Герман Дрюбин

Ночь последняя,ночь первая

Это случилось на рассвете 25 июня 1941 года. Уже трое суток шла война. Но я пребывал все еще в безмятежном существовании мальчика, выросшего в родительском доме, по мере сил огражденного от трудностей, хоть отец мой и мать много, очень много успели к тому времени пережить. Я еще крепко спал в ту пору и даже не догадывался о том, что на свете есть снотворное.

Тревожный сон, прерываемый какими-то странными звуками (позже я понял, что это были звонок в дверь, вход незваных ночных гостей, мамин крик, громыхание сапог в коридоре), перешел в не менее тревожную явь... Я проснулся, разбуженный человеком в военной форме, который, вероятно, долго пытался привести в состояние бодрствования дюжего молодца, спящего насмерть.

Наконец, до моего сознания дошли его слова: "Иди, - говорил он мне, - успокой мать..." Я не понимал: зачем он здесь, в нашем доме? И зачем мне нужно было успокаивать маму? Тогда солдат проговорил главное: "Отца забирают, а мать переживает".

Первый раз в жизни я, должно быть, почувствовал, как меня пробирает дрожь. Солдату, видимо, не полагалось оставлять меня без присмотра. Я спал в маленьком папином кабинете у самой входной двери. Рядом, в моей детской квартировали актеры Курского театра, только что приехавшие на гастроли в Москву и застигнутые войной в столице. Они затаились втихую и не выходили часов до одиннадцати.

В двух наших главных комнатах - спальной и столовой - все уже были давно на ногах. Отец был почти одет. Мама собрала ему вещи в небольшой заграничный чемоданчик. Этот чемодан отец привез из командировки в Берлин в 1922 году.

Мать хлопотала как наседка. Она издавала какие-то сдавленные звуки, что-то среднее между плачем и причитанием. Но она-то и сохранила способность к действию. Пока отец собирался, мать быстро надела на себя немногие дешевые драгоценности, доставшиеся еще от бабушки... Мать сунула отцу деньги. Их прислал ленинградский дядюшка специально для поездки отца на курорт. Но отцу, видимо, предстоял другой курорт. Грузин рванулся посмотреть, какую сумму денег берет с собой "государственный преступник". Однако сумма была столь незначительна, что гости разрешили ее взять.

Несмотря на то, что события, происходящие в нашей квартире, потрясли меня, нельзя сказать, что я полностью утратил возможность соображать. Меня сразу резанула мысль, что необходимо уничтожить мой дневник. Об этом отец упомянул чуть ли не в первый вечер объявления войны. В том дневнике не было ни одной действительно крамольной фразы, но мне, сыну интеллигента, полагалось бы знать, что предавать бумаге свои мысли было вообще недозволительно в эпоху 1937 года.

Дневника было два: большая тетрадка и маленький блокнотик. Никому бы не пришло в голову обратить внимание на ученическую тетрадку и блокнот, исписанные мальчишеским почерком. Но таково уж было эгоцентрическое чувство страха, что одной из первых мыслей, возникших в моем воспаленном мозгу в ту странную ночь, был тот злополучный дневник.

Незваных гостей было трое: грузин-офицер, руководивший операцией; высокий красивый оперативник в штатском, который позже проводил обыск; молодой солдат, который меня будил. С собою они привели, вероятно, в качестве понятого, дворника Павла, грузного и сиплого мужика.

Приведенный солдатом в столовую, я был так озабочен мыслями о дневнике, что отпросился под каким-то предлогом обратно в кабинет, где ночевал. Туда со мной был отправлен Павел. Я стал шарить при нем в стенном шкафчике и обнаружил одну дневниковую тетрадку. Не смущаясь Павла, я сунул ее за пазуху и продолжил поиски блокнотика. Его я все никак не мог отыскать. Тогда я решил разделаться с тетрадкой. По пути в столовую я зашел в туалет, вырвал из тетради исписанные страницы, изорвал их на мелкие кусочки и спустил в унитаз.

Почему Павел позволил мне это проделать и не рассказал о случившемся?

Наступил час прощания. В последний раз у старого буфета стояли мы трое - отец, мать, сын. "Я люблю тебя, Рафа, я люблю тебя именно таким, как сейчас..." Отец пытался ее успокоить: "Не волнуйся, я ведь ни в чем не виноват". Это была дежурная формула тех лет, и все ее повторяли. Никто не виноват, что арестовывают невинных людей, что рушатся жизни, никто не виноват: ни палачи, ни сами жертвы. Все это, верно, неумолимая сила свыше...

Наконец, я припал к груди отца. Мы никогда не были с ним особенно нежны. Но тут я словно приклеился к нему. Мне все говорило: больше никогда...

В последний момент отец и мать как бы поменялись ролями. Мать зарыдала, а отец - этот еле-еле живущий интеллигент в прединсультном состоянии - с высоко поднятой головой уходил в последний раз из своего дома. Его повели по нашему длинному узкому коридору, а я шел сзади и сопровождал процессию. У входной двери отец остановился. "Гаррик, - сказал он, - запомни, сейчас главное, чтобы разбили гитлеровскую банду!" Это были последние слова, которые я от него услышал. Я хотел пойти дальше, но меня остановили у порога.

Первая часть ночной сцены была закончена. Теперь предстоял обыск. Что, собственно, искать в доме бедного советского чиновника? Уцелевшие побрякушки были уже надеты на маме. Денег и сберегательных книжек, мехов и богатого платья у нас не было. Отец ушел в своем единственном костюме.

Машина, однако, была заведена, и ее колеса крутились. Среди нескольких фотографий, выбранных вдумчивыми цензорами, была та, где отец был снят в группе знакомых вместе с нашим послом в США Трояновским. Я помню тот чудесный вечер. Трояновский, вернувшись из США, хотел свидеться со своими прежними друзьями по ВСНХ и Иносвязи. Местом встречи была выбрана квартира отца. На другом изъятом фото был изображен мамин брат дядя Мотя из Ленинграда. Это обстоятельство позже было предметом маминого беспокойства, потому что дядя Мотя уже был жертвой НКВД: отсидев в ленинградских Крестах полтора года, он чудом выпущен был оттуда в 1939 году.

Оперативник прошел со мной к стенным полкам в коридоре, где стояли книги. Нижняя полка была занята моими шахматными книжками. "Вы шахматист?" - спросил меня вежливо оперативник. Я смотрел на него - высокого красивого молодого мужчину, лет под тридцать. Помню, что поймал себя на мысли: как он будет оценивать книги, ведь это же книги по гуманитарной профессии. Но может быть, оперативник учился на том же историческом факультете Московского государственного университета, куда я стремился попасть, окончив за неделю до ареста отца среднюю школу N 126 Советского района г. Москвы? Только вот не пошел в аспирантуру - там мало платили... его завербовали на Лубянку, и он стал помощником следователя... стал ходить рано по утрам по квартирам, обнюхивая имущество обреченных людей, вредных с точки зрения режима.

Несколько книг ему все же надо было отобрать. В стопку легли "Воспоминания" Ю. Стеклова; брошюра, где были помещены вместе статьи В.И. Ленина и Н.И. Бухарина; "Эрфуртская программа" Карла Каутского. Последняя книжка считалась особенно зловредной. Теперь она стоит на моей книжной полке, переизданная (так же, как и "Воспоминания" Ю. Стеклова) массовым тиражом Политиздата - 100 000 экземпляров.

Когда с книгами было покончено, оперативник еще раз огляделся в поисках наживы - что можно еще взять в квартире? Аресту подлежали все личные вещи преступника. Высокий развернул лицевой стороной вверх папино зимнее пальто. Выглядело пальто, надо сказать, совсем неприглядно. Оно было, видимо, с тех же "берлинских времен" процветания отца и уже приобрело темно-зеленый цвет. Красивый повертел в руках пальто и обратился к телефону. Он позвонил куда-то и сообщил, что речь идет о зимнем пальто арестованного гражданина Дрюбина. Видно, каждый арест сопровождался наполнением добычей какого-то неведомого цейхгауза.

Итак, оперативник дал телефонограмму о существовании зимнего пальто, "старого, для носки не годного". Получив по телефону указание означенное пальто не брать, статный шатен отложил его в сторону. Остается добавить, что через несколько месяцев мать послала старое пальто с передачей отцу в тюрьму и, может быть, оно пригодилось ему в его первую и последнюю тюремную зиму 1941-1942 годов.

Между тем в разгар обыска наступило шесть часов утра, радио должно было передать очередную сводку "от Советского Информбюро". По моей инициативе репродуктор был включен, и мы выслушали сводку вместе - палачи и жертвы, мы одинаково ждали и молили о победе советского оружия.

Раздался телефонный звонок в столовой. Оперативник снял трубку и ответил кому-то с работы отца, что гражданин Дрюбин Рафаил Германович арестован и потому не придет на работу. Обыск завершился в папином кабинете, где я ночевал. В центре был узкий стенной шкафчик, где должен был находиться злополучный блокнотик. Обыск в маленькой комнате производил грузин с солдатом (оперативник куда-то исчез). Никто и не догадался бы взять этот несчастный блокнотик. Но я был выведен из равновесия. Я копошился с солдатом в шкафчике, как бы помогая ему и одновременно перебирая вещи, словно для порядка. Все это укладывалось в общую схему: сын врага народа сам помогает представителям карающей руки НКВД производить обыск в доме отца.

Молодой солдат не очень понимал, что надо, собственно, делать. В сторону летели школьные учебники, сборники стихов, старые номера "Сатирикона" за 1912 год и, наконец, где-то сбоку обнаружился маленький безобидный дневник десятиклассника. Мне бы не обратить внимания на него. Куда там.... Утратив остатки соображения, я схватил блокнотик и сунул его за пазуху. Мое любительское воровство собственного дневника не скрылось от внимания хищного грузина, который наблюдал, сидя у стола, за действиями своего подопечного. Маленькая книжица была истребована у меня и легла на письменный стол с прочими вещами, подлежащими конфискации.

В протоколе изъятых вещей значился дневник сына Дрюбина Р.Г., принадлежащий Дрюбину Г.Р. Целую неделю после этого я не буду спать по ночам, панически воображая, что теперь - моя очередь, что меня придут брать из-за каких-то там неудачных фраз, написанных в дневнике. С тех пор я узнал, что в жизни существуют страх и бессонница. И теперь, когда моя жизнь, увы, кончается, я должен признаться, что не сумел избавиться ни от одного, ни от другого.

Воевода-грузин отстранил меня от дальнейшего ведения обыска, отношение его ко мне резко изменилось, оно стало злобным и подозрительным. Я раскрылся во всей своей наготе как сын преступника и был, вероятно, тем "яблоком", которое "падает недалеко от яблони", волчонком из вражьей стаи или чем-то вроде этого.

Теперь молча я глядел из своего угла на продолжающийся обыск. Несмотря на все старания, солдат так и не нашел в шкафчике больше ничего существенного.

В нашей четырехкомнатной квартире две комнаты были позже опечатаны. Кажется, мама пробовала слабо возражать, но функционер резко ей ответил: "Вы знаете, что с вами сделали бы у Гитлера в Германии?!" - "Да, - нашлась мама, - но я живу в СССР, а не у Гитлера". Меня в это время не было в Москве, я рыл противотанковые рвы на Десне, в районе Ельни, куда поехал добровольцем с тысячами моих сверстников через неделю после ареста отца.

[l..

Обыск кончился, протокол подписан, ночные посетители ушли. И квартира, совсем немного перевернутая, выглядела так, как будто бы ничего особенного не произошло. Только ее хозяин отлучился на время и скоро вернется. Вариации этого возвращения годами возникали в моих сновидениях, причем чаще всего отец появлялся в сопровождении каких-то неведомых личностей. Появлялся на время, говорил о чем-то чрезвычайно важном, был нежен с матерью и со мной. А потом должен был уйти в том же сопровождении.

Так продолжалось довольно долго, уже тогда, когда отца не стало на свете. Друг моего отца Вольф Самсонович Г. уговорил мать через несколько лет послать запрос в официальные инстанции о судьбе арестованного Рафаила Дрюбина. Через несколько месяцев пришел самодовольно улыбающийся милиционер и сообщил мне, что Рафаил Германович Дрюбин умер в апреле 1942 года в Саратовской тюрьме, отбывая срок заключения. "Вы довольны ответом?" - нахально спросил он меня. Я струсил. Не надо забывать, что дело происходило в сороковые годы, при Сталине. Разведя руками, я сказал, что теперь мы будем по крайней мере знать, что с ним произошло...

В 1956 году мы вместе с тысячами людей получили короткое извещение Верховного суда СССР: "Дело против Р.Г. Дрюбина прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления". Как и миллионы погибших, отец имел право на посмертную реабилитацию. Несколько брошюр, которые он успел издать в свои лучшие двадцатые и тридцатые годы, стоят в каталоге Библиотеки имени В.И. Ленина. При получении реабилитации я, 32-летний мужчина, окрыленный ветром XX съезда КПСС, долго пытался узнать, кто именно входил в тройку, осудившую моего отца. Естественно, узнать эти фамилии мне не удалось. "Персональную ответственность" нести за данный случай (как и за многие, многие другие) никто не будет...

...А тогда, рано утром 25 июня 1941 года мама умылась, оделась и поехала на работу. Она тотчас сообщила своему школьному директору, что ее муж арестован, но была милостиво допущена к работе. Маленькая школа-семилетка на Переяславской с самых первых дней войны стала сборным пунктом и была наполнена будущими солдатами и офицерами, мрачными, оторванными от семьи, но исполненными злой и безотрадной решимости. И мама, жена репрессированного, садилась за рояль и играла "духоподъемные" революционные и советские песни и марши... Семья отца была настигнута немецкими танками в Риге.

Их свезли в гетто, и дни их были сочтены.

Что касается меня, то когда окончился весь ночной спектакль и актеры в форме и без формы покинули нашу квартиру, я первый раз в жизни ощутил какой-то страшный провал в груди. Я взял снотворные порошки и постарался заснуть. Мне удалось это на час-другой. Но мне кажется, что по-настоящему крепко я не сплю всю жизнь после той ужасной ночи.