Олег Аронсон

Время штрейкбрехеров

Трудно писать о путинской России. Трудно и не хочется. Не хочется употреблять слово "Путин", поскольку тем самым уже вторгаешься в сферу политики, где любое твое высказывание не просто остается пустым сотрясанием воздуха, но еще и готово обернуться против тебя, заставив сожалеть о сказанном. Сожалеть приходится вовсе не потому, что был не прав, или несправедлив, или превратно истолкован, а потому, что слова твои оказываются обращены всегда не к тем, кто слышит, а к тем, кто подслушивает... Вот уже кто-то готов усмотреть паранойю в этой фразе, проинтерпретировать ее как "теорию заговора", "засилье спецслужб" или что-то подобное. Однако я говорю о другом. Об особом изменении политической чувственности, которая произошла в России на наших глазах, когда достигнут переизбыток высказываний, повторяющих друг друга, когда их бессодержательность стала условием возможности их существования в сфере медиа. Потому слушать их уже просто невозможно, потому само слушание стало работой.

Речь пойдет не столько о политической ситуации, когда концентрация власти, капитала и средств массовой информации в одних руках стала очевидной, сколько о ситуации "неполитической". Но когда мы рассматриваем зону "неполитического", зону жизни простого человека, то одним из условий, ее формирующих, сегодня все равно остается политика. Политика давно уже не то, в чем участвуют люди, но то, что формирует людей. Она перестала быть противостоянием партий, социальных групп, взглядов и убеждений, она перестала быть чем-то, чем занято только государство и его отдельные институты. Она проходит по нашим телам, голосующим на выборах, работающим, смотрящим телевизор, сидящим в кафе, курящим, спящим, умирающим... Она давно уже - биополитика. Это не новость. Новостью всегда оказывается время, в котором живешь.

Именно это заставляет высказываться сегодня, в это странное время, которого мы не ждали и в котором оказались. Время, которому трудно найти точную характеристику. Или хотя бы неточную, но улавливающую ситуацию времени. Определить хотя бы некоторые особенности ситуации означает, в данном случае, дать возможность абсолютно немым и слабым силам неполитического, обнаружить возможность иной политики. Не придуманной политологами и политтехнологами, а произрастающей из самой жизни общества. В наше время это представить себе крайне трудно. Но для начала хорошо бы было хоть как-то описать это "странное" время. Когда оно начинается? И в чем же его странность?

Было бы ошибкой думать, что время новой политической чувственности начинается с приходом новых политиков к власти. Скорее их приход - это уже симптом. Некоторые еще помнят (хотя на уровне масс-медийного контроля сделано все возможное, чтобы многое было забыто) горбачевскую перестройку и начало ельцинского правления. Это был романтический период, когда в нашу жизнь вошел опыт демократии. И именно потому, что опыт этот был нов, то и сама идея "демократии" воспринималась романтически. Это была анархическая демократия, демократия без институтов, ее обуславливающих. И в этом смысле она была народной независимо от того, что значительная часть населения могла ее и не поддерживать. Стихийность и народность демократии конца 80-х и начала 90-х, в свою очередь, не могли бы проявиться, если бы в советское время (в основном в брежневское) не сформировалась бы жизненная потребность в бунте.

Я сознательно употребляю слово "бунт", а не "сопротивление" или "изменение строя", поскольку последние были уделом лишь политически активных представителей общества. Бунт же всегда имеет неполитический характер, он исходит из самой жизни, а не из ее политических реалий. Бунт исходит из голода и страха, из унижения и несправедливости, которые выходят за рамки отдельного человека, становясь явлением общественным. Бунт - это сопротивление тел, отмечающее собой предел биополитики.

Слово "демократия" стало символом этого бунта в конце советской эпохи. Потом же демократия стала строиться, обнаруживая свои недостатки, апории, свои слабые стороны. Для критиков западной модели демократии все это более или менее очевидно. Институционализированная демократия, конечно, представляет собой достаточно изощренный механизм контроля, когда вводится явное отождествление простого человека и человека социально активного. Ты - человек, если у тебя есть "точка зрения", "право голоса", "избирательное право", но главное, когда ты наделен пусть мнимой и ничтожной, но все-таки властью. В этой редукции политики к индивидууму заключена постоянная риторика демократии и ее хитрость. Надо сказать, что от этой риторики не отказалась и нынешняя политическая элита, хотя повсеместно уже слово "демократия" стало ругательным, а инвективы в сторону западного общественного устройства - общим местом. И в этом, конечно, обнаруживается определенное сходство нынешнего времени с советским, когда была и конституция, и выборная система, и суды с адвокатами, и пресловутая "критика снизу"... Но тогда же было и общее (пусть и негласное) понимание фиктивности и лживости всей этой системы, что стало одним из истоков перестроечной общности в бунте. Сегодня ситуация иная. Во-первых, именно на "демократию" и "демократов" официально возложена вина за все невзгоды ельцинского периода правления. Во-вторых, и это главное, у такой марионеточной демократии появился свой обслуживающий персонал, который выходит далеко за рамки реально действующей политической бюрократии. Главным образом это новое поколение людей, чаще всего молодых, не помнящих не только советского времени, но даже и первых постперестроечных лет.

Было бы, однако, несправедливо ограничивать этот срез общества только "новыми" людьми, в основном успешными или надеющимися успешными стать. Однако в отличие от многих представителей более старшего поколения вполне цинично обслуживающего нынешнюю политическую власть, благополучно забывших то, что говорили десятилетие ранее и во что верили (может быть искренне) два десятилетия назад, "новые" люди сформированы уже именно как политические тела. Понять, как они устроены, значит отчасти прояснить ситуацию.

Мы регулярно видим в телевизионном эфире ведущих политических ток-шоу (например, Владимира Соловьева и Максима Шевченко), у которых на всякое замечание об отсутствии в стране свободы слова, о контроле государства за средствами массовой информации, находится в запасе удивительная по своему цинизму реплика: "Вы же говорите это на всю страну с телеэкрана..." Мы постоянно сталкиваемся с тем, что критические взгляды на современное положение дел в стране высказывают люди, давно превратившиеся в телевизионных клоунов (Новодворская, Жириновский, Боровой, Немцов и другие). А если и попадают случайно в эту обойму новые лица, то ведущие найдут нужные (заготовленные) слова, чтобы продемонстрировать публике маргинальность их позиции, выказав показное удивление, что даже таким "безумцам" наша демократия дает возможность высказаться...

Российская имитационная "демократия" ни в какой мере не является общественным устройством (со всеми присущими ей недостатками), она давно превратилась в один из прочих политтехнологических инструментов. И не стоило бы говорить о ней вовсе, если бы она не воплощала в себе ту двойственность, которая вообще характерна для нынешней ситуации. Демократия, почти как Зурабов, виновата во всем, но и отказаться от нее нельзя. То есть она по-своему "эффективна", но должна существовать также и потому, что виновата, чтобы плодить и плодить ряды ее ненавистников, ряды истовых защитников существующего строя.

Вот одна молодая писательница (Анастасия Чеховская) в "Известиях" с восторгом рассказывает о том, как была на встрече с Путиным, как она рада госзаказу, чтобы воспитывать и образовывать население, учить его "чувствам добрым". При этом она ничтоже сумняшеся называет этих людей люмпенами, мутировавшими от масс-культа, почти откровенно заявляя, что "молодые" (такие, как она) - новая элита.

Вот современные художники. Госзаказ им еще не поступил, но они уже стараются найти того, кого нужно обслуживать.

Вот другие "молодые" - движение "Наши", одетые в одинаковые спортивные куртки (понятно, на чьи деньги приобретенные), организованно автобусами завозятся на митинг в поддержку Путина.

Вот они же на Пушкинской площади, охраняемые милицией, поют песни и выкрикивают патриотические лозунги в тот самый момент, когда рядом, на другой стороне Тверской, ОМОН избивает дубинками марш несогласных.

Вот еще одни "молодые", которые сами приходят на марш несогласных, но не потому что не согласны, а чтобы устраивать провокации.

Вот юзеры интернетовского "Живого Журнала", которые ни в партиях не состоят, ни на митинги не ходят, но которые с удивительной активностью высказываются в поддержку практически любых государственных инициатив, клянут то грузин, то эстонцев, то пенсионеров, не желающих продавать свои подмосковные участки.

Все это уже не просто "политическая активность населения". Ей вообще-то взяться неоткуда. Время ее не предполагает. Это новое социальное пространство, сформировавшееся именно в последние годы, описать которое можно как конкурс вакансий на место под солнцем. Только в конкурсе этом нет ни комиссии, ни критериев. Скорее, это даже не конкурс, а шоу, в котором лишь самые циничные оказываются у власти или на телеэкране, другие же осваивают практику "естественного цинизма" (обучение не видеть ни боль, ни унижение, ни попрание свобод) в ожидании призыва на самую захудалую "бюрократическую" (в самом широком смысле слова) должность, где все эти навыки наместника императора проявятся с должным рвением.

Можно сказать, что ударными темпами выведен новый тип человека, прошедшего школу политической перцепции. Именно этот тип г-н Павловский назвал "победители". Он опознается моментально, когда кто-то заводит речь об "ужасах ельцинской демократии", когда критикует "несогласных" за то, что у них нет "позитива", когда радуется растущему бюджету страны и величине стабилизационного фонда, когда осуждает уклоняющихся от налогов предпринимателей, подсчитывая, сколько денег из-за этого не получили врачи, педагоги, пенсионеры (естественно, забывая при этом, что деньги от налогов идут государству, которое при своем огромном бюджете именно нуждающимся ничего не платит)... Можно перечислять и далее. Нельзя сказать, что все эти люди обеспеченные, но все они уже "иные". И даже если денег и власти у них еще немного, но деньги и власть уже виртуально участвуют и в их мышлении, и в их чувственности. Такие люди нужны государству. Это новая "властная" подвластная элита. Полувластная. Властная до тех пор, пока ей не припомнили, как и кто ее сделал. Полупобедители...

Но что делать с проигравшими? Что делать с теми, кого мы по-прежнему называем простыми людьми? С теми, кто молчит, смотрит телевизор, при этом не важно - осуждая или поддерживая Путина? С теми, кто при всем желании (даже в фантазиях) не может ощутить значимость стабилизационного фонда? С теми, кто, доведенный до последней черты, протестует, слыша в ответ, что права на митинг у него нет и что защищать свои права он должен в суде в соответствии с принципами демократии?..

Разделение, которое произошло сегодня, вовсе не сводится к разделению на богатых и бедных. Именно так удобно представлять положение дел СМИ, чтобы направить энергию протеста против олигархов. Размежевание в нынешней России проходит по границе "победители" - "проигравшие". И это уже даже не граница, а пропасть. Не так просто перемахнуть из одного стана в другой. И, как ни странно, куда проще стать "победителем" (для этого создается множество условий). Куда труднее примкнуть к "проигравшим", разделив с униженными их опыт унижения.

Проигравшие не нужны. Они не просто забыты, но они планомерно, годами подвергаются настоящему геноциду. Создается полное ощущение, что не только анастасии чеховские, но сама государственная власть ждет естественного исчезновения целых слоев населения. Сначала - люмпенов. Затем пенсионеров. Затем тех, кто продолжает их зачем-то лечить. Затем тех, кто (видимо, проявляя свою "пассивность") продолжает работать в маленьких городках и деревнях за нищенскую зарплату. Затем тех, кто что-то помнит. И наконец, тех, кто не хочет вступать в ликующие ряды победителей.

Политика в путинской России практически полностью строится на принципе исключения. Если ты не лоялен государственной власти, то рано или поздно ты будешь проигравшим. Совсем иной характер принимает обычная работа, которая даже в минимальной степени связана с политикой. Если когда-то можно было говорить об "убеждениях" или "временном сотрудничестве", то сегодня грань между сотрудничеством и штрейкбрехерством становится ничтожно малой и стирается с каждым днем.

Когда-то, в советское время, люди вступали в комсомол, поскольку это было условием поступления в вуз, становились членами Коммунистической партии всего лишь потому, что порой это было опять же необходимым условием, облегчавшим им выполнение их профессиональной деятельности. Все понимали двусмысленность ситуации, и искренних коммунистов в брежневский период можно было пересчитать по пальцам. Более того, хотя диссидентов и правозащитников в то время было ничтожно мало, но огромное количество людей (пожалуй, большинство) были пусть и не инакомыслящие, но "несогласные", а перестройка показала, что таких "несогласных" много было даже в коммунистической верхушке.

Ныне никуда вступать необязательно, но надо быть "согласным", то есть думать по-государственному, а точнее надо иметь тело, адаптивное к государственной линии. Иначе - ты исключен, даже если не инакомыслящий, а просто человек. Исключение вошло в принцип государственной политики. Оно и экономическое, и политическое. Надо быть обслуживающим персоналом (власти или природных ресурсов), иначе о тебе и не вспомнят. А если вспомнят, то в виде очередного ток-шоу (чаще всего предвыборного), которое привычно не даст никаких результатов. Надо ходить на выборы и голосовать за одного из списка, давно уже состоящего из плохо различимых между собой "победителей". Если же ты аполитичен или "протестуешь", то сегодня тебя не существует - процентный барьер явки отменен, графа "против всех" тоже. В результате, легальное пространство протеста исчезает, а идя на выборы, осуществляя эту самую демократическую из всех демократических процедур, невольно становишься послушным и даже немного штрейкбрехером.

Не слишком ли сильное слово? Не думаю. Но где, можно спросить, та "забастовка", тот протест, в конце концов, та политика, по отношению к которой огромная масса людей вдруг становятся штрейкбрехерами? Неужели только реплики телеведущих и провокаторы в толпе митингующих приводят к таким выводам? Тем более, что первые с пеной у рта будут утверждать, что именно таковы их убеждения, а вторые - что проводят давно уже привычную "эффективную политику". И вправду, слово неуклюжее, но по резкости своей, на мой взгляд, очень точное. Вроде бы и ломать особенно нечего (все протесты малочисленны и локальны), да и образ у этих людей другой - позитивные строители. Но если задаться вопросом, что же они строят, то станет понятно и что они ломают.

А строят они, все как один, "сильное государство". Они волонтеры. В лучшем (и крайне редком) случае искренние энтузиасты, но в принципе - расчетливые прагматики. А логика сильного государства требует торжества победителей. Над побежденными. Как во внешней политике, так и во внутренней. Но если во внешней политике враг находится легко, а еще легче - слабый враг, то во внутренней искать "врагов народа" (они же - враги государства) уже начинают. И ими оказываются те, кто протестует. Пенсионеры, обедневшая интеллигенция, часть студенчества... И здесь уже не важно, кто "левый", а кто "правый", поскольку это не просто протест, это бунт (пусть пока и очень слабый), который носит неполитический характер, хотя и обусловлен политической ситуацией.

Бунт бесправен. Так называемые "демократические права" - избирательное, право на митинги и собрания, на забастовки, а также возможность обращения в судебные инстанции - так или иначе, но имеют своей целью ограничение возможностей для бунта. Это механизмы регуляции общественного недовольства. Потому-то от "демократии" так трудно отказываться. В конечном счете, это выгодная для государства форма правления, особенно для того государства, которое неразрывно связано с крупным капиталом. Для деспотий привычно подавление бунтов. Для демократий - создание механизмов их контроля. Всякий бунт моментально начинает интерпретироваться политически и использоваться теми или иными политиками в своих целях (касьяновы и хакамады будут всегда пытаться возвести посреди политически бесформенного протеста свою трибуну, так же как члены абсолютно подвластной общественной палаты не случайно появляются именно среди возмущенных жителей подмосковного Бутова, а не где-то в глубинке, где насилие власти над гражданами нисколько не меньше). Но, помимо протеста, в бунте есть и другая сторона - приостановка работы. Но не какой-то конкретной, а работы самого государственного механизма. Именно поэтому те, кто негативно настроен к любым проявлениям бунта, - либо бюрократы, либо штрейкбрехеры. Первые готовы без конца говорить, что надо реализовывать свои права в рамках закона. Это заложники понимания демократии как формы государства, что на деле превращает демократию в манипулятивный механизм. Вторые, и сегодня их становится все больше и больше, - тела, ставшие элементами функционирующей государственной машины ("сильной" и "успешной"), бесперебойная работа которой требует исключения любых помех. И основной помехой оказываются ненужные люди. Характерно, что от этих тел, обслуживающих государственную систему, мы постоянно слышим риторику "позитивности" и "трудового усилия" ("мы работаем, а они митингуют", "мы предлагаем новые законы, а они только маршируют", "мы строим государство, а они его расшатывают").

Между тем бунты становятся важным элементом, позволяющим осмыслить нынешнюю ситуацию. С политической точки зрения их нет, а есть лишь отдельные эксцессы маргинализированных групп. И эксцессы эти описываются в чисто негативном ключе. Однако в бунте есть и принципиальная позитивность, которая не видна сквозь призму политической аналитики. Позитивность эта заключается в том, что любой бунт фальсифицирует политику. Или по-другому: посредством бунта сама жизнь фальсифицирует политику, указывая на ее ложные притязания.

Здесь сталкиваются уже не разного рода политики, но разные этики. Первая - корпоративная этика, ставшая в последнее время повсеместной, этика нужности, полезности и надежности. Вторая - этика общности, которая заключается в том, чтобы быть вместе с теми, с кем ты не можешь разделить свои вкусы, свои взгляды, свои идеалы, но быть вместе с ними, порой совершенно другими, лишь потому, что готов разделить с ними общность в опыте несправедливости, опыте, знакомом в той или иной степени каждому. Именно этика общности, не записанная ни на каких скрижалях, является постоянно вытесняемым неполитическим истоком идеи демократии. Ее нельзя устранить полностью, но политикой выработано множество инструментов ее забвения. Однако забыв ее, всегда будешь глух к насилию, которое творится рядом, а порой и твоими руками.