Лев Индолев

На старости я сызнова живу…

Как появляются веяния, становящиеся модными или, лучше сказать, расхожими? Я иногда думаю об этом. Вот, скажем, почему я назвал свою младшую дочь именем Анастасия, вовсе не предполагая, что оно станет самым распространенным в Москве на то время. Мало того, знай заранее, не стал бы этого делать из принципа. Меня после тяжелейшей травмы позвоночника только что перевезли в Москву санитарной авиацией из бог знает какого далёка, поместили в почти изолированную палату, где на мой выбор никто не мог повлиять. Да и жена, конечно, пока носила ее в себе, не знала о том, что со мной случилось непоправимое и что на самом деле я нахожусь рядом. Так что посоветоваться или договориться было не с кем.

То же с генеалогией. Почему я ни с того ни с сего сорвался с места и помчался за полтысячи верст разыскивать мифическую родину предков? Клянусь, не ведал-не гадал, что так захватившее меня занятие, оказывается, повально захлестнуло всю страну, да так, что даже появился спрос на особого рода составителей, которые за немалые деньги строчат родословные по заказу богатых людей. Не иначе как в эфире – не телевизионном, а в старом понимании этого слова – время от времени накапливаются какие-то специальные флюиды. Похоже, они-то и распоряжаются нашими неосознанными или мнимо осознанными увлечениями – о судьбах пока разговора нет.

Так или иначе, несколько лет назад я отправился на Верхний Дон, в неведомую страну с красивым именем Лебедяния. На карте такой придуманной страны не найдете, там значится город Лебедянь, райцентр Липецкой области, переходивший за свою историю из рук в руки то тамбовских, то рязанских, то еще каких-то губернских властей. Конечно, мама еще в детстве упоминала Лебедянь, но чаще рассказывала о других городах, связанных с историей семьи. Так музыкальное слово Уфа я тоже знал, сколько себя помню. Это была далекая и тоже загадочная родина самой мамы и ее сестер и братьев.

Так бы все и оставалось легендами, если бы не встреча с двоюродной сестрой Ириной, давным-давно превратившейся в киевлянку. Видимо, так совпало, что мы, не сговариваясь, начали вспоминать о своих корнях. Мне было под семьдесят, а Ирина старше меня на 11 лет, так что возраст собеседников подталкивал к этой теме. Ира вспомнила, как девочкой приезжала к деду в Лебедянь и он водил ее через поля и овраг к церкви села Ракитное. Встречные кланялись деду и целовали руку. У заброшенных могил он долго молился в одиночестве, а потом показал внучке, где похоронены ее прадед и прабабка.

Как только я проводил сестру, так тут же позвонил своему приятелю Борису: «Едем завтра в Лебедянь!» ­– «А где это?» – «Какая разница. По дороге расскажу».

Почему-то в сознании, во всяком случае моем, часто возникает иллюзия некоего непреложного соответствия времени и пространства. Если я размышляю о каких-то стародавних событиях, то кажется, что они должны были происходить где-то в недоступном удалении. Но Лебедянь на поверку оказалась ближе, чем я думал, всего в шести часах езды. Сделав небольшой крюк по строящейся автодороге «Кавказ» и свернув с нее у села Становое, мы выиграли чудесные виды на речку Красивая Меча недалеко от ее впадения в Дон.

На этой реке жил некогда Касьян, герой рассказа И.С. Тургенева. Я читал «Записки охотника» и в детстве по школьной программе, и перечитывал не так давно, во всяком случае, уже после того, как покалечился. На мой взгляд, рассказ «Касьян с Красивой Мечи» – одно из лучших произведений русской литературы об инвалидах. Ведь Касьян по прозвищу Блоха, говоря нынешним «собесовским» языком, инвалид с детства. Карлик, «юродивец» да еще и «неразумный с мальства и с глупыми руками». Но как чиста его душа, как романтично и благоговейно и в то же время по-философски он смотрит на природу! Есть в рассказе и другая сторона: как по-разному относятся к Касьяну сам автор и его кучер Ерофей. В одном интерес и нескрываемое удивление незаурядной личностью не от мира сего, в другом снисходительное превосходство. Еще одна героиня – хрупкая Аннушка, сирота и тоже по существу инвалид, которую связывают с Касьяном загадочные отношения. Вообще, персонажи рассказа выписаны так прозрачно, а тургеневский русский язык так хорош, что удивительно, почему до сих пор никто не углядел этой жемчужины и не поставил рассказ в одном из драматических коллективов, где играют инвалиды.

«…Там у нас, на Красивой-то, на Мечи, взойдешь на холм – и, Господи Боже мой, что это?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Вот как далеко видно. Места привольные, речные, гнездо наше».

…Гнездо наше. В здешнем приречном селе, тоже с литературным названием Троекурово, стоит полуразрушенный женский монастырь. Село находится всего в десяти верстах от Лебедяни, и мне пришло в голову, что мои, пока неведомые, предки могли бывать здесь, во всяком случае, по храмовым праздникам. Кругом по берегам раскинулись яблоневые сады – «сады Придонья» из рекламы фруктовых соков. Урожай собирали почему-то не местные жители, а украинки с Донбасса. То ли на самом деле в том году выпало такое изобилие, что просто рук не хватало, то ли у хохлушек руки более проворные. В одной из монастырских церквей шло венчание, и сборщицы яблок, прервав работу, ждали выхода молодых. Перекусив у речного переката, мы тронулись дальше.

В Лебедянь мы въехали с запада, и я сразу спросил у местных мужиков, чинивших мотоцикл, как проехать в Ракитное.

– Ракитино,– поправили меня. – А вам какое – Старое или Новое?

– А какое ближе?

– Старое. Оно на этом берегу Дона, хотя и Новое недалеко, всего километров двадцать, не больше.

О переправе через реку Ирина не упоминала, и мы через городок проехали в Старое Ракитино. Правый берег еще неширокого здесь Дона топорщился Тяпкиной горой с крутым подъемом. Старинные торговые ряды и аккуратные купеческие домики чередовались в центре с вполне современными строениями и даже супермаркетом. Надо всеми высился голубой собор при рыночной площади. На табличках с названиями улиц указывались старые дореволюционные и новые имена. Мы пересекли город по Дворянской-Советской, и это заняло не более пяти минут.

Еще издали на противоположном берегу глубокого оврага на окраине села виднелась большая церковь с колоннами и классическими портиками. Мы подъехали ближе. Кирпич был обшарпан, колокольня обезглавлена, паперть отсутствовала. Вокруг буйствовали заросли сорных трав, чернели брошенные скотные дворы и остовы каких-то сушилок. Разруха и запустение. Только церковный купол оптимистично сверкал свежепокрытым оцинкованным железом. Подвыпившие парни сказали, что раньше, по слухам, около церкви было кладбище, а сейчас местный поп взялся восстанавливать храм и рядом отыскал чью-то могилу. Действительно, у алтарной апсиды из травы выступал голубой, сваренный из металлической арматуры крест. В углы были воткнуты искусственные цветы.

Я знал, что у алтаря хоронили священников, и почему-то вообразил, что это могила моего деда. Чтобы подтвердить догадку, мы все-таки разыскали в городе батюшку, о. Николая (Еремеева). Стоило мне назвать свою фамилию, как о. Николай разволновался до слез. Мы троекратно расцеловались, и он рассказал, что давно старается вернуть нерадивую паству в храм и восстановить церковь, но выходит это с невероятными трудностями. Епархия ему реально не помогает, деньги приходится клянчить у земляков, выбившихся в люди и ставших москвичами, а безбожное местное население способно только пить, разворовывать и растаскивать все подряд. А тот временный крест, который мы видели, он установил на месте захоронения вовсе не моего деда Николая Павловича, о котором он мало что знал, а его отца, то есть моего прадеда протоиерея Павла Александровича Индолева. Память о нем он очень чтит.

О. Николай показал плиту, приготовленную для могилы прадеда, облачился в рясу, и мы снова отправились по знакомой дороге в Старое Ракитино. У креста о. Николай отслужил молебен и повел в усадьбу напротив храма. Я окунулся в далекие судьбы людей, которые были не просто причастны к моему появлению на свет, – они дали жизнь моему деду, тот моей матери, а мама родила меня.

О. Николай уверял, что высокие ель, береза и сосна в бывшей усадьбе еще прижизненной посадки о. Павла. После закрытия церкви в 1936 году в доме была советская школа, где он сам учился. Дом не сохранился, но фундамент и старые половые плахи и подвал под допотопным амбарным замком уцелели. Батюшка исчез в саду и вернулся с горстями вишен и смородины: «Отведайте. Это вашего прадеда, отца Павла. С тех еще времен». По правому берегу Дона лежали немалые земельные наделы («попово поле»), которые и сейчас засеяны хлебами. У о. Николая цепкая память. Он помнит даты, имена, события и те, что происходили при нем, и те, о которых рассказывала мать и старые односельчане. Вот мой прадед в шляпе прогуливается по холодку по берегу шумного на перекате Дона. Вот он садится в двуколку и отправляется служить в соседние деревни своего прихода Овсянниково, Бородино и Томилино…

У некоторых моих друзей прадед или чаще прабабка вполне реальные родственники, с которыми они вместе жили и которые так или иначе сохранились в памяти. Я же помню лишь бабушку, умершую в первый год войны, и совсем смутно деда, который мельком побывал у нас с мамой перед войной, прадед же для меня личность совершенно мифическая. Павел Индолев скончался за тридцать лет до моего рождения, а родился за век до меня. Это все не могло не вызвать очень глубокие чувства. Кстати, когда во второй раз я съездил в Ракитино со своим внуком Володей, его мать, моя старшая дочь, сказала: «Ты знаешь, Вовка, такой вроде бы не эмоциональный, но после этой вашей поездки он проникся чем-то серьезным и стал немного другим. Я это заметила».

Когда мы приехали в Ракитино, нас приветила и оставила на ночлег Мария Михайловна. Ее дом соседствует с домом прадеда, да и училась она в той же школе. Но самым удивительным оказалось не это.

В первый же год своего служения, в 1858 году, о. Павел крестил новорожденную Пелагею, дочь своего постоянного дьячка и заштатного пономаря Федора Алексеевича Знаменского и его жены Евдокии Андреевны. Дьячок Федор Знаменский всегда упоминается в церковных метрических книгах рядом с фамилией приходского священника Павла Индолева при регистрации таинств венчания, крещения и соборования. Он скончался в 1896 году «от водянки» в возрасте 73 лет и погребен на общественном кладбище. Его сын Василий Федорович слыл богословом и был избран почетным гражданином. Недаром на его сельском доме висит мемориальная доска. Именно в этот дом на лето переселяется из Москвы его внучка Мария Михайловна Новицкая, которая в наш первый приезд и дала нам приют, не подозревая, что наши предки были тесно связаны служебными узами.

Я опять испытал странное чувство приобщения к какому-то неведомому миру. Еще вчера чужой город, чужое село, чужие люди сегодня становились близкими. Мои истоки или, если хотите, гены были связаны не только с Самарой и Волгой, откуда я родом, но и с этими холмами и оврагами по берегам Дона, где жили и служили предки, их соседи, сослуживцы и односельчане.

Ракитино – село старинное, как и города Лебедянь (известен с 1612 г.) и соседний Данков (основан в 1563 г.). Оно появилось не позже начала XVII века. Относилось село к Лебедянскому уезду Тамбовской губернии. В книге местного священника П.Н.Черменского «Город Лебедянь и его уезд в XVII веке», изданной в 1913 г. в С.-Петербурге, под 1627–1628 гг. упомянуто «поместное село Ракитино» с одной церковью, 4 духовными дворами, 43 помещиками с 40 их дворами (надо понимать, это были вольные арендаторы государственной недвижимости. – Л.И.). Крестьянских дворов было 13, дворов бобылей 12. По переписи 1646 г., помещиков стало 37 с 26 дворами, людей (крепостных крестьян) всего 56 человек, из них семейных 37 человек с 12 дворами, бобылей 18 человек с 11 дворами, жил в селе один «захребетник» и еще два двора пустовало.

В 1678 г. к «поместным владениям лебедянцев, детей боярских», относилось село Ракитино с церковью во имя Святого Великого Чудотворца Николая, одним духовным двором, 42 помещичьими дворами и всего 11 крестьянскими дворами (31 человек). В 1710 г. в Ракитине была одна церковь и два поповских двора, людей (крепостных крестьян) мужского пола – 10, женского – 8, дворов работных людей 54, дворов драгунских жен – 4, дворов вдовьих и нищенских – 3. Всего дворов 63, всего людей 330.

По сведениям 1862 г., т.е. сразу после освобождения крестьян, в Лебедянском уезде по левую сторону почтового тракта из города Лебедяни в город Данков стоит село Старое Ракитино (при Петре Великом на противоположном левом берегу Дона появилось село Новое Ракитино. – Л.И.), казённое, положение при прудах. (Очевидно, были на ныне почти пересохшей речке Ракитинка.) Число дворов 92, число жителей мужского пола 736 чел., женского пола 656 чел. Всего 1392 чел. Церковь православная – одна. С 1905 г. в селе существовало земское училище с одной преподавательницей. За 1912 г. в селе бракосочетались 15 пар, родилось 85 детей, а умерло только 43 человека.

Еще одна запись о селе Старое Ракитино, относящаяся к концу XIX – началу XX века: Церковь каменная, теплая, построена в 1836 году на средства прихожан. Престолов два, главный – Казанской иконы Божьей Матери и придельный – св. Николая чудотворца (9 мая). Дворов 210, лиц мужского пола 770, женского пола 775, великороссы, земледельцы, имеют земли по ½ десятины во всех трех полях. В приходе три деревни: 1) Томилино, 35 дворов, 255 жителей, от церкви в 2,5 верстах. 2) Крутая , 50 дворов, 346 жителей, в 4 верстах. 3)Фурсов Верх, 14 дворов, 77 жителей, в 1,5 версте. Один хутор. Река Дон.

Школы: церковно-приходская и три земские, законоучителю в церковной школе 30 рублей и в каждой земской 60 рублей в год. Есть церковно-приходское попечительство. Имеются опись церковного имущества и метрические книги с 1777 г. Штат: священник и псаломщик. У причта 38 десятин пахотной земли, 14 десятин сенокосной и 10 неудобной, кроме того, 3 дес. усадебной, полевая земля в одном месте в 1,5 вер. Общая доходность причтовой земли 200 руб. в год. Братский годовой доход 600 руб. Причтовый капитал 313 руб. Дома у причта собственные.

При советской власти по переписи 1926 г. в селе Старое Ракитино Тамбовской губернии Липецкого уезда Лебедянской волости значилось мужчин 404 человека, женщин 479 человек, всего 883 чел.

Наткнувшись на подобное описание любой русской деревни или села в каком-нибудь путеводителе, я скорее всего просто пробежал бы казенные строки глазами, а тут стал не просто вчитываться в них, но старался запомнить каждую цифру; важно было сопоставить, сколько дворов принадлежало драгунским женам, сколько вдовам и сколько было нищенских дворов. Вот, оказывается, как выглядела в разные эпохи и разрасталась моя кровная родина, откуда берет начало моя фамилия. Как мало я раньше знал о ней и как поздно к ней удосужился припасть.

Кстати, о фамилии. Приходится признать, что свою фамилию я ношу не вполне законно. Мама, Алевтина Николаевна, не будучи «расписанной» с моим отцом по советским правилам, решила оставить за собой девичью фамилию и передала ее мне. Как к этому отнесся отец, Николай Алексеевич Клоков, теперь уже спросить некого, но со мной разговоров на эту тему никогда не велось, и за это я родителям благодарен. Обе мои дочери также терпят эту необычную фамилию, хотя старшая, замужняя, не осмелилась вслед за бабушкой довести эту традицию до конца, и оба ее сына носят «правильную» отцовскую фамилию Грачевы.

Как объясняла мама, фамилия эта происходит от семинаристской клички, которую получил мой пращур, учась, кажется, в Киевской бурсе. По-латыни, а отсюда и по-английски, слово индоленс с ударением на первый слог означает: леность, вялость, праздность, а индолент – нерадивый, лентяй. Удивительное дело, но эти черты характера, которые проявляются в склонности к задумчивой созерцательности, а не к деловой активности, да и что греха таить, в самой тривиальной лени, прослеживаются в нашем роду вплоть до моего старшего внука.

По моим подсчетам, во всем мире за два века существовало 38 или 39 Индолевых, включая тех, кто потом поменял эту фамилию на мужнину или наоборот – тех, кто ее приобрел, расставшись со своей девичьей фамилией. Однофамильцев среди них нет, все родственники. Из этого числа в разные времена жили и, слава Богу, продолжают жить 18 Индолевых-мужчин, но, к сожалению, только трое из них являются потенциальными продолжателями рода.

А вообще-то наши еще более далекие предки, пра-пра-пра…, носили фамилию Александровских. По словам мамы, два брата прибыли с Украины, после окончания бурсы или семинарии, и у одного из них родился мой прадед Павел. Он, как будет видно из дальнейшего, появился в тогдашней Тамбовской губернии близ города Лебедяни не позже 1857 года. До этого я со слов мамы только и знал, что имена прадеда и прабабки, и лишь теперь мне стало доподлинно известно, что здесь, в церкви иконы Казанской Божьей Матери села Старое Ракитино служил мой прадед Павел Александрович Индолев. Каменная Казанская церковь с приделом Николая Чудотворца была построена в 1836 году. До этого здесь была деревянная Никольская церковь, упомянутая еще под 1627 годом и сгоревшая в начале XIX века. Отец Павел священствовал в храме с января 1858 по 1905 год в течение 47 лет, дольше предыдущих и последующих настоятелей, и поэтому до сих пор остался в памяти потомков православных односельчан.

Церковь осталась ему от умершего тестя, Андрея Сильвестровича Борщевского, которого зять соборовал и похоронил у храма. Я не сразу сообразил, что и о. Андрей и о. Сильвестр, то есть отец и дед прабабушки Ольги – тоже мои еще более ранние предки, прапрадед и прапрапрадед. Вернувшись в Москву, в поисках и уточнении родословной я принялся писать заказы в областные государственные архивы, куда попали церковные метрические книги. Хотя выполнялись такие заявки не даром, мой интерес не у всех архивариусов вызывал энтузиазм. «Вы что же, хотите докопаться до екатерининских времен?» – раздраженно спросила одна ответственная дама.

Помог мне тот же о. Николай Еремеев. Выяснилось, в частности, что матушка о. Павла Ольга Андреевна (урожд. Борщевская), родив шестерых детей, в их числе последыша – моего деда Николая, скончалась от чахотки. О. Павел, овдовев в 35 лет, прожил вдовцом еще 37 лет до 1907 года. По-видимому, он так и не успел узнать, что его старший сын Александр, главный врач походного госпиталя, лечил раненых и больных в осажденном Порт-Артуре, дослужился до действительного статского советника и был награжден многими, в том числе боевыми, орденами. И он, слава Богу, уж точно не дожил до того позорного времени, когда его младшему сыну, Николаю, пошедшему по его стопам, пришлось спасать семью от своих соплеменников в своей же стране и бежать в 1919 году из Уфы во Владивосток. Но это, как говорится, совсем другая история.

С 1898 года отец Павел носил чин протоиерея, а раньше был назначен епископом на должность благочинного по Лебедянскому округу. В семье Овсянниковых помнят до сих пор, как о. Павел подарил деньги их многодетному предку Борису Васильевичу Овсянникову на поднятие хозяйства. Средств хватило на дом, корову и на другую скотину. Помнят его и Мальцевы, у которых сохранилась старинная (единственная) фотография прадеда, сделанная во время посещения Липецкого курорта. Теперь эта реликвия подарена мне.

В последний год жизни о. Павел уже был слаб и не мог служить (был вне штата), но он посещал иногда службу, которую вел его преемник и зять (муж дочери Глафиры) Алексей Венков. Похоронили о. Павла с почестями в склепе, то есть в могиле, выложенной кирпичной кладкой и перекрытой сверху плитой. Тело в облачении священника лежало в гробу, выстланном красным бархатом. До конца 30-х годов у церкви была ограда, а на могиле прадеда было чугунное надгробье с нишей для лампады. Мать о. Николая Еремеева помнила, как на похороны о. Павла приезжал из Уфы его младший сын, мой дед Николай. Всем прихожанам на поминках предлагали ситный хлеб, нарезанный крупными ломтями. Иван Яковлевич Струкалов, тогдашний житель Ракитина, мальчиком прислуживал в Казанской церкви. Ему сшили красивую одежду и доверяли носить кадило. Он хорошо помнит до сих пор, что у алтаря церкви было 4 или 5 надгробий. Прямо за алтарем находилось самое приметное чугунное надгробье с нишей для лампадки, которая закрывалась стеклом. Остальные могилы по бокам имели белокаменные тесаные плиты.

После закрытия Казанской церкви в 1936 году вскоре были осквернены и могилы. Для совершения надругательства в село приезжала специальная бригада. Колокола и чугунное семейное надгробье разбили тяжелой гирей, обломки погрузили на подводы, отвезли в Лебедянь и отправили на переплавку. Из икон соорудили помост в городском Доме культуры, а частично ими топили школы в окрестных деревнях. Старший брат Ивана Струкалова Николай в беседе с о. Николаем Еремеевым обмолвился, что они с друзьями играли в карты в оскверненном семейном склепе. В склеп из люка, закрытого металлической крышкой, вели четыре ступени. Изнутри он был выложен беленым кирпичом. В усыпальнице стояли три дубовых гроба на ножках. Играть в карты прямо на гробах было все-таки совестно, так они подкладывали фанерку или доску. Гробы потом были вскрыты, и кости пропали. В церкви долгое время был склад зерна, причем сторожем работал тесть одного из тех же Струкаловых. Школа, разместившаяся в доме священника, просуществовала вплоть до послевоенных лет, а в 60-х годах и она разрушилась.

В настоящее время о. Николаю Еремееву с неимоверным трудом удалось частично восстановить храм, начать службу и поставить у алтаря новые надгробья, хотя в известной степени символичные. Об этом человеке надо рассказать особо. Он уверовал в детстве, прекрасно знает историю и православия, и страны, назубок помнит названия десятков церквей, разбросанных по всей центральной России, и имена их настоятелей. Он уже немолод, и натруженные ноги нет-нет да начинают отказывать. Семья, больная полиартритом жена и взрослый сын, инвалид с родовой травмой, живут далеко, в Новороссийске. А он, набегавшийся в молодости по матушке-России, в зрелые годы решил посвятить себя Богу и служению своим непутевым односельчанам. Вот и мечется между семьей, приходом, епархиальным Тамбовом и Москвой. Мы стали с ним дружны, и о. Николай частенько наведывается к нам домой во время своих поездок в Москву. Больно смотреть, как переживает он разрастающуюся пропасть между сельскими священниками и церковными вельможами, между нищей и спивающейся русской глубинкой и жиреющей столицей, между простыми прихожанами и нуворишами, перед которыми приходится унижаться ради денег на восстановление храма.

А начал о. Николай свое служение с возрождения церкви на своей малой родине, руины которой знакомы с детства, не находя при этом не только понимания и помощи, но, скорее, ощущая идущую со стороны глухую ревность. И еще меня поражает в нем, изначально сельском простолюдине, особая интеллигентная тактичность: зная о том, что я хоть и крещенный в православии, но неверующий, он никогда не заикается о приобщении меня, многогрешного, в лоно церкви. И этим вызывает у меня еще большее уважение.

Деды, прадеды – кто они нам, живущим сейчас? Что нам до них? Они жили совсем другой жизнью: ездили на дровнях и в возках, не слушали радио, не смотрели сериалы по телевизору, не имели понятия об Интернете, рожали детей без счета и без опаски. Узнали бы они в нас своих потомков, если бы увидели, как мы живем? И что мы сами для своих внуков и правнуков? Ведь я, трудно поверить, хотя пишу эти строки на компьютере, тоже успел поездить на извозчиках, слушал граммофон, патефон и даже шарманку. Хоть недолго, но я был современником, например, Куприна, Горького и Рахманинова, а мой отец мог сказать о себе, что родился в пушкинскую эпоху. Нет, самого Пушкина в живых уже не было, но его убийца к этому времени продолжал топтать землю. И дело вовсе не в том, что я такой старый – просто сама история гораздо короче, чем обычно кажется молодым, и не нужны никакие фоменки, чтобы ее еще больше укорачивать.

Возьмем того же о. Павла, чья фотография висит передо мной. Если отложить назад интервал между годом его рождения и теперешними днями, то мы окажемся в эпоху царствования Алексея Михайловича Тишайшего, отца Петра Первого. Еще один отступ – и нет ни Лебедяни, ни Тамбова, не построены еще каменные соборы Московского Кремля и не родился Иван Грозный. Третий раз – еще не обагрилось кровью Куликово поле, мимо которого я постоянно езжу из Москвы в Лебедянь, и далеко еще до рождения князя Дмитрия, ставшего впоследствии Донским.

Вот что еще пришло мне в голову, когда я рассуждал обо всем, что написал в этом очерке. Как принято говорить: «в жилах имярек течет кровь его предка». Нетрудно выразить количественно, сколько крови деда течет в жилах внука – четвертая часть, а прадеда одна восьмая. Много это или мало? Представим это более наглядно: из 4 литров крови каждого человека целый литр, условно говоря, принадлежит крови его деда. Если человек вдруг потеряет столько реальной крови, он может умереть. Продолжая эту метафору, можно сказать, что при нежелании знать о своих предках умирает какая-то часть души их потомков, а связь времен прерывается. Хотим ли мы этого?