Павел Гутионтов

Цветы для Ганди

Гражданское общество – это общество неравнодушных.

Вспоминаю.

Где-то в самом начале 80-х приехал в Москву поступать на истфак длинноволосый мальчик из Архангельской области – свежий выпускник десятилетки, чуть ли не золотой медалист. После первого же экзамена побежал шляться по городу, где раньше никогда не был, а потом купил два десятка гвоздик и стал раздавать их на улице Горького прохожим – по штуке каждому. Как потом рассказывал, более всего ему было интересно проследить за реакцией. Кто-то нерешительно улыбался, кто-то шарахался в сторону.

Но эксперимент не удался, ибо был сорван, практически – едва начавшись. Уже четвертый прохожий строго осведомился: «Тебя кто-то уполномочил?» «Никто», – ответил нарушитель порядка. И прохожий отволок его в ближайшее отделение, приговаривая: «Ты у меня, сопляк, попляшешь!..» Милиционеры сопляка часа четыре продержали в обезьяннике, сообщили об инциденте на истфак, там отреагировали тоже вполне оперативно – не допустили проштрафившегося абитуриента до следующего экзамена и отчислили из общежития. Но дальше начинается самое, на мой взгляд, интересное; горести архангельского мальчика и на этом не закончились, ибо бдительный гражданин оказался собственным корреспондентом «Комсомолки» по одной из западноукраинских областей. Находился он в столице в командировке, именно в этот день отбывал восвояси и сам заняться подвернувшейся темой не успевал, но тем не менее крепко помнил о своем журналистском долге. Поэтому переписал все данные мужественно задержанного им нарушителя и приказал ему на следующее же утро явиться в школьный отдел родной газеты – для выведения на всесоюзное обозрение в качестве героя фельетона.

Когда злобный идиот оказывается твоим коллегой, да еще достаточно близким, знакомым – это стыдно. Но я о другом.

Вполне напуганный мальчик в «Комсомолку» пришел. В школьном отделе застал стажера Леню, который, изумившись происходящему, дал мальчику домашний адрес Юрия Щекочихина, где как раз в это время сидел и я, цинично нарушая вместе с хозяином трудовую дисциплину (отчего и знаю эту историю с самого ее начала). В общем, мальчик отправился к Щекочихину, неделю там жил, потом вернулся к себе на Север, призвался в армию, писал оттуда Щекочихину трогательные письма, отслужил, поступил-таки в МГУ (уже не на истфак, а на факультет – как ни странно – журналистики), окончил его, стал модным музыкальным обозревателем…

Но я не о мальчике Олеге, которого мы в своем кругу долго именовали кличкой «хиппи», и тем более не о Щекочихине. А о бдительном и неравнодушном коллеге из Западной Украины.

 

Можно ли считать «гражданским» общество, состоящее из таких граждан? Которым есть до всего дело, которые вполне бескорыстно тратят время и силы на искоренение недостатков, гневно бичуют эти недостатки в печати и, когда требуют того интересы общества, выступают на собраниях с обличениями заслуживших того своих друзей и даже любовниц? Да что там – любовниц! Вон, пламенный большевик Постышев, узнав, что его жена – враг народа, написал наркому Ежову специальное письмо, в котором предложил расстрелять врага лично. От услуг Постышева тогда отказались, а чуть позже и самого расстреляли…

Так тогда было принято.

Но вообще-то, вопрос совсем не так прост и ясен.

Например, на Западе водитель, который увидел на дороге нарушившего правила обгона или превысившего скорость, тут же стучит на него ближайшему полисмену. А у нас, наоборот, считается единственно верным подмигнуть фарами едущим навстречу, если сам только что проехал затаившегося в засаде гаишника. Какое общество устроено правильнее? И почему?

Или вот. Сейчас в недрах «Единой России» изготовлен проект некоего «этического кодекса» российского чиновника. Так вот, этот кодекс, среди прочего, вменяет чиновнику в нравственную обязанность немедленно стучать на коллег, совершивших что-то недостойное… Н-да… Согласитесь, вам ведь тоже показалось это глубоко отвратительным – стучать на коллег, воров и взяточников в том числе? Ведь правда?

Да что там мы с вами – Достоевский, по воспоминаниям Суворина, задал однажды емуужасный, как сам его обозначил, вопрос. На который сам тут же и ответил. Мол, представьте: стоите вы на улице и слышите случайный разговор, из которого следует, что вот этот молодой человек намерен взорвать какого-то высокого сановника. Вы побежите в полицию? Я – сказал Федор Михайлович – подумал и понял: не побегу. Не из симпатий к террористам и их целям, не из неприязни к этому конкретному сановнику – из-за сущих мелочей, несравнимых с великой ценностью жизни, на которую – вот сейчас, сейчас! – покусятся. Я, говорил Суворину Федор Михайлович, просто представил, как меня будут допрашивать в околотке, как могут самого заподозрить в сообщничестве, а потом суд, где надо будет выступать, и клеймо доносчика, которое навечно прилипнет…

Разговор у них с Сувориным шел о судьбе России, и печальность этой судьбы Достоевский выводил как раз из этого поставленного им над собой мысленного эксперимента.

Трагический разлад между человеком и государством – вот что неминуемо ведет страну к катастрофе.

И привело.

И не потому, что несовершенен человек. А потому, что антинародно и бесчеловечно государство, воспринимаемое чуждой, враждебной силой. «Страна рабов, страна господ» по определению не способна воспринять гражданские добродетели и применять их на благо, а не исключительно во вред самим гражданам.

Те, кто пришел на смену рухнувшему в 1917 году режиму, Достоевского не любили и тем более не знали об описанном Сувориным разговоре. Но до многого дошли своим умом – безо всякого Достоевского. И сделали выводы, так как некоторые гражданские добродетели были им (у подданных) крайне необходимы.

Решено было перевоспитать человека – сами же принципы построения бесчеловечного государства оставив незыблемыми и даже стократ усилив их применение. На этом пути были достигнуты поразительные успехи. То, над чем мучительно размышлял великий писатель, чему он ужасался в себе и окружающем его мире, было решено раз и, как казалось, навсегда. В результате родились и миф о несчастном мальчишке Павлике Морозове, и страшная правда о Постышеве, со всей искренностью просившем позволить расстрелять собственную жену, и непредусмотренночестная фраза в «Кратком курсе» издания 1938 года: «Изменилась и интеллигенция СССР. В массе своей она стала совершенно иной интеллигенцией... Такой интеллигенции еще не знала история человечества».

Результат известен. Человека покалечили, а режим все равно не спасли.

…И вот опять. Все та же задача: чтоб о взяточнике-соседе законопослушный человек докладывал в прокуратуру, о нарушителе правил дорожного движения – гаишнику, чтоб «раньше думал о Родине и потом – о себе», чтоб ненавидел ее врагов, чтоб безропотно отдавал ей жизнь – свою и своих сыновей на объявленных и необъявленных войнах, развивал передовые технологии, удваивал ВВП – и при этом не задумывался о тонкостях избирательного процесса и структуре отечественной экономики, не слушал смутьянов, не лез не в свое дело, любил начальников только за то, что они начальники, верил передачам телеканалов больше, чем своим глазам…

Но так не бывает. То есть легионы доносчиков и приспособленцев воспитать можно и, как показывает практика, сделать это достаточно просто. Только это – лишь часть задачи, самая, правда, приятная. Легионы доносчиков и приспособленцев, заполняющие все видимое пространство, конечно, позволяют власти какое-то время думать, будто она что-то и впрямь контролирует и чем-то управляет, но неотвратимо наступает минута, когда оказывается, что Ганди умер и поговорить не с кем. И приходится бросаться к микрофону и заклинать слушателя непривычными словами: «Братья и сестры!». А братья и сестры, между прочим, и в тот раз не сильно торопились спасать кремлевских небожителей. Свидетельством тому и четыре миллиона солдат самой могучей в мире армии, сдавшихся в плен в первые же месяцы войны, и небывалая в российской истории ситуация, когда более миллиона наших соотечественников стали на сторону злейших врагов и повернули оружие против собственной державы. И только когда Гитлер убедил, что его режим «еще хуже», ситуация начала меняться…

Самые дальновидные люди у власти это конечно же понимают. Но в том-то и штука, что неравнодушие граждан, без которого все бессмысленно, им – повторяю – нужно не всякое. Грубо говоря, чтоб о террористе, собравшемся взорвать что-то государственно-важное, гражданин тут же сообщил в ФСБ, но при этом не мешал этому же ФСБ проводить учения в жилом доме, куда, напомню, ее сотрудники пытались как-то притащить мешки то ли с сахаром, то ли все-таки с гексогеном. И тем более – не требовал потом объяснений, внятных и убедительных.

То есть гражданское общество нужно. Но одновременно нужно, чтоб его не было.

Приходится выбирать.

Потому и разрабатываются колоссальные проекты, шумные и дорогостоящие, в расчете исключительно на потребу сегодняшнего дня, проекты, призванные лишь имитировать активность граждан и их организаций (которые тоже, разумеется, предпочтительней создавать сверху).

В свое время я был участником так называемого «Гражданского конгресса», куда со всей России съехались по призыву президента 4500 неравнодушных граждан, включая филателистов и пчеловодов. Почему, кстати, именно – 4500? Потому что ровно столько вмещает Кремлевский дворец, и ничего более. Проводилось мероприятие с небывалой помпой. Сам президент не только выступил с большой и по обыкновению яркой речью, но и посидел в президиуме рядом с Людмилой Михайловной Алексеевой, которой под овации зала даже преподнес букет. Что, в свою очередь, замечу в скобках, отнюдь не помешало очень скоро объявить возглавляемую Алексеевой Хельсинкскую группу подрывной экстремистской организацией, находящейся на содержании антироссийских зарубежных центров.

Сейчас этот «Гражданский конгресс» забыт давно и прочно. Он нужен был лишь для того, чтобы продемонстрировать стремление власти к диалогу, расколоть строй еще существовавшей оппозиции, решить, наконец, кое-какие материальные проблемы кое-кого из организаторов действа. Наивные граждане спорили, заседали по секциям, составляли итоговые документы, власть с готовностью обещала граждан и впредь внимательно слушать… И что? Ни одного (ни одного!) из принятых тогда на себя обязательств власть не выполнила, да и не собиралась выполнять. А напомнить ей об этих обязательствах оказалось некому.

Но я не об этом. Мало ли в стране было выброшено денег на абсолютно бесполезные чисто пропагандистские затеи? Но об одной детали напомнить хочу, она представляется мне глубоко символичной. В момент выступления президента зал (на 4500 с таким трудом отобранных слушателей) был заполнен едва ли на треть и выглядело это как отчаянный вызов. Хотя на самом деле никаким вызовом не было. Все объяснялось значительно проще: пока президент говорил с кремлевской трибуны, у входа в Кремль все стояла и стояла многочасовая очередь из участников конгресса. У граждан тщательно проверяли документы, по нескольку раз пропускали их через металлоискатели, отправляли сдавать в камеру хранения портфели, папки и даже дамские сумочки (в камеру хранения тоже очередь). И когда основная часть граждан на Конгресс все-таки попала, президент с конгресса уже отбыл.

А Ганди умер.

Не поговорили…

Перед конгрессом в обществе шли бурные споры (тогда еще были и споры): стоит ли помогать правительственному самопиару, стоит ли поддерживать его своей собственной репутацией? Те, кто пошел в Кремль, решили, что нельзя упустить шанса, нельзя отталкивать руку… А куда бы им деться, этим рефлексирующим интеллигентам?

А на конгрессе, кстати, уже тогда настойчиво предлагалось создать некий руководящий орган, центральный «департамент гражданского общества». Для власти это было бы исключительно удобно. Но у участников конгресса хватило воли идею категорически отвергнуть. Поэтому и Общественную палату Российской Федерации сформировали только через пять лет.

Должен сказать, что с самого начала я был среди тех, кто весьма скептически относился к этой замечательной идее – вырастить полноценное гражданское общество в пробирке из специально созданного для этой цели бюрократического уродца.

Дело в том, что в России в конце позапрошлого – начале прошлого века Общественная палата уже существовала, располагалась она в Ясной поляне Тульской губернии и состояла из одного-единственного человека. Звали его Лев Николаевич Толстой, которого в этом качестве, если не ошибаюсь, не утверждали ни законом, ни указом. Другая столь же Общественная палата (уже в 70-е годы ХХ века) функционировала на кухне в доме на московской улице Чкалова – по месту прописки трижды Героя Соцтруда Сахарова А.Д., и тоже вроде бы вполне соответствовала. И тоже ни копейки государственных средств на ее работу потрачено не было, если, конечно, не считать расходы на содержание штатных сотрудников госбезопасности и нештатных ее помощников, задействованных, правда, не для облегчения жизни хозяев и посетителей кухни, а, наоборот, для всяческого ей воспрепятствования… Есть и еще примеры (их, правда, очень и очень немного), но все того же плана.

Я к тому, что моральным авторитетом не назначают и даже не избирают (хотя в случае с этой Общественной палатой ни о каких выборах и речи не было). А у нас президент в число первых 42-х самых-самых поначалу вписал даже девочку-студентку (из той же Тулы), известную только ему лично – в качестве одного из комиссаров «Наших», с которыми президент буквально накануне кушал шашлыки в Завидово. Тогда, если помните, произошла досадная утечка информации, грянул скандал, и умная девочка попросила, чтобы ее из первой группы членов Палаты (приглашенных, повторяю, лично президентом) перевели во вторую, за которых должны проголосовать члены первой. Так все и произошло, так что приятный лично президенту человек не пропал, не потерялся… А еще в палату угодил олигарх Фридман, который в число моральных столпов общества был выдвинут вовсе не Генеральной прокуратурой, именно тогда пытавшейся отнять незаконно (по ее мнению) приобретенную дачу в Сосновке, а организацией членов семей военнослужащих. И чем так глянулся членам семей военнослужащих именно Фридман?

В том-то и дело, что сам предложенный принцип отбора в Общественную палату был изначально порочен. Палата была придумана чиновниками и оформлена чисто по-чиновничьи, по принципу Ноева ковчега, на борту которого, к сожалению, в нашем случае на пару чистых куда больше пар, скажем так, без сертификата помыва. Тем не менее новорожденный орган аттестовался как голос российского общества, и, например, госпожа Зелинская, очень активный член палаты, сразу оптимистично заявила: «Единственным инструментом влияния палаты на власть может служить авторитет членов ОП... Мы не можем никого уволить или наказать. Но если палата публично озвучит свое мнение по тому или иному вопросу и будет ясно, что граждане это мнение поддерживают, то власть должна будет к нам прислушаться». Про госпожу Зелинскую мне известно, что она – вице-президент «Медиа-союза», организации, тоже созданной непосредственно в кремлевской администрации, но кто она сама, что она? Журналист? И что, простите, написала?

Тогда, в 2006-м, я писал, что, собственно, разговор об Общественной палате и ее перспективах можно было бы завершить не начиная. Просто процитировать данные опроса ВЦИОМ, обнародованные только что и не злопыхателями какими-то (на иностранные, разумеется, деньги), а в правительственной «Российской газете». Так вот, 79 процентов участников опроса не смогли назвать ни одного человека, вошедшего в Общественную палату. Наиболее известны людям оказались члены палаты, назначенные главой государства: Л. Рошаль (5 процентов), И. Роднина (3 процента), А. Кабаева (3 процента), А. Кучерена (1 процент). Более остальных отвечавшие запомнили Аллу Пугачеву (13 процентов). Вообще, как показал опрос, составом палаты довольны лишь 6 процентов. Неудовлетворенных больше – 9 процентов, из них 1 процент объясняют это свое недовольство тем, что в палату вошли люди недостаточно, на их взгляд, авторитетные, а 8 процентов сомневаются, что ставшие ее членами популярные люди будут защищать интересы простых людей.

Конечно же, Алла Борисовна Пугачева на звание «голос народа» претендовать может. Но, боюсь, только в телепередаче «Песня года»…

Да и это все не главное!

Нам говорят, что палата создана в качестве некоего моста между обществом и властью. Власть благодаря палате, говорят нам, узнает о чаяньях и думах народных и знанием этим будет руководствоваться в своей повседневной деятельности.

И что же?

Нам врут.

Хотя бы потому, что узнать о чаяньях и думах вполне возможно и куда менее дорогостоящим образом. Например, из дебатов в парламенте. И неужели авторы идеи Общественной палаты не понимают, что сама их инициатива означает прежде всего самое откровенное признание: наша Дума, состоящая из тех, из кого состоит, и сформированная так, как сформирована, абсолютно не отражает интересов страны, законы для которой принимает?

И разве только экспертизы какой-нибудь Общественной палаты не хватало нашей Думе, когда, скажем, она авральным порядком принимала не всеми еще забытый закон о монетизации льгот? Мы благодушны и забывчивы, но давайте поднимем старые подшивки и перечитаем, что говорили наши избранники накануне решающего голосования. Они клеймили своих критиков почем зря, они убеждали, что все десять раз отмерили и пересчитали, они высокомерно отмахивались от самых робких замечаний (а среди тех, кто отваживался на замечания, были, напомню, специалисты не чета даже певице Пугачевой, которая, как сразу заявила, собирается в Общественной палате заняться именно социальными вопросами). Практика показала, что авторы закона просчитались на миллионы людей и миллиарды рублей, все это пришлось поправлять на ходу, и поправляющие это тоже поставили себе в заслугу.

Мне рассказывали депутаты, как в ночь перед голосованием сортировались тысячи (!) поправок, поступивших к этому закону: если автор поправки лично не присутствовал в комитете, то эту поправку отбрасывали не читая. И чем тут поможет Общественная палата?

Ее возможности нам нагляднейшим образом продемонстрировали немедленно. Еще до первого своего заседания члены палаты направили в Думу письмо с просьбой отложить принятие закона о некоммерческих организациях – во всяком случае, до того как его обсудит палата. С просьбой не посчитались ни Дума, ни президент, закон (за три года позволивший сократить число самодеятельных организаций почти в три раза) был принят со спринтерской скоростью. И почему кто-то уверен, что в какой-нибудь другой раз будет как-то по-другому?

Нас уверяли, что палата создана в качестве некоего моста между обществом и властью. Власть, благодаря палате, говорили нам, узнает о чаяньях и думах народных и знанием этим будет руководствоваться в своей повседневной деятельности. Но почему, чтобы прислушаться к мнению доктора Рошаля по поводу того, в чем он понимает лучше других, надо обязательно пристегнуть к нему (для убедительности?) Аллу Борисовну Пугачеву вместе с адвокатом Кучереной? Тем более что даже подкрепленный столь могучей поддержкой Рошаль все равно жалуется, что записки его о катастрофическом положении в отечественном здравоохранении «до самого верха» так и не доходят.

Да и вообще, зачем какая-то палата, когда во всем мире ее функции замечательнейшим образом выполняет пресса? Во всем мире она цепляется к пустякам и мешает работать серьезным людям, она гонится за дешевой сенсационностью и не замечает, как напрягается власть в борьбе за всеобщее благоденствие, она (везде) подрывает сами основы государства (как уверены те, кто именно себя считает этими основами), она назойлива и криклива… Но другого механизма для постоянного поддержания власти в тонусе и периодического ее самоочищения человечество не придумало. И попытка переложить эту функцию на Аллу Пугачеву с Зурабом Церетели, да что там – даже на безмерно уважаемого мною доктора Рошаля, заведомо недобросовестна.

Потому-то, как раз потому и заметных достижений у Общественной палаты мы за минувшие три года так и не зафиксировали, да и нелепо было бы надеяться на такие достижения. Да, кто-то из членов ОП славно отпиарился на чем-то, кто-то (думаю, с той же целью) повыступал с удивительными инициативами... Прекраснодушный Рошаль очередную записку составил (но она, повторяю, не дошла)… И ближе ли мы в связи с этим стали к идеалам гражданского общества? Или – хотя бы – стала ли власть прозрачнее и ответственнее за свои поступки и решения?

Повторяю, во всем мире власть прислушивается (или умело делает вид, что прислушивается) к общественному мнению вовсе не потому, что так уж его любит. Ее заставляют с ним считаться, а в противном случае прокатывают на очередных выборах.

Но нашу власть такая активность, такое гражданское неравнодушие как раз и не устраивает.

Куда предпочтительнее неравнодушие к тем, на кого сама власть покажет натруженным пальцем. На американцев, например, устроивших нам кризис, исключительно для того, чтобы вернуть возрождающуюся Россию на колени. На грузин, на украинцев, на поляков… На всех, кто нам завидует, кто нами не восхищается. Кто нас не любит так, как любим себя мы сами, и даже еще сильнее, потому что сами себя мы любим все-таки не очень.

Будем самокритичны, у нас для этого есть основания.

И они останутся до тех пор, пока Путин может подарить букет Алексеевой в президиуме Гражданского конгресса пчеловодов и филателистов. Хоть это и выглядит так же вызывающе, как раздача цветов случайным прохожим на московской улице в начале 80-х годов прошлого века.

А если попробуем подарить Алексеевой цветок мы, нас по-прежнему строго одернут.