Самуил Лурье

Смертью храбрых

Памяти Анны Политковской

Что он, собственно, сказал? Почти наверное - почти то, что думал. Более того - получилось довольно близко к правде.

Вам представляется странной сама идея, что иные убийства бывают вредней некоторых печатных текстов? Но рассудите: текст вреден, когда опасен; опасен же - когда обладает определенной силой, которая часто заключена в его убедительности. Ergo: убийство, повышающее убедительность наказуемого текста, действительно может причинить больше вреда, нежели сам текст.

Например, убийство автора, который уверял - тщетно! - своих читателей, что в РФ укоренился и процветает "государственный самосуд".

В самом деле: Анна Политковская писала и печатала про "эскадроны смерти". Про убийства свидетелей убийств.

А сама была свидетель. И собирала свидетельства.

Вообще-то неопровержимые. Но недостаточно убедительные. Поверить ей было невозможно.

Поверить ей - значило выбирать. Или немедленно все бросить и прямо с "Новой газетой" в руке бежать на улицу, крича: давайте все вместе сейчас же прекратим этот кошмар! Или, наоборот, спокойно продолжать жизнь, ее горечью заедая тошноту, немного похожую на стыд.

Должно быть, примерно что-то такое чувствовали порядочные немецкие люди лет этак семьдесят тому назад. Правда, жалея их, государство к тому времени уже избавилось от всяческих "Новых газет". И некоего Карла фон Осецкого, между прочим, сплавило в концлагерь.

А нам все еще приходится - чтобы почти ничего не знать - почти ничему не верить. Чтобы, значит, не презирать (о, совсем чуть-чуть, а все-таки неуютно) самих себя. Но не бежать же, и в самом деле, на улицу.

И мы возражали Анне Политковской (почти все - молча, но некоторые - совершенно вслух):

- Сочиняешь! Как минимум - страшно преувеличиваешь! Как это - свидетелей убирают? Сама-то небось жива!

Это был наш главный контраргумент.

И вот ее убили. Застрелили в кабине лифта. Четырьмя, что ли, пулями, считая контрольную. Вычислив момент - до секунды: чтобы обе руки у женщины были заняты тяжелыми продуктовыми сумками (для матери покупала, в больницу); чтобы не могла хоть заслониться ладонью; вообще-то удобней, когда на приговоренном - просто наручники.

Эти четыре пули - все равно что круглые печати на текстах Анны Политковской: с подлинным верно. Подтверждающие опасную ценность текстов.

Ну, он так и сказал. Он сказал так: убийство этой женщины повредило Государству (это, положим, оперативный псевдоним) больше, чем ее публикации.

То есть влепил жертве строгача с занесением в личное дело, но и убийцам поставил на вид: дескать, услужливый дурак опаснее врага. Себе же выговорил на всякий случай алиби: как потерпевшему. Как, прямо говоря, единственному безвинно пострадавшему.

Публицистика отчизны схватила это на лету. И донесла до своей публики, что Политковскую убили ни в коем случае не ее враги, а его. А значит, скорей всего, ее друзья. Не исключено, что по ее же наущению. Что она, если хорошенько разобраться, сделалась убитой назло ему. Чтобы бросить на него тень. И обеспечить распространение своих текстов.

Отчизна зарыдала от жалости к нему. Но он-то находился за границей - как назло, в самый день похорон, подвергаясь публичному расспросу от людей западных, сентиментальных. Которым нормальной, взвешенной реакции, видите ли, мало. У них так: раз убийство - обязательно надо его осудить. С какой-нибудь дополнительной точки зрения. Помимо той, что пользы - чуть, а неприятностей вагон.

Уставились и ждут, этак чуть ли не требовательно: осуди да осуди. Ну хоть за что-нибудь еще.

Он сосредоточился. И осудил - за жестокость.

Хотя, между нами говоря, мгновенная, внезапная смерть от пули - совсем не худшее из того, что может в нашей стране случиться с человеком, сочиняющим тексты, вредные для государства. Как, впрочем, и с любым другим - если своим поведением или просто своим видом он возбуждает в окружающих патриотизм.

Например, с девятилетней таджикской девочкой в петербургском саду.

Без сомнения, он это знал. А Политковская знала еще в тысячу раз подробней. Про разные вещи, которые несравненно хуже выстрела в упор.

А на расстрел ее уже выводили. Дважды в течение одной ночи. В феврале 2001-го. В расположении 45-го полка.

Так что ума не приложу, какую он имел в виду гуманную альтернативу.

Разве что яд - как в том самолете, 1 не то 2 сентября 2004, когда она пробивалась в Беслан.

Как бы то ни было - ему пришлось что-то такое произнести. Такую фразу, чтобы западные отстали. Но чтобы и свои не почувствовали себя оскорбленными в лучшем из чувств. Осторожно так: какими бы мотивами ни руководствовались, преступление омерзительно. По своей жестокости.

Ну и пару слов про меры, само собой. Что будут приняты. Или предприняты. Короче, вас не касается. А также не делайте из мухи слона. Ее тексты не имели никакого значения. Не пользовались спросом.

Как видим, он не хуже нас с вами понимает, за что убита Анна Политковская. Под какой мотив.

Как и мы, догадывается - кем, но тоже вряд ли когда-нибудь узнает точно. И ему тоже неприятно и некогда думать об этом.

Не сейчас. Когда-нибудь на пенсии, на благополучной старости лет. Отрастив бороду и вставив линзы. В европейском городке, посредине которого будет стоять Политковской памятник. Присесть в сквере на скамью между клумбами и неторопливо так, внимательно прочитать ее последнюю книгу.

 

Книга называется: "Путинская Россия", так что в одноименной реальности достать ее негде.

А предыдущая озаглавлена "Вторая чеченская" - согласно общепринятой нумерации этих войн.

Сама же Анна Политковская участвовала исключительно в третьей чеченской войне. И на ней погибла. Пав смертью храбрых.

Объявленные две - независимо от того, что назывались не так и вообще кто что про них ни думай, - состояли из боестолкновений вооруженных людей с вооруженными людьми.

Третья зажглась в глубине первой, пылала под покровом второй и все не гаснет.

Это война вооруженных с безоружными.

Вооруженных воодушевляла тройная цель: ограбить, унизить и уничтожить как можно больше безоружных. Полагаю, на бумаге такой директивы нет и не было. Она была написана на лицах начальников и читалась так: дозволено все! Как известно, таков лозунг ада.

В который Чечня и превратилась. В 2000 году - окончательно. И, может быть, бесповоротно.

На любой войне гражданское население бедствует: бомбежки, обстрелы, голод, эпидемии. Разрушенные жилища, разнузданные инстинкты.

Ничем таким нас, телезрителей по преимуществу, не удивишь, наши сердца не тронешь. Зато и за описания соответствующих ужасов никого не убивают. Описания - более или менее простительный дамский аполитичный пацифизм. Ужасы - неизбежные издержки политического процесса.

"Вон женщина со строгим лицом и холодными глазами - типичная чеченка времен войны. Она из горного селения Махкеты в Введенском районе. У нее трагедия: 14-летнего сына "замочили в сортире". Натурально так "замочили", без всяких иносказаний - прямым попаданием снаряда в деревенскую "дырку", когда парень отправился по нужде. Дом этой женщины - почти на краю села, вот федералы и видели с постов, кто куда по двору идет. Поняли, зачем мальчик двинулся по тропинке в дальний угол огорода, - и пальнули. С одной стороны, в собственное удовольствие. С другой, непосредственно исполняя волю своего президента, - просил же Путин, главковерх, "мочить".

Таких историй в текстах Политковской сотни. Как лютовали артиллерия, авиация. Как самолет пролетает над уединенным хутором, видит во дворе женщину с пятью малышами - разворачивается - и р-раз по ним ракетой "воздух - земля", прицельно и точечно.

Или вот - как расстреливают с вертолетов беженскую толпу. Хотя - не совсем толпу: люди (среди них и Политковская) просто лежат по обеим сторонам шоссе, вжимаясь в траву и пыль.

"Вот они - вертолеты. Очередной заход. Они спустились так близко, что видны руки и лица пулеметчиков. Некоторые уверяют - даже глаза. Но это преувеличение от страха. Главное - их ноги, небрежно спущенные в открытые люки... Ноги большие и страшные, подметки тычутся чуть ли не в нас. Между ляжками зажаты дула. Страшно, но всем хочется посмотреть, кто же твой убийца. Кажется, они смеются над нами, над тем, как мы уморительно ползаем внизу - старые, грузные тетки, молодые девушки, дети. Нам даже слышен этот хохот, хотя это опять вранье - слишком шумно вокруг..."

Или как стирают с карты населенные вообще-то пункты - протирая карту до дыр. Всюду ликует одна и та же вроде бы бессмысленная, но неистово целеустремленная жестокость.

Но по здравом размышлении придется признать, что вред Государству от этих сюжетов сравнительно невелик. Они практически безобидны: во-первых, не приводят в движение никого, кроме иностранцев; а во-вторых, по ним никого не притянешь ни к одному суду, кроме разве что Страшного - от которого трудно утаить необходимые человеческому правосудию фамилии, воинские звания, номера частей, даты под приказами.

"У офицеров в Чечне, как у нелегалов-разведчиков, - по два-три-четыре комплекта документов на разные фамилии. Они все никто, и спросить не с кого..."

Значит, и беспокоиться не о чем.

Кроме того, эти сюжеты, со стрельбой из всех видов оружия по всему, что шевелится, - они ведь благополучные. Что ни финал - настоящий чеченский хэппи-энд: человек умер быстро и почти сразу похоронен по обряду.

Другой ряд событий страшней - не сравнить: врываются в дом (по ходу зачистки либо внезапно), избивают, связывают, бросают в БТР либо багажник, доставляют в застенок, пытают! - пытают так, что ничего подобного не бывало в Европе полтысячи лет, - пытают и насилуют, унижают и унижают - наконец-то убивают (как собаку) и закапывают (как собаку), лишь иногда и за большие деньги выдавая родственникам местонахождение истерзанных тел.

Впрочем, возможны варианты: иногда продадут и незакопанный труп. Или даже более или менее живого человека.

"...А в сторонке - отец, незамужняя взрослая дочь которого прошла через фильтрационный лагерь в Урус-Мартане, где... Ох, в этом случае лучше уж не вслух... Лишь один штрих заточения: ее заставляли ползать по ступенькам вниз-вверх на четвереньках, по-собачьи, держа в зубах ведро с говном..."

Тут - расследуя факты данного ряда, - Политковская, безусловно, опасней. Причиняет Государству действительный вред. Вернее, боль - жизненно важным органам.

Поскольку тут речь не об эксцессах, а о повседневном, будничном труде. Благодаря которому система бесперебойно выделяет два основных политических гормона - ненависть и страх.

Речь о рутинной процедуре. Вполне рациональной. Огромному войску полагается много врагов - убитых и плененных. Желательно, чтобы все они оказались, например, боевиками. Но если боевиков не хватает, приходится брать обычных людей. Которых попробуй уговори признать себя боевиками добровольно. А без признания - как изобличишь и вообще оформишь? Ergo: пытать. А потом пытать еще - чтобы каждый назвал какого-нибудь сообщника. И так далее по нарастающей - как по маслу.

Разъяснив эту целесообразность, Политковская, в сущности, выдала гостайну. Все равно что распечатала инструкцию по сборке Большого Террора.

И еще позволяла себе жаловаться, что никто не обращает внимания.

"Дело в том, что мы думаем плохо. В массе своей мы совсем не страдаем от того, что творится в стране, что у нас на потоке бессудные казни и уже тысячи жертв "нового 37-го". Мы успокаиваем себя тем, что это пока только чеченский 37-й год и до нас не доберутся...

Напрасно и легкомысленно: история доказывала это неоднократно. В стране царит идеология ненависти к ближнему. Вот в чем наша настоящая беда..."

Позволяла себе обобщать:

""Чечня" как образ мыслей, чувств и конкретных действий гангренозной тканью расползается повсюду и превращается в общенациональную трагедию с поражением всех слоев общества. Мы дружно и вместе озвереваем".

То есть какой-никакой, а урон наносила. Но, конечно, никто ее не слушал - как говорится: знаем все сами, молчи! - и, в общем, лично я думаю, что не понадобилось бы ее убивать - сама бы осознала тщету усилий, не появись на горизонте из тумана Европейский суд.

Пресловутый, по правам человека.

Кто же думал, кто мог вообразить, что какие-то старики, какие-то старухи когда-нибудь доползут из Чечни аж до Брюсселя - просить справедливости для своих давно погибших детей. Что у них будут при себе какие-то документы. Что их примут, выслушают, заведут дела. И, чего доброго, постановят рано или поздно приговоры. На которые, оказывается, не наплевать.

Вообще-то ничего страшного. Руки коротки, не говоря о том, что фиг докажешь.

В окна комнаты, где я все это пишу (как обычно, ночью), толкается музыка: через двор, в милицейском культурном центре, празднуют день кадровика.

Если не ошибаюсь, кадровик - это что-то такое серое за железной дверью первого отдела в каждом крупном учреждении, недреманное тусклое око ГБ.

Но и подобные существа умеют веселиться: после концерта - дискотека, и квартал слегка подрагивает на своих сваях.

Пляшут сержантки в кожаных мини-юбках. Пляшет, я думаю, петербургский ОМОН - вот которому (говорят, и рязанскому) только что Страсбургский суд выписал штраф. 230, что ли, тысяч в инвалюте. За убийство пятерых безоружных - в их числе беременной женщины - в поселке, что ли, Алды, лет тоже пять назад.

Анна Политковская как раз и разбиралась - чей ОМОН и что там было, - но вот мертва. ОМОН же пляшет, потому что зачищали в масках, а значит никто не опознан, рязанский не рязанский, питерский не питерский, а значит никому ничего не будет. А штраф заплатит (если заплатит) РФ - если, опять же, будет кому платить.

Поскольку истцы один за другим изымаются из оборота. И в картотеке Политковской появилась новая рубрика: мученики за Страсбург.

Вот им, а не компенсация. Но все равно: факты вдруг резко подорожали.

Представьте такой, можно сказать, анекдот. 2000 год, начало февраля. Только что взят разрушенный Грозный. Телевидение, как положено, живописует триумф. Вот генерал Б. - большой генерал, начальник штаба всей группировки, подъезжает к сельской больничке. Перед нею собраны раненые пленные. Которых сажают в какой-то автобус. Лицо одного из этих пленных генералу не нравится особенно. Причина неотчетлива. Не нравится, и все. И генерал кричит, неясно к кому обращаясь: "Уведите его к черту, прикончите его, дерьмо... Вот и весь приказ. Давай уведи его, прикончи, пристрели к черту..."

А телеоператоры снимают. И звукооператоры записывают. И вечером все это показывают по ящику. Для вящего реализма дают крупным планом страницу паспорта: Яндиев Хаджимурад. И все путем.

Но мамаша этого самого Хаджимурада сидит перед телевизором. Видит эту картинку. Встает со стула, одевается и уходит искать сына. По всей Чечне. По тюрьмам и т. д. Обивает пороги всех начальников. Пишет по всем официальным адресам. В том числе и в Страсбург. (Поскольку грамотная: учительница вообще-то. А сын, кстати, был студент. Экономист.)

Так она бьется шесть с половиной лет. Никакого сына, естественно, не находит. Из всех прокуратур один ответ: забудь.

Но в июле сего года там, в Страсбурге, посмотрели наконец это старое видео. И согласились, что генерал Б. нарушил - что бы вы думали? - "право Хаджимурада Яндиева на жизнь", а тем самым - статью 2 Европейской конвенции по правам человека: "Право каждого лица на жизнь охраняется законом".

Что же получается? Получается, он у нас - военный преступник. Сам генерал Б. Лично. Как таковой. Между прочим, Герой России. Сейчас на очень большой должности, между прочим.

Политковская незадолго до смерти так и написала: фактически признан военным преступником.

И чторешение Страсбургского суда - "вполне может превратить жизнь генерала Б. в нечто похожее на судьбу Радко Младича и иже с ним. После 27 октября, дня вступления решения в законную силу (три месяца дано на апелляцию), Б. рискует стать не въездным никуда, кроме Белоруссии и Северной Кореи".

А все из-за чего? Из-за нескольких видеокадров. Какие-то шесть секунд, промелькнувшие на экране невесть сколько лет назад, могут омрачить чисто конкретному персонажу - скажем, отдых на Кипре.

(Кстати - верней, некстати: вроде бы это тот самый генерал Б., который, согласно давнишнему репортажу Политковской, первым сообразил, куда сажать допрашиваемых зачищенных - в выгребные ямы шестиметровой глубины.)

 

Вот я и говорю: не за то, что подозревала, кто взорвал тогда, в 99-м, те дома в Москве, и помнила, кто и как начал первую чеченскую и вторую и как велись эти войны, и знала, отчего умерли зрители мюзикла "Норд-Ост", и понимала, кто приговорил погибнуть заложников бесланской школы N 1.

Мало ли кто и что помнит, или подозревает, или даже понимает. Не убивать же всех таких. И всех таких пока не убивают. И даже на тех, кто бормочет свои соображения вслух, - плюют.

Но она собирала документы. И устанавливала факты. Реально опасные для реальных лиц.

Которым реально обидно за державу, которую какая-то Политковская покушалась лишить самого ценного - их.

Они, естественно, предпочли, чтобы держава лишилась - ее.

Конечно, можно было избежать этого убийства. Обезопасить державу от публикаций Политковской. Легко. Стоило только самим расследовать и самим опубликовать: кто взорвал тогда, в 99-м, те дома в Москве, отчего умерли зрители мюзикла и про все остальное.

Дескать, так и так. Затянуть бессмертную песенку: хотели, дескать, как лучше, и проч.

Да, видно, нельзя. Должно быть, хотели не как лучше. А только чтобы все боялись.

Политическая полиция всегда стремится к этой цели, но не в силах ее достичь без уголовных преступлений.

Плюс круговая порука.

Поэтому - любой ценой стоять на своем: скажем, зрители мюзикла скончались от хронических своих заболеваний. А кто сомневается, тот - враг. А если враг не продается - патриот не промахнется.

То есть работа Политковской была несовместима с жизнью. В частности - с нашей, господа просвещенные сограждане. С вашей, с моей. Мы так и жили - как будто ее нет.

Почти как он.

А теперь будем жить так, словно ее не было.

Пускай выступает на облаках. В Трибунале Убитых. Где председатель - Старовойтова, судьи - Сахаров, Юшенков, Щекочихин, Юдина. И Холодов. И Боровик. И туркменская девочка Хуршеда.

И та женщина из поселка Алды. И все другие.