Алексей Мокроусов

Тюремный романс

Книга Е. Ефимовой "Современная тюрьма" [Екатерина Ефимова. Современная тюрьма. Быт, традиции и фольклор. М.: ОГИ, 2004. 398 с. (Нация и культура)], написанная при поддержке фонда Джона и Кэтрин МакАртуров, а также Министерства образования Российсской Федерации, создавалась в течение многих лет. Автор сам собирал фольклор нынешних тюрем, проводя интервью с заключенными, изучая татуировки и письменные свидетельства. Часть этого материала опубликована в качестве приложения к основному тексту - впрочем, можно ли говорить о приложении, если оно занимает едва ли не половину книги? При общей бедности литературы на подобную тему, не говоря уже о дефиците собственно записей тюремного фольклора, эта часть представляется важнейшей, поскольку может послужить - наряду с некоторыми другими публикациями, увидевшими свет в последнее время, - источником для многих аналитических работ в будущем.

Практика наших дней такова, что сам феномен тюрьмы все меньше становится отвлеченной нравственной проблемой, касающейся отдельного индивидуума в меру его приобщенности к гуманитарному тезаурусу, все больше - одной из характеристик, символов времени, прорывающимся в повседневность каждого из живущих в России новостями с телеэкрана и однотипными сообщениями в разделе судебной и уголовной хроники: "в зале суда арестован ученый-физик...", "через адвокатов заключенный сделал следующее заявление...", "тюремный врач в очередной раз отказал...". В этих условиях материализация поговорки "от сумы да от тюрьмы..." для многих связана лишь с его личной социальной активностью, с выбранной им гражданской позицией. Потому исследователю, работающему над современным тюремным фольклором, предстоит сделать непростой выбор между академической штудией и неизбежно погруженной в политизированную современность социологией.

Екатерина Ефимова предпочла первый путь, определив своей целью изучение "картины мира современного маргинала, его эстетики и этических законов, символики поведения и мифологии, специфики мировоспрития и живой устной традиции". Весь собранный либо используемый материал анализируется в четырех главах: "Тюремные мифы и ритуалы", "Символика тюремной субкультуры", "Устная словесность", а также "Письменный фольклор" и "наивная литература".

Собранный Екатериной Ефимовой материал невозможно недооценить, но и трудно назвать бесценным, так как он является лишь началом бесконечной работы. Однако интересным и содержательным он выглядит с любой точки зрения.

Во взгляде на тюрьму как на явление маргинальное есть немало технических удобств для исследователя, но кроются и очевидные недочеты и даже опасности, приводящие в итоге к смешению анализируемого материала. Утверждая, что "в тюрьме нейтрализуются какие бы то ни было социальные противопоставления: лиминальные существа не имеют статуса, равны между собой, полностью единообразны", автор не определяет в итоге основополагающих различий между фольклором разных групп - детей, женщин и мужчин (хотя и признает имеющиеся между ними различия), мифологизируя тем самым тюремное пространство на свой, исследовательский лад. Не обозначены для читателя и принципиальные отличия мира тюрьмы и мира зоны - хотя в целом принцип их функционирования и подчиняется общим законам, разница все же очевидна даже поверхностному взгляду.

Следуя сформулированной в подзаголовке книги задаче, Е. Ефимова уравнивает в правах наблюдения над сегодняшним тюремным бытом с произведениями литературно-графического творчества и мемуарами "великих сидельцев". Но материалы эти настолько различны в своей основе, что вряд ли могут быть уравнены без введения дополнительных характеристик их авторов. И потому, например, наблюдение о нейтрализации в тюремном мире одной из центральных культурных оппозиций жизнь/смерть с последующим утверждением, что "сравнение тюремной жизни со смертью является общим для многих авторов тюремных воспоминаний" (с. 23, далее упоминаются "Записки из общего дома" Ф.М. Достоевского и каторжные записки народовольца П. Якубовича "В мире отверженных", опубликованные в 1899 г. под псевдонимом Л. Мельшин) не может быть принято без поправки на ту культуру, к которой принадлежали цитируемые авторы, и на те трагические обстоятельства, из-за которых оба они оказались на каторге. При этом внешняя схожесть высказываний и оценок не выглядит аргументацией в пользу их объединения, но может служить лишь уточнением в определении самого феномена тюремного фольклора, тюремного мышления и того подсознательного ощущения, что, несмотря на все единство быта, у каждого в итоге все же своя тюрьма и в каком-то смысле свой фольклор.

И сам тип оценки происходящего, и уровень самооосознания свободы у авторов уровня Шаламова или Достоевского, как и у многих среди попавших в тюрьму и лагеря людей, не позволяет смешивать их опыт с опытом профессионалов криминального мира, рецидивистов, делящих жизнь на ходки и зачастую откровенно и с презрением отворачивающихся от посттюремной реабилитации в том неудобоваримом, извращенном виде, в котором она предлагается постсоветским обществом. А если у людей, попадающих в заключение либо за случайные преступления вроде ночного наезда на неосвещенной дороге, либо по, условно говоря, 58-й статье, и у профессионалов-рецидицистов разная ментальность, то у них будет и разный тип восприятия тюремного времени и пространства. Внутри тюремной субкультуры (которая все чаще оборачивается сейчас мегакультурой, способной подмять под себя, поглотить или переструктурировать и большинство общественно-политических практик) существует такое множество своих субкультур, что их игнорирование угрожает катастрофой любому высказыванию на заданную тему. Если вернуться, например, к вопросу об оппозиции "жизнь/смерть": известно, например, немало случаев, когда заключенные стремятся продлить свое пребывание в тюрьме либо вернуться в нее с воли как можно скорее, намеренно совершив ради этого преступление. Зона оказывается для таких людей заменой родному дому. Но на подобном некритическом смешении двух принципиально разных миров внутри тюремного космоса - мира уголовного и мира бытового (или политического) - и построена работа Екатерины Ефимовой.

Последовательное обращение автора к семиотической традиции в фольклористике приводит порой к результатам, которых все же хотелось бы избежать в исследованиях на тюремную тему. Так, вывод о том, что в тюрьме "дверь лишается значения выхода и оппозиция "дверь/окно" снимается" (с. 26), вряд ли представляется важным даже автору книги. Последующие обобщения тоже грешат широтой размаха в силу оговоренной выше индивидуальности тюремного опыта и его переживания. Например, один из постулатов тюремного пространства на уровне тюремного дворика формулируется как "движение здесь - это псевдодвижение ("топтание взад-вперед", "верчение на одном месте") и общение - псевдообщение". Последнее утверждение выглядит едва ли не фонетическим довеском ко всей фразе, поскольку в последующем никак не обосновывается и не развивается (а как выглядит общение в камерах? и как протекает оно там, где сидит вор в законе, и там, где сокамерники Тимофеева-Ресовского читают друг другу лекции по сложнейшим проблемам актуальной науки?).

Оказавшись перед таким неохватным, с одной стороны, массивом текстов и фактов и испытывая, с другой стороны, очевидный дефицит аналитического контекста, любой автор поневоле начнет трепетнее обычного относиться к уже написанным текстам, к составлению списка использованных источников.

О заметных пробелах в разделе "Источники" уже писали рецензенты. Так, Антон Олейник отмечает отсутствие в библиографии фундаментальных для понимания онтологии насилия и наказания работ Мишеля Фуко и Рене Жирара (Фуко, впрочем, цитируется в "Современной тюрьме" без указания источника цитаты). Другие пробелы не менее очевидны. Хотя в книге Екатерины Ефимовой особое место уделено татуировкам, а в разделе "Иллюстрации" даже публикуется несколько выполненных автором фотографий, здесь, тем не менее, пропущены некоторые важные публикации последнего времени, например, альбом "Татуировки заключенных. Из личного собрания ветерана МВД СССР Д. С. Балдаева" (СПб.: Лимбус-пресс, 2000). Книга построена на материалах коллекции, которую Д. С. Балдаев собирал начиная с 1948 г., причем в ней воспроизведены не только татуировки русских зэков, но и пленных немцев. Их сравнительный анализ мог бы существенно поднять предложенную Е. Ефимовой планку разговора: ее книге явно не хватает международного контекста, что видно и по крайне скудной англоязычной библиографии. Меж тем "тюрьмоведение", в рамках которого, вопреки даже авторской воле, находится данная работа, в силу известных исторических причин практически отсутствовало в России на протяжении почти целого века, и потому ограничивать себя лишь русскоязычными источниками - все равно что взбираться на Эверест босиком.

В работе Балдаева показано, что заключенные выкалывают буквально все подряд, от портретов детей и любимых женщин до антисемитских и антикоммунистических сюжетов, включая портрет Брежнева с ослиными ушами и соответствующей подписью: "Главный осел Кремля". Справедливости ради отметим: никакого мужества в подобных высказываниях часто не было, наколки порой делали насильно проигравшему в карты.

Политический аспект, судя по всему, является для автора "Современной тюрьмы" наименее актуальным, отношения заключенных к миру власти ограничиваются лишь отношениями внутри исправительного заведения, но это, видимо, осознанная позиция исследователя. В "За-ключении" Е. Ефимова еще раз подчеркивает свое отношение к тюремному миру как к "фольклору социальной периферии" и помещает его в итоге в один ряд с фольклором армейским, театральным и музейным. Но сам характер публикуемых в приложении материалов наводит на мысль, что, возможно, мы имеем дело не столько с локальным фольклором, сколько с набором устоявшихся, плохо поддающихся творческим вариациям текстов, за которыми скрываются все же какие-то иные, нежели "просто" субкультурные, смыслы.

При всей одностороннести подхода автора книги к изучаемой теме очевидно ее неравнодушие к тем, кто надиктовывал ему "рабочий материал", делился своими личными записями, давал интервью. Подспудное человеческое не исчезло из максимально объективированного текста исследования. Но при этом установка на маргинальность изучаемых текстов и фактов лишила авторское зрение необходимой перспективы, того горизонта, за которым становится ясно: тюрьма не маргинальна, она не далека и не абстрактна, но в каком-то смысле внутри каждого из нас.