Сергей Хвощ
Посеешь беспредел в милиции - пожнешь отморозков на улицах
Утреннее многолюдье тянет пассажиров по переходу метро в своем общем медленном теле - не обогнать. Ровно посередине еле движущихся встречных потоков дополнительной помехой движению торчат двое постовых, нависших над эффектной девицей. Один делает вид, что изучает какие-то ее документы, а второй даже и вида не делает - пялится в наглую, пытаясь увидеть сверху вниз все то, что сама она еще не решилась выставить на всеобщее обозрение. Наконец, первый кладет документы себе в карман и, приобняв выловленную жертву, разворачивает ее в поток на выход. Теперь они топчутся во встречном потоке по направлению к уползающему наверх эскалатору. Девица все оглядывается на своих конвоиров и пытается что-то им втолковать, а они только кивают и мягкими подталкиваниями направляют ее движение.
Попалась, пташка, теперь придется платить, и хорошо еще, если только деньгами. Интересно, к чему они прибодались? Впрочем, какая разница! Отсутствие регистрации, наличие роскошной груди, желание развеять скуку или сфокусировавшийся именно в этом месте служебный долг - все едино, и на все у них есть универсальная отмазка: мол, эта гражданочка похожа на разыскиваемую преступницу.
Две жизни назад милицейский наряд вытаскивал меня из плотной толпы, осаждавшей окошко кассы на железнодорожной станции города Орша. Мужики вокруг протестующе гудели и, смелея общим своим недовольным гудом, пытались не то образумить стражей порядка, не то попросту отвести душу и безнаказанно охаять их с ног по маковку. "Спокойно, товарищи! - гаркнул рыхлый амбал. - Мы уже три дня разыскиваем этого убийцу". И никто более не заступал нам дорогу, а сочувственные взгляды окружающих сразу же сменились боязливыми поглядываниями, да и те шустро ускользали в сторону. У меня не было злобы к тем ментам и к их наглому вранью: они были подневольными служаками и выполняли гебешный приказ, а из-за давней глухой вражды этих двух ведомств они и приказ этот выполняли, спустя рукава. Скорее всего, им было велено не допустить моего отъезда в Москву, и для этого они должны были продержать меня все то время, пока мимо Орши гремели поезда в столицу. Всю ночь меня поили чаем в вокзальном отделении милиции, будто бы ожидая какого-то опознания, а рано утром с удовольствием отпустили на волю. Извинений, конечно же, я не дождался и даже всерьез ошеломил их, предложив принести извинения ("Пусть перед тобой КГБ извиняется", - в раздражении заложил своих властных недругов дежурный капитан), но и никакой особый беспредел при том задержании мне не грозил.
Из этого вовсе не следует, что в те давние времена милицейская братия безукоризненно стояла на защите интересов наших сограждан. Своих собственных клиентов они и тогда вполне самоотверженно метелили по пятым углам собственных заведений. Вслух об этом говорить было небезопасно (вмиг попадешь в категорию "клеветников" и следом - под неусыпный надзор той самой конторы, которая могла что угодно приказать любым ментам), но глухим шопотом эта правда милицейских застенков передавалась от одного к другому, не вызывая никаких сомнений в своей достоверности.
Всего и достижений, что нынче о милицейском беспределе не говорит только ленивый. Когда редкими всполохами этот беспредел прорывается в сводках официальной информации, то после всех грозных оргвыводов где-то в скобках, оправдывающим пояснением всегда звучит мотив роста преступности, что будто бы и является основной причиной таких вот срывов совершенно измотанных стражей порядка. Подобными лживыми подменами реальности мы постоянно объясняем и понимаем действительную жизнь. На самом деле, все ровно наоборот: это плоды нашего правопорядка давно уже ощущает на себе вся страна, постоянно выбирающая между страхом перед преступниками и страхом перед борцами с ней.
Ментовские истязания (или в самом легком случае - издевательства) не просто калечат чью-то отдельную жизнь (хотя, в стране, в которой я хотел бы жить, и этого одного было бы достаточно для такого вихря общественного негодования, который сорвал бы погоны со всех начальников их ведомства). Тот, кто испытал на себе все радости милицейских застенков, только некоторое время может полагать причиной своих несчастий невезучую судьбу или частный вывих правопорядка. Очень быстро он убеждается, что буквально все представители власти его страны, все те, кто обязан защищать именно его, его жизнь и здоровье, его честь и достоинство, его лично и любого другого его соотечественника (даже и списывая большую часть красивых формулировок и всяких конституционных деклараций в обычный словесный мусор, все равно - обязан), все они защищают не его, а того самого беспредельщика, который перекорежил его судьбу, защищают тот самый беспредел, и, значит, свое право на дальнейший и всегдашний беспредел - везде и всюду. Но ведь именно эти люди поставлены государством, это им государство поручает практическое урегулирование норм жизни в стране, и, следовательно, это не их наглые и холеные морды видит он вокруг в бессильной жажде правды и справедливости, а истинную физиономию своего заботливого отечества. Так он чувствует, и помимо его воли рвутся его связи со страной, в которой он ранее жил. Это ментовской беспредел аннулирует тот его договор с обществом, который так или иначе составлялся в долгие годы его учебы, семейного и общественного воспитания, всем его жизненным и культурным опытом (даже и при минимуме такого опыта и такого воспитания).
Я слышал это и от разных бедолаг, и от безбашенных дуроломов, и от конченных душегубов. Корявыми словами, невнятными резонами, раздувая давнюю бессильную злобу или мстительные мечтания, люди (некоторые все еще - люди), переломанные ментами, вспоминали первые свои встречи с милицейским злодейством ("Догоняешь? Если эти козлы могут такое, то я вощще могу все, что угодно!"). Они не только чувствует это свое право на "все, что угодно", но и в соответствии с собственным темпераментом реализует его. Они уже не граждане нашей общей страны, а жители совсем другого мира, и при всей чудовищности этих их резонов, при всей отвратительности обретенных ими норм и правил следует признать в этом их превращении и свою логику, и свою правду, и (самое страшное!) свою справедливость.
Если отец, пользуясь преимуществом силы, вместо ожидаемого и установленного нормами страны обережения и защиты, измывается над своим сыном, истязает его и, в придачу, глумливо отстаивает свое право на именно такое отцовство, то мы ведь чувствуем свою справедливость в ответном протесте, пусть и в самых зверских его проявлениях, вплоть и до отцеубийства. Точно такая же справедливость присутствует и в логике переселения человека из мира людей в мир злодеяний после перелома их ментовским беспределом.
Удержать от таких превращений может другая справедливость - справедливость абсолютных ценностей или бесспорного авторитета. Только где ты найдешь нынче бесспорные авторитеты и абсолютные ценности, когда единым мерилом вдалбливается со всех сторон один критерий жизненного успеха - уровень достатка и благополучия?
Так они и зажали нас - злодеи в погонах и душегубы на улицах. Не агрессивность западных или отечественных боевиков раскручивает разгул насилия в стране. Истоком этому - властный произвол. Не влиянием чуждой культуры обесценилась у нас человеческая жизнь, а убедительными властными демонстрациями абсолютного пренебрежения и к человеку, и к его жизни. Ранее ментовской беспредел эту грань все-таки опасался переступать. Наверное, все мы были чем-то вроде госинвентаря, и за любую потерю государственного имущества (за любую смерть) власть хоть и снисходительно, но спрашивала со своих подручных. Теперь же весь этот человеческий инвентарь заранее списан в ненадобность лишней обузы, и беспредел ментовских истязаний с легкостью переходит в душегубство, сея его ядовитые семена по всему обществу.
И больше: произвол стражей порядка уничтожает саму систему наказаний, существующую и как-то развивающуюся в стране. Все эти неисчислимые УИНы, минюстовские институты и подразделения, СИЗО, ШИЗО да и весь УИС со всеми своими проектировщиками, начальниками и обитателями - все это зарешеченное хозяйство в фундаменте своего развития и становления держит ясная, пусть и редко реализуемая идея - возможность раскаяния и возвращение раскаявшегося и очищенного преступника в общество людей. Убери этот камень, и всю систему надо менять. Тогда логична и даже справедлива любая карательная хирургия. Тогда должна развиваться совсем иная система наказаний, переделывая и само общество во что-то совсем иное. Именно этот зыбкий фундамент возможного раскаяния (осознания своей неправоты, исправление... - терминология может меняться, и проявляя основной смысл наказания, и заглушая его) напрочь уничтожает беспредел ментов. В том самом "вощще могу все, что угодно" места для раскаяния не остается (сожаления о том, что чего-то пролопушил, не извернулся - это да, но не раскаяние), и, значит, произвол ментов (следаков, дубаков) не только раскручивает беспредел преступности, но уничтожает и саму возможность противодействия этой преступности существующей в стране системой наказания.
А уж если в истоп властного беспредела попадает совсем невиновный, тогда и не представить какие мутации происходят в общественном организме страны - только задохнуться в гневе и бессилии...
Но для жизни любого необходимо согласие с собой. Значит, и у того, кто полномочиями от власти вколачивает своего ближнего в асфальт мостовой или в настил неисчислимых кабинетов, - у него тоже есть своя правда и какая-то своя справедливость. Яростные перехлесты действительной борьбы с преступностью, личная мстительность или корыстные интересы, при всей многочисленности подобных случаев, не в счет. Это все-таки отдельные вывихи, и властной волей повсеместность подобных эксцессов можно бы было унять. Правда беспредельщика от правопорядка в другом. Этим же беспределом дышат ему в спину просторные кабинеты всех его начальников. И дело не в матюгах разносов, а в том, что все там держится на том же произволе, что и в закутках произвола откровенного. Из-за декорацией правильных и мертвых слов несет тем же беспределом. Иначе не откуда было бы взяться их дачам, машинам, их лоску и хорошо удовлетворяемому неугасающему их аппетиту. Если можно им, то почему нельзя мне - вот правда и справедливость беспредельщика-мента. И, втаптывая соотечественника в грунт, он не с преступностью борется, а удовлетворяет по мере сил свои растущие аппетиты, в том числе и к властвованию. Он демонстрирует и доказывает свою принадлежность к главному классу общества - к власти. Доказывает теми способами, которые пока есть в его распоряжении. Позже, в других погонах и из другого кабинета он будет цедить на чью-то жалобу: "Никаких нарушений не обнаружено".
Так и держится все у нас сверху донизу на лжи и насилии: ложь прикрывает насилие, а насилие защищает ложь и требует для дальнейшего прикрытия все большей лжи. Это и есть наша властная вертикаль. Поближе к верхушке произвол получше упрятан в обертки из правовых формулировок, подальше - оберток поменьше и все обнажено...
- Не все обнажено. Обнажено, когда видно, а когда не видно - зна-чит, спрятано. Сейчас знашь как? Сейчас террористки такие хитрые, чисто ведьмы. Они и пояс свой сейчас не на поясе носят, а где угодно - хоть на груди. Вот пусть стажер скажет. Ты не смотри, что он стажер - он всю свою службу в Чечне протрубил. Скажи ей...
- Известное дело. У другой и груди никакой нет, а нацепит пояс этот и - прям королева. А потом - бац! - и хана.
От этих рассуждений деваха явно обалдела.
Признаться, и я тоже. По прихоти колышащейся чуть ли не на одном месте людской массы меня прибило к тем самым ментам, что сопровождали свежезадержанную красотку и чуть ли не околевали от похоти...
Нет, деньгами она уже не отделается. Раньше, в первые постсоветские годы отбить эту красотку от ментовских приставаний было бы проще легкого. Тогда их захолонуло в сквозняке перемен.
Как-то прямо на вокзальном перроне трое ментов дербанили растерявшегося мужичка. Там достаточно было показать корреспондентское удостоверение и спросить, в чем провинился этот бедолага (давайте, мол, сделаем из этого случая полезный репортаж о хулиганском засилье... кстати, представьтесь, пожалуйста), и - все было улажено.
Правда, некоторое время спустя, повторяя этот же трюк, я потерял целый день. Отмудохать меня защитнички правопорядка все-таки не решились, но, воспользовавшись отсутствием прописки, до самой ночи делали вид, что устанавливают мою личность. Если и было что-то полезное в том моем заскоке, так то лишь, что и парня, которого я пытался прикрыть, тоже не оходячили. Его даже и отпустили много раньше меня, и от нечаянной радости он, конечно же, сквозанул из обезьянника быстрее эха своих же обещаний и никому из моих друзей так и не позвонил.
Вот так стремительно теряли журналисты даром свалившиеся на них возможности воздействия на власть и ее служителей. Своей же неразборчивостью и теряли. Это ведь они расчищали путь ментовскому беспределу. Для этого достаточно было признать его нормой и показывать всему обществу в виде нормы. Проверку документов или задержание куда удобнее и безопаснее проводить, сшибая подозреваемых на асфальт, втаптывая их в мостовую сапогом по спине, вздергивая башку распластанного подозрительного типа за волосню вверх, когда надо спросить, кто он такой. Так и показывали нам в новостях и репортажах милицейские облавы на рынках или в общежитиях. Так и освещали всякие захваты и прочие спецоперации правопорядка. Никакого возмущения или недоумения в комментариях журналистов не было. Все в норме.
Да и по сегодня еще в специальных выпусках какой-нибудь криминальной хроники сохранился тот же стиль. А иногда в этих же репортажах задержанным подозреваемым задают вопросы, и не редко видно, как те так и светят в камеру свежими фингалами и кое-как стертой кровянкой, но об этом ни одного вопроса - это любознательным телевизионщикам не интересно.
Сегодня этот - допущенный нами - произвол, дал всходы такого милицейского беспредела, что - не унять. Никакие специальные службы внутренней безопасности не справятся с этим злодейством. Единственно, что они способны сделать - это перекрыть будоражащие общество вопли из ментовских застенков. Отыграются на тупорылых и натаскают остальных на обязательную предусмотрительность. И если кто-то угрожает разоблачениями - так укатать его по полной (навесить сопротивление представителям власти, подбросить ржавый патрон - да мало ли банальнейших фокусов упрятано в рукавах милицейских мундиров!). А кто будет и дальше вякать и порочить доблестных стражей - тех можно будет привычно выставить клеветниками на службе у криминала и других врагов государства.
Нет, новые стены из всяких секретных расследований и таинственных режимных мероприятий нам не помогут. В темноте, упрятанной от общественного внимания стенами, куда "посторонним вход воспрещен", расцветает лишь ядовитая плесень беспредела. Защитой от произвола может быть только максимальная прозрачность всех этих специальных департаментов. Такой порядок вещей не удастся установить чьей-то доброй волей или каким-то указом-законом-постановлением. Это долгий процесс, но его можно бы было начать уже сегодня. Обязать всех этих стражей - всех поголовно - носить номерные жетоны. В каждом отделении милиции устроить дежурство врача и адвоката, независимых от самого ментовского ведомства, и у каждого - обязательный журнал регистрации. Да и больше: регистрацию у врача установить раньше и прежде любых оперативных мероприятий. Даже эти первые шаги смогут невиданно осветить спрессованную темь милицейских застенков. И беспредел начнет отползать - на свету ему несподручно...
Удовольствие, конечно, не из дешевых, но, может быть, пора родному отечеству тратить свои (Богом дарованные стране) нефтедоллары не только на узду для граждан, но и на их защиту от своеволия стражей правопорядка. Тогда любому человеку можно будет практически безбоязно зайти в любое отделение милиции со своей бедой или даже со своим любопытством, а уж журналист сможет спокойно повыспрашивать и мающихся в обезьяннике. Там бы эти исходящие похотью постовые только и могли, что выдуривать у заарканенной красотки номер ее телефона, а нынче ей - не отбиться. Можно бы, конечно, испортить им праздничек жизни, например, просто вломившись к ним в дежурку с чем угодно. Но толку, то? Озвереют от ускользающей возможности, и на тебе же отыграются всем размахом неутоленной страсти. Что тебе, больше всех надо?...
А вот этого внутренний предусмотрительный голосок лучше бы не вячил. Терпеть ненавижу непробиваемые резоны, которыми так удобно скрывать собственную гниль. Меня заклинило. Я сходу ввинтился во встречный поток и, растискивая чуть поредевшую толпу, погнал себя на эскалатор. "Писец", - тявкнул вдогон рассудительный голос. И совсем не "писец". Я все-таки уже кое-что догоняю. Можно налететь на них с благодарностью, что не дали исчезнуть новому автору нашего издания, и я смог его найти, хоть и опоздал на встречу. Можно при этом как бы звонить в редакцию и говорить, где я и какую неоценимую помощь оказывают мне сейчас доблестные милиционеры ("Кстати, как Вас зовут, дорогие мои?"). Можно для пущей достоверности написать в блокнот, мол, встреча с автором в метро "Киевская" в (сколько сейчас?) 8-30. А если снизу приписать, что на 12-00 назначено интервью, например, с Грызловым (как его зовут? Борис. А отчество? Черт, с ним - сойдет) и номер его мобильника - любой номер, но лучше кого-то из знакомых, и предупредить его, чтобы при надобности ответил вместо Грызлова....
Я не знаю еще, каким способом выкручусь из-под ментовского естественного негодования неожиданной помехой, но точно уверен, что - выкручусь. В таком кураже все получается, и эту дуру я отобью. Не знаю как, но - отобью. Я даже не понимаю еще, что эта моя скорая блестящая победа ни дуновением не направлена против ментовского произвола. Я всего лишь закрепляю привилегии тех, кто вертко крутится в услужении беспредельщиков более высокого ранга. Я собираюсь схлестнуться с ментами, не отстаивая достоинство человека и не против их произвола, а только за привилегии избранных холуев. Но пока еще я этого не понимаю и об этом не думаю...
