стандарты? Откуда все это взять, если не привлечь людей неформально заинтересованных, мыслящих, чувствующих, готовых заниматься этими проблемами? А это вопрос прежде всего государственного финансирования позитивной инициативы.

Конечно, у меня не было возможности детально обсуждать с президентом эти вопросы. Но у меня была одна возможность представить ему тему ювенальной юстиции на встрече в декабре 2002 года на заседании Комиссии по правам человека. Мне было доверено произнести монолог. Реакция Путина на мой текст была предсказуема и очевидна. Первое, что он сказал: "А вот Верховный суд против!" Здесь у меня был заготовлен ответ: "Нет, не против. Перед Вами лежит письмо, подписанное Лебедевым [Председатель Верховного суда РФ], - он "за". Второй, не менее предсказуемый, вопрос президента: "Сколько на это нужно денег?" Было понятно, что все его вопросы не столько отражали его собственную позицию, сколько были подсказаны, причем известно кем (справа от него сидел Сурков, который ему и подсказывал). Что при этом происходило в голове Владимира Владимировича, я не знаю. Но дальнейший ход событий привел к созданию определенного организационного, бюрократического ресурса, который позволил нам за два года подойти к итоговой резолюции на нашем письме: "Поддержать". Этот мучительный процесс был сопряжен не с сознанием президента, а с выстраиванием определенной бюрократической цепочки для принятия решения.

Ювенальная юстиция - это не столько создание новых рабочих мест и нового объема работы, сколько специализация. Детей ведь и сейчас судят. Вопрос в специализации и судьи, и судебной процедуры. Поэтому деньги, необходимые для создания этого института, надо будет тратить прежде всего на образовательный процесс: обучение судей, социальных работников (которые на нынешний день уже существуют). Сегодня, в соответствии с поручением президента, создана рабочая группа. В рамках этой рабочей группы мы договорились с Судебным департаментом о подсчете стоимости введения ювенальной юстиции в стране. По предварительным подсчетам Судебного департамента, первый год внедрения ювенальной юстиции будет стоить 400 миллионов рублей, и для России это - три копейки. При этом эксперимент уже идет - в Таганроге открыли ювенальный суд.

Я не раз отвечал на возражения такого рода: вот ювенальный суд открыли, а почему не железнодорожный и т.д.? Действительно, почему? Дело в том, что изнутри железнодорожник ничем не отличается от сотрудника администрации президента, и лечить их надо одинаково с точки зрения физиологии, а вот ребенок - отличается, поэтому его лечит педиатр. Поэтому для детей суды должны быть специализированные, а для железнодорожников - нет. И еще одно наглядное сравнение: законы - это инструменты... Но представьте, все хирургические инструменты заточены, все лежат, их много, они очень хорошие, а хирурга - нет. А ведь именно так и обстоит дело в нашем государстве: законы есть, а хирурга, кто бы умело мог что-то вырезать, пришить и т.д., нет. Все хирурги у нас ведомственные, отрезают они не в пользу ребенка, а в пользу своего ведомства. То есть нет субъекта, кто осознанно и осмысленно мог бы воспользоваться правовым инструментарием. Им как раз и должен стать ювенальный судья.

Я постараюсь кратко описать, что такое ювенальные технологии. Есть два взгляда на процесс. Первый связан с социальными технологиями, с событиями на низовом уровне, второй - взгляд со стороны ювенальной юстиции. Сегодня мы подошли к тому, что эти два взгляда стали сопрягаться. Если отправной позицией для нас является эволюция юстиции, мы прежде всего говорим о специализации судебных процедур. О том, что ребенок, который заболел социально, должен лечиться соответствующим специалистом. Ведь когда он заболевает физически, его лечит педиатр. Почему же когда он заболевает социально, его может лечить кто угодно, люди, не понимающие природу криминального поведения. Здесь и возникает тема специализированной судебной процедуры. И - прежде всего - судьи как личности. Это главное. Мы должны понимать: сколько бы мы ни говорили, что у нас есть хорошие законы, адресованные детям, если мы не понимаем, кто является субъектом, принимающим решения, кто является пользователем этих законов, - мы ничем ребенку помочь не сможем.

Вся предыдущая логика законотворчества была сопряжена с построением ведомственных границ. Здравоохранение должно заниматься наркоманами, МВД должно заниматься преступниками, социальная защита беспризорниками... При этом ребенком не собирался заниматься и не занимается никто. Никакое ведомство не заинтересовано в судьбе "Пети Иванова". Оно заинтересовано в получении финансирования под решение "проблемы". Но решение проблем и получение финансирования - это разные вещи. Тогда какова эффективность принимаемых решений, какие здесь есть альтернативы? У нас существуют механизмы ведомственные и правовые, это разные вещи. Любое решение в отношении ребенка эффективно ровно в той степени, в какой оно законно, персонально адресно и квалифицированно. Являются ли ведомственные решения законными? Нет, они всегда подзаконны, они не действуют подобно федеральным законам. Подзаконный акт МВД необязателен для здравоохранения и наоборот. Это усиливает межведомственные границы. Является ли ведомственное решение персонально адресным? Нет, конечно. В нем идет речь не о "Пете Иванове", там в куче все преступники и т.д. Является ли оно квалифицированным? Нет, потому что вся квалификация направлена на получение денег под решение проблемы, а не на решение проблемы.

Далее, является ли судебное решение законным? Конечно, да. Судья судит в соответствии с федеральным законодательством. Является ли оно персонально адресным? Конечно. Ведь судят Петю Иванова. Является ли это решение квалифицированным? Это вопрос. Сегодня решения суда, категорически заявляю, неквалифицированные. Можно ли это изменить? Можно. Но для этого должен появиться специализированный судья, у него должен появиться социальный работник, вокруг этой пары должны кристаллизоваться новые технологии.

Одна очень важная вещь: практика ювенальной юстиции, эволюционируя, перешла к изучению более глубокого периода - не того, когда ребенок совершает правонарушение, но когда он сам является жертвой. Например, во Франции ювенальные суды в 80% случаев рассматривают дела, когда ребенок является жертвой. Еще нет никакого правонарушителя-ребенка, но ребенку плохо. И это повод для общества, прибегая к помощи правовых технологий, задуматься. Какие есть у общества ресурсы, чтобы ребенку стало лучше?

Наша ювенальная юстиция будет развиваться точно так же. И это неизбежно, потому что таким путем идет развитие данной ментальной парадигмы. По мере того как будут развиваться технологические элементы - специализированный судья, социальные работники, увязка всех реабилитационных программ на территории, - будут развиваться и два основных направления. Первое - будут развиваться процедуры помощи ребенку-жертве, а второе (самое главное с точки зрения общества) - на основании судьбы конкретного ребенка судья будет принимать системное решение. Через частное определение, постановление суда. Анализируя, почему Пете Иванову стало плохо, он будет указывать: местная социальная защита не доработала - это вы, конкретно вы, не доработали; а вот вы, представители образования, выбросили его на улицу... Адресоваться этот судья будет не к абстрактному "образованию", но к директору школы Иван Ивановичу Иванову, который совершил, с точки зрения интересов ребенка, противоправное действие.

Главными нарушителями прав детей сегодня в нашей системе являются те, кто должен защищать эти права - исполнительные органы власти, органы опеки, комиссии по делам несовершеннолетних, те же самые суды. (Почитайте доклады уполномоченного по правам ребенка в Москве Алексея Голованя - и вам ясна будет вся глубина порочности и несостоятельности системы!) Потому что если мы не понимаем, что эти базисные элементы абсолютно недееспособны, что их надо менять, то мы в принципе ничего поменять не сможем.

Однако первичным звеном является суд. Именно его надо менять в первую очередь, сделав так, чтобы там появились люди и технологии, способные понять природу криминального поведения ребенка, защитить ребенка, когда в этом есть необходимость, понять, что и как надо менять в системе в целом. Причем, не обязательно глобально (хотя иногда можно и до глобального дойти). Например, для меня, как уже для многих, очевидно, что интернатная система - это плохо. Оттуда выходят социальные уроды. При этом в некоторых территориях интернаты для сирот закрывают - в Самарской области, в Пермской области, - а где-то их продолжают строить, вкладывать деньги. Кстати, элитарная система интернатов тоже порочна. Я читал исследование об элитарных заведениях Великобритании - там процветает насилие над детьми. Похоже, сама интернатная система порочна. Коллективное воспитание не позволяет ребенку в дальнейшем стать личностью.

Вот сегодняшний пример: какой-то идиот-чиновник в Северном Бутове додумался давать квартиры сиротам в одном и том же подъезде. То есть все они из интерната переезжают в один подъезд... Получается большой интернат, где процветают насилие, безобразия, слабоумие. Если ребенок не знает, почему чай сладкий, а помидоры сначала бывают на грядке, он не может нормально жить в мире. А уж тем более не может оперировать деньгами, быть ответственным - у него нет ответственности, у него коллективная ответственность. В том подъезде открытые двери, сплошное пьянство: в Этом Бутове уже не домами, а улицами пьют. Потому что туда стекаются разнообразные асоциальные личности. И базовым элементом этого асоциального сообщества являются люди, которые не имеют опыта семейного воспитания, они воспитывались в коллективе.

А ведь когда ребенок воспитывается в интернате, то государство на него тратит на одну треть денег больше, чем если бы он был передан в опекунскую семью. При этом в опекунской семье у него появляется шанс стать личностью. А в интернате у него никакого шанса нет (конечно, есть исключения).

Если бы существовал ювенальный суд, то по цепочке разбирательство дошло бы до Верховного ювенального суда, и он принял бы судебное решение о том, что интернат - это плохо и экономически невыгодно, то есть у нас был бы инструмент, с помощью которого можно решать проблемы.

Ювенальный суд понимает, что базовая ценность - это семья. Поэтому задача суда, скажем, совсем не в том, чтобы наказать папу, который бьет ребенка, а постараться увидеть ресурс в этой семье. И если там есть какой-то ресурс, адресоваться к этому ресурсу. Суд примет в этом случае решение, адресованное к данной семье. В зависимости от ресурсов - возможны самые нестандартные и самые неожиданные решения. Но решение должно быть предметным и технологичным, опираться на социальные технологии.

Сегодня у нас появились эффективные технологии работы с семьями. Социальный работник, приходя домой к ребенку, знает, как он должен себя повести, что он должен сказать. Говоря о социальных работниках в ювенальной системе, я имел в виду увязку между судебным решением и реабилитационным процессом. Сам по себе ювенальный судья не решает никаких проблем. Он только закрепляет те рекомендации, которые готовятся для него социальными работниками, и эти же социальные работники отслеживают судьбу судебных решений. Основные элементы такой службы уже есть во многих регионах.

В книге о программе "Ребенок дома" [Социальная работа с несовершеннолетними. М., Российский благотворительный фонд "Нет алкоголизму и наркомании" (НАН), 2000], которую также выпустила наша организация, описаны, например, технологии организации коррекционной работы, начиная с улицы. Как организовать коррекционную работу на улице - это вопрос технологии. Как социальный работник должен быть при этом одет, что при этом должен думать... Существует этика социальных работников. В этой же логике развивается вся концепция реабилитационного пространства, выстраивается весь технологический ряд - начиная с уличной социальной работы и заканчивая тюрьмой. Формы работы с трудными детьми или с детьми группы риска, как я говорил, могут быть самые неожиданные. Например, из наших предложений - реабилитационный театр, реабилитационные клубы, программа "Перекресток", программа "Вызов" (экстремальный туризм), кстати, по нашему опыту, очень эффективная (эмоциональные выплески через физические сверхусилия проявляют лучшие качества человека).

У нас есть опыт работы с территорией, на которой было 18 уличных группировок, фактически - 18 банд. Мы организовали уличную социальную работу, в каждом районе было по четыре социальных работника - два уличных и два домашних. Эти два уличных социальных работника знали все банды (и банды знали их), у них хватило ума и хитрости контактировать с ними. Мы садились за стол и разговаривали, нам удавалось сделать их лидера своим союзником и через него проводить определенную идеологию. Самое главное - ничего не придумывать, надо слушать самих детей, выяснять, чего они хотят. В результате работы эти 18 банд стали 18-ю футбольными командами, которые между собой стали соревноваться - и выплескивали сильные эмоции. Местные главы управ им форму купили... Дети реализовывались... У многих наладились отношения в семьях.

Конечно, не существует никаких тотальных решений. Нельзя облагодетельствовать всех детей, можно облагодетельствовать Петю Иванова. И только при одном условии: если он сам того пожелает. Но это всегда вопрос нашего профессионализма и его ресурса.

Просто я предлагаю, чтобы государство не мешало творчеству. Само по себе государство на творчество не способно в принципе. Но государство или мешает творческому началу, или создаются определенные механизмы (пример - наш учебник), при которых государство начинает финансировать общественную инициативу. Потому что это технология, а государство может воспринять только технологию.

Скажем, у меня есть свои собственные ресурсы, свое понимание и стремление реформировать изнутри ту часть медицины, которая называется наркологией. Это получается с большим трудом, потому что систему реформировать всегда сложнее, нежели предоставить человеку реализоваться вне системы. Но если рассматривать все общество как ведомство, тогда все - сливай воду! Впрочем, это не что иное, как тоталитарное мышление. Если же верить в то, что общество в целом не есть ведомство, где есть начальник, ценные указания и т.д., но некое сообщество людей, которые свободно делегировали часть своих прав государству, если поверить в эту идеальную картину, то вы начинаете автоматически разрабатывать технологии восприятия творческого начала как элемента построения социальной политики. И это происходит сейчас на наших глазах, слепой только может не увидеть. 30% бюджета города Перми тратится сегодня через социальный заказ. Мы сами, мучительно и напряженно, разрабатывали эту концепцию социального заказа, когда через конкурсный механизм финансируются общественные инициативы, а не даются деньги ведомству.

Значит, у нас должно быть две веры. Первая - вера в творческое начало людей, которые в нашей стране живут, и вторая - что мы эволюционируем позитивно. Главным врагом того, что я делаю, является тоталитарное мышление. Причем не абстрактно тоталитарное, а то, которое реализуется через определенные государственные механизмы. Можно ли с ним бороться? Можно. Да, старая система продолжала и продолжает существовать - у нас по-прежнему монополия на социальную сферу со стороны государства. Сегодня мы еще далеки от преодоления этой монополии: просто перераспределяются денежные потоки.

В 1992 году я открыл первый в Москве приют. Даже слова "приют" тогда не было, была только интернатная система. Вначале было очень тяжело. В тюрьму меня попытались посадить, дело завели. И, вообще, было непонятно, что это я занимаюсь - может, педофил... Были у меня и внутренние враги, и внешние. Но, в конечном счете, дело было в моем собственном ресурсе и способности выживания. Я хорошо выживаю в экстремальных ситуациях. Это была экстремальная ситуация, и я в ней выжил. Приют функционирует, о нем есть книжка. Через приют "Дорога к дому" прошло полторы тысячи детей.

Придумывая этот приют, я сам писал нормы и стандарты, санитарные нормы и т.д. Меня же пытались обвинить в том, что я нарушаю законы. Но я доказал, что я занимаюсь не противозаконной, а беззаконной деятельностью, то есть деятельностью, не регламентированной законом, и просто нужны новые нормы. Сейчас это очень достойное заведение, которое в 2000 году посетила принцесса Анна. Все замечательно... Но этот проект сегодня мне неинтересен, потому что он состоялся.

Кстати, эта история - как раз технологический пример изменения ментальности. Была придумана технология, при которой инертная чиновничья ментальность прошла (правда, за 10 лет) путь от полного отрицания и прессинга до того, что приют стал нормой бюрократического мышления. Теперь не иметь приюты - неприлично. Их наплодили в городе. Что за приюты - это уже другой вопрос, признаюсь, не те, что я имел в виду...