Алексей Мокроусов

ГУЛАГ как модель

Серия издательства «РОССПЭН» «История сталинизма» выпускается совместно с Фондом первого Президента России Б.Н. Ельцина. В ее рамках вышло уже почти полсотни книг (всего запланировано сто томов), исследующих самые разные аспекты советской жизни 1920–1950-х годов, от биографий чекиста Николая Ежова и писателя Исаака Бабеля до таких специальных сюжетов? как «Наказание жилищем: жилищная политика в СССР как средство управления людьми (1917–1937 годы)» М.Г. Мееровича и «Политическая цензура в СССР. 1917–1991 гг.» Т.М. Горячевой.Особое место в серии занимают книги, посвященные Главному управлению лагерей (ГУЛАГ), едва ли не самому известному феномену сталинской эпохи, главному средству устрашения и наказания невиновных.Многие труды переводятся с европейских языков и принадлежат известным советологам. Одна из последних таких работ – «Итальянцы в сталинских лагерях» Елены Дундович и Франчески Гори (М., 2009).

Забытые в России

Более тысячи итальянцев были подвергнуты репрессиям в Советской России с 1919 по 1951 год, еще 550 человек из Керчи и Мариуполя, потомков переселенцев конца XVIII века, отправились в 1940-м в ссылку после того, как Италия вступила во Вторую мировую войну на стороне Германии. Их судьбы авторы изучают по сохранившейся переписке с родными, мемуарам и материалам российских архивов.Это чтение одновременно увлекательное и грустное. Увлекательное, как всякое расследование жизни тех, о ком мало что было известно раньше. Грустное, поскольку никто из этих людей, как выясняется, ни в чем не был виноват. Максимум, что они сделали? – высказали недоумение по поводу происходившего вокруг или попытались вернуться на родину при помощи итальянского посольства. Существовала и другая, более успешная возможность – обратиться к представителям итальянской компартии при Коминтерне. Но те выдавали рекомендации на возвращение домой только проверенным товарищам, любое подозрение в симпатиях к троцкизму оборачивалось отказом в выезде по линии Коминтерна. Обращение же в посольство на улице Веснина почти всегда оканчивалось арестом и лагерями: слежка за визитерами была отлажена до совершенства.Порой речь шла о внутрипартийной борьбе, причем жертвами сталинской юстиции становились те, кто прежде подвергался преследованиям в Италии. Зимой 1934/35 года в Москве были арестованы девять итальянских коммунистов. Трое из них – Луиджи Каллигарис, Родольфо Бернетич и Эцио Бьондини – уже сидели в 20-е годы за коммунистическую деятельность в Италии, в тюрьмах на островах Фавиньяна и Устика. Оказавшись в СССР, Каллигарис настолько был впечатлен увиденным (он работал, в частности, на заводе в Харькове; его поразили «мертвецы на улицах, голодные люди»), что захотел вернуться домой. Но Луиджи Лонго, тогдашний представитель итальянцев при Коминтерне, отказался дать ему рекомендацию Коминтерна. В итоге Каллигарис стал работать механиком на Vосковском шарикоподшипниковом заводе имени Кагановича, где трудилось немало его соотечественников (завод был построен одной туринской фирмой). Зимой 1933 года вместе с товарищами он написал текст, близкий ко взглядам Амадео Бордиги, основателя итальянской компартии, исключенного оттуда, в частности, за критику Сталина и жившего тогда в Париже. Каким-то образом текст проник во французскую печать, после чего вся московская группа инакомыслящих была арестована. Из девяти ее членов выжил только один, остальные погибли в тюрьмах и лагерях, уже в местах заключения получив новые сроки, или были там расстреляны после новых приговоров трибуналов. А Эцио Бьондини, освободиdшись и вернувшись в Москву, обратился за визой в посольство Италии. За это его вновь арестовали, присудили 25 лет, он умер в красноярском лагере.Справедливости ради надо сказать, что некоторым итальянцам следователи НКВД предлагали в качестве будущей меры наказания высылку из страны как врага советского народа. Многие от этого опрометчиво отказывались – одни по идейным соображениям, других, вероятно, пугал возможный прием на родине, где они уже были заочно осуждены за убийства политических противников. Но авторы рассказывают и о совсем неожиданных поворотах судьбы. Так, Альфонсо Петрини бежал в СССР, поскольку на родине участвовал в убийстве фашиста и получил там в 1926 году 20-летний срок. В СССР его уже в 1929 году приговаривают к десятилетнему сроку на Соловках, поскольку Петрини работал информатором на итальянское посольство. Затем он оказывается в ссылке Астрахани (посольство все же вступилось за него перед советскими властями), а в 1936 году, разочарованный встречей с реальным социализмом, и вовсе возвращается домой. Надо отдать должное истории в ее умении выстраивать биографии своих жертв: в Италии Петрини становится фашистом и вступает в партию Муссолини.Роль руководства итальянской компартии в определении судеб своих соотечественников была однозначной. В РГАСПИ хранится немало характеристик, становившимися смертельными шлагбаумами на пути тех, кто хотел покинуть адский рай социализма. «Хотя он хочет возвратиться в Италию, – пишут о своем коллеге старшие товарищи по партии, – но сейчас не время разрешить ему уехать. Он не в состоянии заниматься пропагандой в пользу СССР». Авторы книги, ссылаясь на современные исследования, подчеркивают двусмысленную роль Пальмиро Тольятти в судьбе многих итальянских эмигрантов в СССР, а также пишут об его отказе опубликовать после ХХ cъезда КПСС составленный уже список итальянских коммунистов, которые стали жертвами советского террора. В результате такого трусливого поведения руководство ИКП впервые заговорило об итальянских жертвах террора только в 1961 году.Исследование полно интересных для русского читателя фактов, хотя сам текст явно нуждался в редакторской правке (в выходных данных указана лишь фамилия переводчика, но упоминания редактора мне обнаружить так и не удалось). Тексту не хватает не только стилистической редактуры, но и смысловой. Книга писалась для итальянского читателя, многие реалии советской жизни приближены к зарубежным, и от этого иные пассажи выглядят довольно коряво. Это не отменяет ценности исследования, но лишает сам процесс чтения чувства гармонии, придаtт оттенок инородности самому тексту, словно излагаемому с сильным акцентом.

К спорам о лагерной медицине

В жизнеописаниях многих попавших в заключение итальянцев неизбежно присутствуют упоминания о болезнях. Лагерной медицине посвящена книга Бориса Нахапетова «Очерки истории санитарной службы ГУЛАГа» (М., 2009). Автор – врач, полковник медслужбы в отставке, член президиума Международной конфедерации историков медицины. Во время работы в Центральном музее медицины АМН он изучал секретные фонды Госархива РФ, посвященные приказам, директивам и циркулярам НКВД – МВД за 1934 – 1956 годы (фонд 9401), а также санитарному отделу ГУЛАГа (фонд 9414, в 1930–1936 гг. он назывался санитарным отделением, в 1954–1956 гг. – медицинским отделом).Известны два полярных отношения к лагерной санчасти. Одно – Варлама Шаламова, который видел во врачах последнюю для заключенного возможность спасения. Другое – А.И. Солженицына, утверждавшего, что, «как всякая лагерная ветвь, и санчасть тоже дьяволом рождена, дьяволовой кровью налита». Сам Нахапетов, вслед за мнением Д.М. Панина, высказанным в его книге воспоминаний «Лубянка и Экибастуз» (М., 1990), занимает «взвешенную», промежуточную позицию: врачи часто делали все, что могли, а порой даже и больше, для спасения заключенных.Весь материал книги разбит на десять очерков, порой довольно кратких, но в целом создающих ощущение энциклопедичности. Здесь и «Заболеваемость и смертность заключенных ГУЛАГа», и детская медицина, и качество самих медицинских кадров.Хотя заключенные были лучше обеспечены врачами, чем среднестатистические граждане СССР, медиков все равно не хватало. В 1936 году появилась директива, согласно которой создавались курсы по подготовке медперсонала из числа самих заключенных. Впрочем, три года спустя один из авторов директивы, начальник санитарного отдела Исаак Григорьевич Гинзбург, после показаний начальника ГУЛАГа Матвея Бермана, сам был приговорен к расстрелу, замененному на 25 лет лагерей. Гинзбург дожил до освобождения в 1955 году. Нахапетов пишет о его судьбе в очерке «Медицинские кадры», где пытается, в частности, взглянуть на ситуацию глазами самих медиков. Картина, открывающаяся этому взгляду, в чем-то не менее удручающа, чем та, что представала глазам заключенных. Не случайно в секретных фондах ГАРФа можно найти признание самим ГУЛАГом «невропатических признаков поведения» у лагерных врачей.Одно из важнейших обобщений Нахапетов делает со ссылкой на зарубежные исследования: «большая – по сравнению с остальным населением – обращаемость за медицинской помощью среди заключенных является, вероятно, общемировой тенденцией. Согласно наблюдениям над заключенными одной из английских тюрем, их обращаемость за медицинской помощью в 1984 году превышала аналогичный показатель по стране в целом в 3,9 раза, и это при том, что в общей практике мужчины в возрасте от 14 до 50 лет имеют очень низкую обращаемость за помощью к врачам». Понятно, что в условиях ГУЛАГа речь не шла о стрессах, скученности (три человека на маленькую камеру) или недостаточности принятия ванн раз в неделю, на что жаловались заключенные Великобритании. Но сама тенденция выглядит общей. В условиях беззащитности перед надзирателями и лагерными порядками медчасть оказывалась последним прибежищем надежды.Собственно очерки занимают около ста страниц текста, чуть меньше места отдано публикации архивных документов. Воспроизводится и стенограмма совещания медицинских работников, проходившего 24–25 июня 1958 года. Выступления участников помогают лучше понять состояние лагерной медицины послесталинского времени. Становится ясно, насколько плачевным была ее ситуация до хрущевских реформ. Резкое увеличение числа медперсонала началось после 1956 года. Но и оно, конечно, не могло решить проблем советской пенитенциарной системы.В предисловии автор рассказывает историю самой книги. Отчаявшись в какой-то момент, он выбросил рукопись на помойку, но в итоге все же смог напечатать. Прочитав о злоключениях текста, понимаешь, насколько удивительным кажется факт его публикации.

«Без туфты и аммонала не построить нам канала…»

Книги об итальянских заключенных и лагерной службе ГУЛАГа фактографичны, но обретают особую глубину лишь в рамках целого проекта. Наличие обобщающих томов придает им новое содержание. К числу таких книг относится и сборник «ГУЛАГ: экономика принудительного труда» (М., 2008). Он написан учеными четырех стран – России, США, Германии и Великобритании и содержит десять глав, разбитых на две части – «Архипелаг ГУЛАГ: экономика системы» и «Архипелаг ГУЛАГ в региональных и отраслевых измерениях». В первой части рассматриваются не только масштабы и тенденции развития, структура экономики и ее эволюция, но и такие специфические темы, как коррупция в системе лагерей. Во второй – важнейшие для принудительной экономики регионы, от Карелии и Западной Сибири до Норильлага и Дальстроя.Собственно, принуждение к труду процветало и вне лагерей, одной из его форм становилось стахановское движение. Тем не менее назвать его успешным было нельзя. «Лишь на какое-то время удавалось заразить энтузиазмом, настроениями штурма, готовности к лишениям и жертвам определенные группы рабочих, – утверждает А.К. Соколов в статье «Принуждение к труду в советской экономике: 1930-е – середина 1950-х гг.», продолжая: – Одновременно стахановская работа вела к тому, что отовсюду поступали сведения о поломках, срывах производственных заданий. Пока сохранялись действующие нормы и расценки и увеличивался фонд заработной платы, стахановское движение давало эффект. Их пересмотр в сторону повышения интенсивности труда вел к спаду движения и выхолащиванию его содержания».Понятно, что если эффективность «экономики на свободе» падала из-за увеличения интенсивности труда, то положение дел по ту сторону проволоки не могло быть лучше. Цифры и здесь неумолимы. «Анализ статистических данных о заключенных ГУЛАГа показывает, что примерно треть их постоянно относилась к числу неработающих, куда входили отказывающиеся работать («отказчики»), нетрудоспособные, инвалиды и «ослабленные», которых в силу каторжных условий труда было немало среди заключенных», – утверждает исследователь. Кроме того, формой протеста против принудительного труда следует считать и побеги. На протяжении 30-х их количество в лагерях уменьшалось, но эта тенденция не была характерна для спецпоселенцев. Долгое время труд последних был экономически убыточным для государства, хотя постепенно неуставные артели, в которые объединялись спецпоселенцы, стали действовать куда эффективнее соседних с ними колхозов. Ведь мотивация у спецпоселенцев была куда выше, речь шла о выживании. Но, замечает С.А. Красильников в подглавке «Колонизация в чекистском воплощении» (глава «Спецпереселенцы, спецартели и спецорганы: механизмы и результаты спецколонизации севера Западной Сибири в 1930-е гг.»), «спецпереселенцы и колхозники являлись социальными жертвами двух разновидностей сталинской политики раскрестьянивания – принудительной и «добровольной», генетически близких друг другу. Не случайно, когда в 1938 году карательные органы передали советским и хозяйственным органам Нарыма неуставные артели, последние сравнительно быстро оказались задавленными налогами и повинностями наравне с местными колхозами».В целом разница между двумя типами экономик (точнее, двумя частями одной экономики) оказывалась не столь существенной. Чтобы заинтересовать заключенных в эффективном труде, МВД СССР издало 20 апреля 1950 года приказ «О переводе заключенных ИТЛ и колоний МВД на систему заработной платы». Это привело к росту числа работающих заключенных и к повышению производительности труда, но вскоре обнаружилась классическая напасть: приписки и намазки. Как писал бывший дальстроевец инженер-строитель А.М. Дородницын, новая реальность породила новые слова и поговорки, и потому в русском языке теперь прописались такие выражения, как «раскинуть чернуху» и «без туфты и аммонала не построить нам канала».Зарплата, конечно, официально начислялась и раньше, но, по воспоминаниям заключенных Норильлага, в 40-е годы она фактически не выплачивалась, оседая в карманах лагерного начальства. А например, за рацпредложение, давшее экономический эффект в 185 100 рублей, его автор, А.А. Гаевский, получил сто рублей премии и перевод на ИТР-питание. «Последнее, надо полагать, было значительно более существенным», – комментируют такую награду Л. Бородкин и С.Эрцт в статье «Никель в Заполярье: труд заключенных Норильлага». Неудивительно, что в целом принудительный труд отличался малой эффективностью, а его стандарты оставались низки, причем к недостаткам любой пенитенциарной системы добавлялись и специфические советские трудности. «Поддерживая индустриализацию и модернизацию как долгосрочные цели государства, сталинское руководство никогда не было способно преодолеть склонность к политическим репрессиям, которые последовательно подрывали его собственную экономику» – такой вывод делает Д. Норландер, автор главы «Магадан и становление экономики Дальстроя в 1930-е гг.». Этот вывод применим и к последующим десятилетиям советской и российской истории.