Наум Ним

Сцены сидячей жизни в театре масс-медиа

Попробуйте понять, как представляли себе сочувствующие нам иностранцы жизнь в заколоченной границами советской России. Я про тех, кто душою болел за нашу страну и с испуганным любопытством просачивался к нам в туристических делегациях или расспрашивал вернувшихся из этих поездок; кто не пропускал встреч с маячившим по заграницам Евтушенко; кто вчитывался в самиздатские весточки и призывы. Только те, кто с детства наглотался здешнего воздуха, могли по отдельным картинкам (пусть и самым правдивым) понять нашу закрытую от мира жизнь.

Примерно так же закрыта от нас сегодня российская тюрьма, и примерно с тем же успехом пытаемся мы по разрозненным свидетельствам понять суть ее заколоченного запретками существования (здесь я называю тюрьмой весь зарешеченный мир, что начинается от колеи оперативной машины и любого обезьянника и заканчивается самыми дальними зонами, включая, собственно, тюрьмы).

И нельзя сказать, что наш любопытствующий аппетит (или сочувственный интерес) остается неудовлетворенным. Информационной пищи навалом, но она не слишком разнообразна, а более похожа на комплексные обеды, вроде тех, которыми когда-то и кормились любознательные иностранцы.

Главное блюдо - тюремное творчество (выставки поделок, концерты и конкурсы, театральные постановки и т.д.). Каждое такое мероприятие шумно освещается в СМИ и стимулирует отстающие зоны активно включаться в захватывающий творческий процесс. Причем, включаться не только творчеством заключенных, но и творчеством тюремного персонала. Так, например, возникли всероссийские соревнования красоты и профессионализма "Мисс УИС"¹

Вторая тема: многочисленные рассказы и россказни о том, что нынешние проектировщики и сторожа тюремного мира вполне цивилизованные люди, практически - гуманисты. Они благосклонно воспринимают помощь отечественных и зарубежных правозащитных организаций и в плодотворном с ними сотрудничестве успешно осваивают современные взгляды и методы работы. В общем, не бойтесь граждан начальников - ни монстров, ни садистов среди них нет. А если бы страна была побогаче и обеспечивала их получше, то они бы вообще...

И еще одна плоскость информационных обсуждений и радужных надежд: все более улучшающиеся условия жизни туземцев тюремного мира. Тут и успешные результаты реформирования пенитенциарной системы, и все более сытная, просторная и осмысленная (например, в осваивании новых знаний и профессий) жизнь арестантов, и неусыпная забота отцов-начальников (эта мелодия перебралась сюда из предыдущего пункта, но только потому, что в том или ином виде она постоянно звучит во всех трех темах сочинений).

Мелким пунктиром просвечивает тема отдельных ошибок и сегодняшних трудностей (главная причина которых, естественно, в постоянной нехватке финансирования).

В такие же ящики были расфасованы для зарубежья разнообразные картинки советской жизни. От театров до вполне гуманного выражения в хозяйских лицах. Случались и там отдельные недостатки, но об этом наши иностранные друзья (речь идет именно о друзьях) старались особо не распространяться. Ведь советское руководство может обидеться, отгородиться, и исчезнет сама возможность дальнейшего благотворного воздействия на него. А тогда этих вот руководителей с человеческим обликом начальственных лиц победят и вытеснят "ястребы" с какими-то совершенно иными физиономиями. И какая от этого польза? Никакой пользы, кроме вреда...

Ничто так не искажает реальность, как правдивые ее фрагменты, нанизанные на желание пользы.

Каждая из картинок советской действительности, распространяемых нашими хозяевами по всему миру, была, в основном, правдивой, но собранное из них полотно в качестве полного отображения жизни тут же становилось непереносимой ложью. И стыдной ложью отсвечивал уже каждый фрагмент этой мозаики, особенно те, где человеческим обликом правителей обосновывался гуманистический прогресс. Лица наших начальников всегда умели удивительно преображаться соответственно текущему вдоль них историческому моменту.

Корней Чуковский, вспоминая свои хлопоты об арестованном зяте, рассказывал о встрече с Ульрихом. Весьма мягкий был человек. И Александр Исаевич описывает в "Архипелаге" свою встречу с членами Верховного Суда и свое удивление тем, что сидели перед ним и сочувственно слушали его - вполне люди...

Наверное, у моего "хозяина" тоже было вполне человеческое лицо. Даже определенно - было. Вальяжное, гладкое, всегда готовое к широкой улыбке, не менее чем на сорок ослепительных зубов ("Нет, былля, вы посмотрите на эту, былля, мразь! Он думает, что своей долбаной голодовкой, он может испортить мой аппетит! Вот, былля...").

В его зоне был требуемый показушный порядок, и все, что этот порядок могло нарушить, без секундной тени каких-либо раздумий сметалось за толстенные стены лагерной тюрьмы (барака ШИЗО и ПКТ²). Был в зоне и вполне благоустроенный клуб, где шла какая-то неведомая мне жизнь с постоянными тусовками лагерных активистов и с обязательными первомайскими и октябрьскими выступлениями местной самодеятельности. Довольно часто в зону наведывались какие-то посетители (о посещениях и о ранге посетителей можно было догадываться по силе переполоха всех ответственных за порядок - от локального возбуждения до полной невменяемости). Точно знаю, что отдельных гостей потчевали той же местной самодеятельностью. Рассказывали, что иногда хозяин приводил гостей в жилые бараки и демонстрировал молчаливых зеков, стоящих у своих шконок и помыкивающих что-то вполне мирное на хозяйские добродушные подковырки ("Ну, что, былля, готов к честной жизни или будешь дальше воровать-убивать?").

Полагаю, что гости были довольны. Не знаю. Эта жизнь с клубными мероприятиями, с делегациями, с козлячьей возней активистов за какие-то свои радости и привилегии - все это кипело в каком-то параллельном мире, с которым основной лагерный люд практически не соприкасался. Там были свои страсти, своя борьба, свои достижения и поражения. Однако козлячья правда, выставляемая и воспринимаемая вольной публикой за правду тюремного мира, столь же искаженно отражает этот мир, как и правда граждан начальников.

Все такие рассказки полезны и могут быть даже интересны, как интересными и занимательными могут быть и их герои, и сами рассказчики. Надежды, страхи и привязанности козлов к своим начальственным благодетелям, с одной стороны; презрение и снисходительность, с другой, - на этом огне полыхает немало обжигающих сюжетов. Но и самые обжигающие - только отдельные испарения тюремной жизни, а не сама ее суть. Правда, чаще всего других свидетельств не бывает, и мы вслушиваемся в байки начальников и их козлячьих певцов, стараясь распознать за этим фасадом биение истинной жизни.

Известная нам реальность выстроена, в основном, усилиями журналистов на отдельном фундаменте личного опыта. При этом, сама постройка настолько сильнее хлипкого частного фундамента, что чаще всего перестраивает и его под себя. Именно по этой причине в свидетельствах разных очевидцев постоянно натыкаешься на общие мифы, штампы и байки, выкованные совместным трудом профессионалов масс-медиа.

И вот журналист попадает в неведомый мир, прочно отгороженный от известной ему жизни надежными стенами, массивными запорами, лязгающими дверями. Какая-то частичка его врожденного вольнодумства испаряется уже одним этим топом, груком и лязгом. Оставить бы его там на некоторое время без опеки и присмотра - он бы, может, что-то и понял. Но без присмотра - нельзя. Хозяин или его подручные выстраивают экскурсию сами и непременно поволокут щелкопера вдоль фасадов собственных достижений. А если в их хозяйстве есть хоть какое-то подобие художественной самодеятельности, то в нее обязательно упрется и экскурсия, и журналист в будущем своем материале...

"Артисты и музыканты жили по два человека в купе, мне показали мое место, и на другой день мы начали репетировать простенький номер эксцентриков. Гриша мне сказал, что меня взяли с этапа потому, что ему нужен был партнер. Дней через пять мы показали эксцентрику, и нас включили в программу. Принимали нас очень хорошо, а через месяц мы приготовили номер силовых акробатов.

Там, на БАМе, говорили не "лагпункт", а "фаланга". На стоянках мы репетировали в клубах и домах культуры, а в дороге - в четырехосном вагоне. Наша бригада обслуживала БАМлаг от Читы до Хабаровска. Шло строительство вторых путей, и мы обслуживали фаланги (лагпункты), строившие вторые пути. В бригаде был украинский поэт Загул Юрий Дмитриевич. Он писал оды к торжественным дням, которые читал бригадир Степан Матусевич. Также там были две сестры-певицы, певец Георгий Виноградов, два драматических артиста (муж и жена) - они ставили скетчи - и музыканты.

Наша база находилась на станции Урульга, где мы делали программы, там же мы получали довольствие. Это было Второе отделение БАМлага. Начальником здесь был Большаков. С подготовленной программой мы проезжали по трассе и возвращались в Урульгу. Кормили нас очень хорошо. В вагоне-столовой в углу стоял столик, на котором всегда были хлеб, масло и красная икра. Можно было между обедом и ужином зайти и съесть бутерброд. Вечером, когда мы приезжали с концерта, дядя Федя, повар, приходил в наш вагон и спрашивал каждого, кто что хочет завтра на обед. Одеты мы были тоже хорошо: все нам шили собственные портной и сапожник. Стояли наши вагоны на больших станциях, и мы ходили в вагоны-рестораны за папиросами, фруктами и сладостями. Так что убежать могли в любой момент"³.

Так действительно было в жизни заключенного Игнатова, и описывается у него совсем не вегетарианское время, а 34-ый, очень даже людоедский годок. Представьте, что по этой вот "косточке" современный исследователь стал бы восстанавливать скелет ГУЛАГовского монстра - сколько бы осталось истины в том изображении? Однако, именно так большинство сегодняшних журналистов экстраполирует тюремный мир по известным им фасадным образцам.

Не будем рассматривать простейшие случаи - материалы, созданные под шепоток шкурных интересов или в продуве глупости, невежества и угарного всезнайства. Примерам подобных трудов нет счета. Чего стоит комментарий в давней НТВешной программе "Криминал" о злостном рецедивисте, которого "товарищи по колонии за хитрый склад ума и умение расположить к себе прозвали "шнырем" (это ведь все равно, что сказать, будто кого-то за веселый нрав и неунывающий характер прозвали петухом)... Эти образцы журналистских трудов не стоят серьезного внимания - они исчезнут сами в поле умных, серьезных и честных исследований.

Возьмем редкий, но более важный случай: журналист видит всю тюрьму. Он, конечно, не в состоянии все это охватить единым пониманием, но явно слышит и навязчивую правду начальников, и простенькие резоны козлов, и гудящую правоту основной массы туземцев. Он не очень готов рисковать комфортом собственной жизни, но для него все еще превыше всего - стремление к добру (ну, и к славе, конечно).

Что он может написать, чтобы получилось - к добру?..

Общеизвестно, что Максим Горький услышал в свое время все правды, смертно хлещущие друг друга на Соловках (а потом и на Беломорканале), и общеизвестно, какую правду он вынес оттуда в вольный мир. Объяснять эту загадку парализующим страхом да шкурными стремлениями Горького - значит заслоняться простенькими и удобными штампами от безысходности истинного понимания.

Вот такими были Соловки ко времени вельможной экскурсии Максима Горького.

"Администрация Соловков очень заботилась о придании лагерю видимости исправительного, особенно перед приездом Горького. Начал выходить журнал "Соловецкие острова", были организованы театр, музей и другие культурные учреждения. И все это, чтобы Горький мог убедиться, что никаких зверств на Соловках не происходит.

Я видел Горького в Соловецком лагере и отлично знаю, что он все видел и знал, что там происходит. Один мальчуган рассказал ему об истязаниях, о том ужасе, который творится в лесу.

Я попал в лес под предлогом отбора малолетних преступников для детской колонии, на самом же деле, чтобы спасти их. Мне было бесконечно жалко этих детей. Там я заболел, у меня открылось страшное язвенное кровотечение.

То, что я там видел, не поддается описанию. Заключенных, особенно басмачей из Средней Азии, не понимающих ни слова по-русски, не умеющих работать (дома за них работали женщины), в шелковых халатах и высоких сапогах, как они были арестованы, загоняли в лес, давали на сто человек две-три лопаты и заставляли среди камней рыть канавы. В этих канавах вдоль стенок сооружалось некое подобие лежанок, а покрывалось все это бревнами, ветками и лапником. Я попал в лес весной. Канава, в которой жили заключенные, наполовину была заполнена водой, с "потолка" капало, потому что шел дождь и таял снег. Похожий эпизод есть в романе Б. Пастернака "Доктор Живаго", но менее страшный, чем то, что видел я.

Горький, конечно, этого не видел, но знал по рассказам заключенных. Однако, вернувшись в Москву, в 1930 году в журнале "Наши достижения" (!) он опубликовал восторженный очерк о соловецких чекистах, помня их теплый прием и поверив, очевидно, обещаниям, что режим в лагере будет изменен. <...>

Борис Глубоковский, в прошлом актер театра Таирова, развернул на Соловках бурную деятельность. Он возглавлял журнал "Соловецкие острова", лагерный театр, поставил замечательный спектакль "Соловецкое обозрение", для которого написал десятки текстов на мелодии из оперетты "Жрица огня": "Соловки открыл монах Савватий, /Был наш остров нелюдим и пуст..."

"Соловецкое обозрение" продолжалось более 3 часов и завершалось финальной песней "Соловецкие огоньки", которую заключенные пели в темноте с фонариками в руках: "Соблюдая кодекс трудовой,/ Охраняет нас милый конвой, /И гоняет с зари до зари/ Нас с высокой Секирной горы..."

Песни, звучавшие в спектакле, были иронические, высмеивающие намерения начальства изобразить лагерь как исправительное заведение. <...>

Начальство на Соловках было чрезвычайно жестоким. Скажем, за разорение гнезда чайки (а чайки были приучены монахами не бояться людей) заключенных расстреливали. А крамольные песни и частушки пропускались. Почему? Показывая постоянно приезжающим из Москвы комиссиям самодеятельное творчество зэков и видя благосклонное отношение гостей, малограмотное местное начальство позволяло заключенным такую вольность. Естественно, ни в одном театре Советского Союза спектакль, подобный "Соловецкому обозрению", не мог быть поставлен.

Когда приезжала комиссия из Москвы, например, во главе с Глебом Бокием и Катаняном, прежде всего, конечно, устраивалось застолье, во время которого Глубоковский веселил гостей. А потом шли смотреть "Соловецкое обозрение". Глубоковский, изрядно подвыпивший, выходил на сцену и, указывая пальцем в зрительный зал, где в первом ряду сидели высокие московские гости, обращался к актерам-заключенным: "Пойте так, чтобы этим сволочам вас жалко стало". И эти "сволочи" ему все прощали. Вот такая атмосфера была на Соловках!"⁴

Скорее всего, и на Беломорканале Горький увидел не только то, что подсовывало на его обозрение начальство. Видел он и описанный Солженицыным смертный труд, видел и активистов, прикормленных лагерным руководством, и стихийных активистов, которые карабкались к жизни по трупам своих товарищей, видел и освобожденных за героический энтузиазм, и награжденных государственными орденами. Все, вплоть до невероятной синекуры, было в могильных рвах Беломорканала.

"Тогда отца выслали на Беломорканал, в район Медвежьей Горы.

Первое время тачки возил, забивал сваи, стихи сочинял: <...>

Потом придумал что-то (как всегда) и стал на 400% норму выполнять. Одновременно писал статьи в газету, организовывал самодеятельные концерты. Начальство его быстро приметило. Дали маленькую комнатку отдельную. Он подобрал себе бригаду из талантливых зэков.

К отцу вскоре приехала мама, а следом и я. Долго ходила, искала, наконец, нашла. Он сидел за столом, что-то писал. Я открыла дверь, он смотрит на меня непонимающе и говорит: "Я вас слушаю?" Дома мы его называли Шишей. "Шиша, - говорю, - это же я, Таня!" Когда мы расставались, мне было 14 лет, а приехала я к нему семнадцатилетней девушкой. Он бросился ко мне...

Потом повел меня на репетицию, объявил всем своим, что приехал главный критик.

Так я познакомилась с труппой терентьевской бригады. Ее буквально носили на руках по всему Беломорканалу. Терентьев придумывал и ставил смешные, острые водевили на темы лагерной жизни. Заключенные так любили эти выступления, что только ради них начинали перевыполнять план.

Лагерь на Беломорско-Балтийском канале запомнился мне каким-то, я бы сказала, демократичным. До того доходило, что одному актеру, из раскулаченных, мальчишке совсем, мать отвечала на его письмо: "Нельзя ли к вам туда, в лагерь, устроить нашего младшего?"⁵

Нет, не из шкурного обережения своей весьма обеспеченной жизни опирался Горький на такие вот факты в своих свидетельствах о Соловках (и потом, вместе с представительной компанией советских писателей, о Беломорканале). И не страх направлял его перо и помыслы (по крайней мере, не только страх). Горький мечтал своими текстами улучшать саму реальность и этим способом преодолеть те ужасы тюремной жизни, которые гудели в нем услышанными голосами соловчан и беломорканальцев (как ладно к его теориям пришлось увертливое наименование "каналармеец" вместо официального з/к). Он вполне адекватно понимал, что никакими обличениями не в силах остановить зверства одержимых всевластием чекистов. И никакие его человеколюбивые резоны не могли победить бредовые идеи об уничтожении потенциальных врагов и перековке потенциальных друзей (а не горьковскими ли писаниями вспух сам миф об этой невиданной перековке?). Полезным мог быть только такой вот путь: увлечь самих "хозяев" романтическими идеями социалистической перековки, а они уже увлекут всю массу заключенных (они - увлекли!), и в таком преображающем потоке просто не останется места для бессмысленных жертв, а новые люди, окрыляя друг друга... (в общем - птица для полета)...

Идеи пользы до добра не доведут...

Выбор сегодняшнего журналиста, исследующего тюремный мир, ничем не проще, чем тот давний выбор Максима Горького. Допустим, журналист понял, как устроена эта жизнь за демонстрационным фасадом, как кнутом гибельных камер и пряником козлячьих поблажек держится видимый порядок. Что ему делать с его пониманиями и догадками?

С одной стороны, очевидно, что вероятность повторного преступления у козлячьего активиста (а, тем более, у штатного стукача, без которых не устраивается ни один хозяйский порядок) куда выше, чем, например, у того удивительного упрямца, который предпочел пойти в ШИЗО, но не согласился заниматься строевой подготовкой с оранием какой-нибудь бодрой песни (такое понимание режимного требования о перемещении заключенных только строем практикуют многие хозяева). Выше, хотя бы потому, что уровень цинизма и пренебрежение к человеческому достоинству у активистов и стукачей тоже гораздо больше, чем у тех, кто это достоинство пытается сохранить (пусть и дурацкими методами - упрямо и бессмысленно). А что может вернее удержать человека от преступления, чем уважение к человеческому достоинству? Один лишь страх наказания не очень надежный сторож.

Получается, что установленный порядок не только игнорирует, но и работает точно против предотвращения будущих преступлений - основной цели исправительного кодекса.

С другой стороны, обеспечение порядка в местах лишения свободы тоже устанавливается кодексом, как основная задача. А как же установить этот порядок для закупоренных на ограниченном пространстве людей? Даже и не преступники, а обычные люди, забитые в пространство очень ограниченных жизненных возможностей, без жесткого надзора неизбежно начнут разрушать любые запреты. А жизненные возможности тюремного мира очень ограничены, и любая дополнительная кроха жизни (часто необходимая для простого выживания, не говоря уже о выживании человеческом) добывается либо от начальственного расположения, либо за счет своего же соседа. Поэтому хозяйские резоны порядка и дисциплины кажутся вполне убедительными. Хозяину необходимо знать, что там мутят всякие упрямцы, ему обязательно надо оградить от этих смутьянов и их разрушительного воздействия остальных подопечных ("Это же, былля, мрази тупорылые - они уши развесят, а потом начинают, былля, за какие-то права залупаться"), ему никак без развращающей подмоги козлов и смертного труда мышей-стукачей.

Кстати, а в заоградной жизни у наших хозяев были не те же задачи и не те же методы? Так бы все мы и задохлись здесь среди хозяйских козлов и мышей (или орали бы бодрые строевые песни - что, на самом деле, одно и то же), если бы и дальше отгораживались от большого мира запретками границ и запретами на знание правды (любой отдельной правды, пусть и несовместимой в привычных пока координатах с правдой соседа).

Так какую же правду выбрать журналисту? Сомнения и/или критика никакой пользы не принесут - только обозлят этого вот весьма симпатичного начальника. Куда полезнее поддержать его начинания (укрепить авторитет, помочь съездить по обмену опытом в какую-нибудь Норвегию, пригласить на столичную конференцию, посодействовать в приобретении какой-либо благотворительной помощи). А ведь и проник журналист за эти стены, скорее всего, тоже благодаря личной любезности хозяина (официального разрешения ГУИНа попробуй дождись!). Нельзя же оплатить эту любезность неблагодарной критикой. Да и руководство масс-медиа все больше требует позитивных материалов...

Сегодняшний "позитивный реализм" - это уродец, отпочковавшийся от соцреализма Максима Горького (и не на Соловках ли отшлифовал отец-основатель свою концепцию?).

Последний раз я побывал в колонии около года назад. Хозяин, разрешивший мне эту экскурсию, в порыве благодушия позволил посетить помещение строгих условий содержания. По правилам в таких условиях находятся по полгода не только нарушители режима, но и пришедшие в зону с рецидивом. Я ожидал увидеть отдельный барак, отличающийся от остальных жилых помещений только тем, что он, как того и требуют правила, запирается, и у содержащихся там туземцев нет возможности выхода в зону без специального разрешения охраны.

Только зачем городить все эти сложности со специальными запираемыми помещениями и надзором за ними? В распоряжении хозяина всегда есть стандартные камеры ШИЗО (для малолеток, у которых я был - ДИЗО⁶ с установленной охраной и очень надежными запорами. Так в результате одной лишь хитроумной хозяйской изобретательности (уверен, что не уникальной, а широко практикуемой) туземцы попадают на настоящий тюремный режим.

В тесной камере, уставленной четырьмя двухъярусными шконками, восемь малолеток могли одновременно стоять только вжимаясь друг в друга (приветствуя вошедших, они обязаны были встать). Потом они по двое расселись на нижних шконках и лишь ухмылялись на благодушные хозяйские подтрунивания. Никаких жалоб - все у них хорошо и всем они довольны. Один даже засмущался, когда хозяин посоветовал ему по выходе в зону обязательно писать надзорную жалобу, так как даже ему, хозяину, видно по приговору, что вина бедолаги ничем не доказана (но свой срок в этой душегубке парень отбудет полностью). Я видел плывущие над шконками голубые лица с ускользающими в сторону глазами и думать мог только о том, как же это я заявился сюда без "грева", без паршивой конфеты... без ничего...

И что толку от хозяйского добродушного нрава, от его зарубежных поездок и знакомства с опытом норвежских коллег, от его резонов и его правды?! Да любое его "дважды два" на фоне тех голубых лиц всегда будет заведомой ложью. По крайней мере, до тех пор, пока эти лица сами не станут помехой его начальственному благодушию...

Но благодушие сползает с начальственных лиц при любом столкновении с другой правдой, несовместимой со штампами их резонов (неважно где - в редких материалах СМИ или во взметнувшемся сопротивлении самих заключенных). Быстрее свиста улетучивается тогда опыт терпеливого взаимопонимания, современные теории и западные практики пенитенциарной работы - все то, чем их пичкали в зарубежных поездках и на чем выстраиваются оптимистические прогнозы неутомимых правозащитников.

При этом, зерна, из которых прорастают тюремные неповиновения, можно обнаружить в самых благожелательных материалах СМИ. Например, в восхищении журналистов вежливостью зеков, громко приветствующих любого посетителя, и нередко - даже и со сдергиванием головного убора (Влас Дорошевич в своих очерках начала прошлого века о Сахалинской каторге пишет о тех же требованиях к каторжанам, правда, каторжане должны были еще и кланяться, но до этого воспитатели нашей тюрьмы пока не дошли). Или в восторженном описании активного участия зеков в самодеятельных организациях. А члены этих организаций (козлы-активисты) "имеют право "требовать от осужденных выполнения установленных правил поведения и информировать администрацию учреждения о совершенных или готовящихся правонарушениях". Нередко практикуется участие этих активистов в обысках, в дневных и ночных рейдах, выявляющих нарушителей"⁷. Подобная практика постоянно тлеет всполохом возможных беспорядков, но поощряется и провоцируется законом (в УИК⁸ указано, что участие в самодеятельных организациях поощряется и учитывается при определении степени исправления осужденных).

А чего стоят изобретаемые в тюрьме меры безопасности, никакими законами и правилами не предусмотренные!

Попробуйте проделать небольшой комплекс упражнений. Руки за спину (представьте, что на них застегнули браслеты наручников). Теперь руки вверх (выше! выше!). Кисти в стороны, пальцы в стороны. Присесть. Согнуться. Голову к коленям. Вперед, бегом.

Так принято конвоировать любые передвижения (из камеры в коридор, по коридору, в прогулочный дворик, и т.д.) тех, кто определен в особо злостные нарушители. По телевизору мы видели эти упражнения для пожизненников, но тюремные ноу-хау быстро перенимаются.

При этом, следует особо подчеркнуть, что (точно по букве исполнительного уложения) все подобные меры ни в коем случае не имеют целью унижение человеческого достоинства заключенных. Цели совсем иные и в каждом случае - очень конкретные. Впрочем, цели сохранения человеческого достоинства уголовно-исполнительная система даже и не декларирует.

Все это - предмет серьезных споров специалистов, и прежде всего - предмет гласного обсуждения, но хозяевам и думать не надо о причинах каких-либо несогласий с ними: они заранее знают, что любая иная правда - это попытки криминального мира дестабилизировать выстраданный ими порядок.

В марте и апреле этого года массовые голодовки прокатились по лагерным зонам Ленинградской области, бунтовали в Иркутской, пытались организовать сопротивление в Бутырках...

"Первый заместитель начальника Главного управления исполнения наказаний Минюста России Валерий Краев <....> заявил на пресс-конференции в Москве, что <...> в марте-апреле 2004 года некоторые так называемые "воры в законе" встречались в Челябинске, Иркутске, Новосибирске, Кемерово с местными криминальными "авторитетами" и представителями организаций, получающими финансовую помощь от криминальных структур. Эти встречи проводились с целью дестабилизации обстановки в учреждениях уголовно- исполнительной системы Минюста России и проведения акций протеста в местах лишения свободы"⁹.

Как будто, например, широко применяемые вызовы спецназа на тюремный обыск, тоже организовывались авторитетами и ворами в законе (известно, что такие обыски неоднократно уже становилось причиной беспорядков, так как по своей специфике все, что делает спецназ, он делает полным истопом).

Кстати, критику советской системы прежние хозяева тоже привычно смахивали в попытки антисоветских элементов дестабилизировать радующий взор порядок. А всего-то и надо было - не душить правду, любую правду (неудобную, непонятную, угрожающую - любую). Тогда и порядок удерживался бы прочным фундаментом, а не гипнозом страха, и не рассыпался бы в прах от одного лишь дуновения истины...

До тех пор, пока запретки тюремного мира будут порождать, провоцировать и поддерживать запреты на полную информацию о нем, до тех пор и будет жить и сохраняться тенденция его развития к прежнему порядку - не вперед к европейским стандартам, а назад и по кругу - в костоломное равнодушие ГУЛАГа. Недавние события в иракской тюрьме продемонстрировали, что без абсолютной прозрачности всех запреток и всех застенков никакая демократия не способна стать иммунитетом от палачества.

Поэтому частный выбор журналиста, о котором я здесь говорю, перестает быть его частным делом.

Пока еще амплитуда его выбора кажется не слишком страшной, хотя в какой-то форме там присутствует и составляющая собственно страха. Страх этот, конечно, много мельче прежнего (как и нынешняя козлячья возня тюрьмы мельче былых сучьих войн), но это не результат прогрессивного очеловечивания общества - это характеристика времени. Амплитуда размаха от зверств к благодеяниям меньше ровно настолько же, насколько хозяйское желание уютной дачки с закусочными грядками меньше бредовой мечты о мировой республике Советов. Однако амплитуда выбора каждого отдельного человека, когда этот выбор подступает к самому его горлу, тот же по своей абсолютной величине потому, что той же ценой - душою своей - приходиться расплачивается и за выкроенное из чужого будущего козлячье благополучие, и за несостоявшиеся жизни, перегнивающие в дачных грядках, и за истину, искривляемую личными желаниями (в том числе и желаниями пользы).

Сам человек, насобачившись в хитроумных самооправданиях, не слишком горюет о том, что его становится меньше - чешет себе дальше, сохраняя пустой оболочкой вполне человеческое выражение лица. Но дефицит человеческого в нашем обществе все более очевиден. А что, если существует некая критическая масса общественного бездушия, после накопления которой процесс развращения уже просто необратим? Тогда тюремный мир, с его упрятанной в молчание практикой ампутации души, каждый день приближает нас к этому будущему.