 |
Главная страница | Номера | Именной указатель |
Алексей Симонов
Заметки о цензуре и около
В обществе, где свобода ограничена, все государственные и общественные институты, в том числе и средства массовой информации, ограничены в исполнении своих функций. Я думаю, что при советской власти и правительство, как и парламент и правосудие, лишь более или менее инициативно исполняли поставленные перед ними единым хозяином - ЦК КПСС - задачи. Когда этот гнет был снят - все мы помним, какая драка шла из-за 6 статьи Конституции о руководящей и направляющей роли партии, - вразнос пошла вся система, а не только отношения между государством и прессой, прессой и обществом. Исчез единый центр власти, и все искали новых форм своей реализации. Пресса была к этому не готова. Она не хотела больше оставаться рупором власти и искала для себя какое-то иное амплуа.. Поэтому она с такой легкостью купилась на звание "четвертой власти" и действительно в течение нескольких лет играла эту роль, подменив собой общественное мнение, лидируя в общественном сознании и формируя его на преимущественно эмоциональном уровне. Конструктивные идеи построения чего-то нового в ней не присутствовали, да и никто вообще не знал, что именно мы хотим строить. Не снятие цензуры виновато в том, что произошло с прессой.
Пресса пыталась двигаться вперед, но... оглядываясь назад. Ее главным достижением стало не осмысление настоящего, а разоблачение прошлого, что вполне понятно: у прессы не было серьезного аналитического инструментария, экспертной базы для оценки современности. Самые знаменитые аналитические статьи советских времен - А. Стреляного, Д. Черниченко, А. Аграновского - рассматривали не систему, а отдельные ее функции, и не претендовали на обобщение на государственном уровне. И в этом смысле существование цензуры было полным идиотизмом, потому что большинство подвергавшихся цензуре боролось за чистоту советской власти, за справедливость законов этой власти и справедливость их применения.
Цензурного идиотизма было так много, что когда этот гнет сняли, появилось ощущение глубины, силы, всемогущества. До 91-92 года эта эйфория продолжалась, и на ее волне появилось множество альтернативных источников информации. Возникли три-четыре невероятно умные, аналитичные газеты, которые умерли на третьем-пятом номере. Их анализ был также направлен не на современность, а в прошлое. Там были опубликованы замечательные тексты, которые остаются замечательными и сейчас, их вполне можно издавать отдельными сборниками. Но это не имеет отношения к средствам массовой информации.
При чем тут цензура? Как, например, отнестись к тому, что никто из серьезных писателей не покаялся? Я только от одного человека слышал суровую оценку своего творчества. Виктор Астафьев сказал как-то: "Да я этих коммуняк ненавижу! Я писателем стал только после того, как отменили цензуру!" Я удивился: "Был знаменитым писателем, а теперь вдруг - только теперь стал писателем?" В ответ услышал: "Я не писателем был, а литератором. Писать не думая, напечатают или нет, я стал только после отмены цензуры". И ведь он пытался переписывать написанное раньше. Многие ли этим занимаются?
Привычка к цензуре была так сильна, что отмена ее на психологии никак не отразилась. Нельзя же сказать, что отмена цензуры освободила до этого закрепощенные мозги, и люди стали активно анализировать свою жизнь... Тоска по цензуре живет, не только в населении, но и в творцах, для которых она служит оправданием собственной недостаточной значительности.
Грубо говоря, мы все ею инфицированы, и никто не покаялся в этой инфицированности. Да на самом деле мы не и не знаем, что с нами сделала цензура, так же как никто не знает, что сделала с нами жизнь в рабстве. Чтобы это понять, надо реально освободиться, а свободных людей в стране слишком мало. И цензура вернулась
Впервые я серьезно задумался об этом в 2001 году в связи с ситуацией вокруг НТВ. Я кожей чувствовал, что возвращается страх. Но я ощущал это на клеточном уровне. И вдруг получаю письмо: "Некоторое время назад я писала в Администрацию Президента. Вчера получаю ответ, ничего особенного, простая формальность. Но когда я взяла в руки конверт с печатью "Правительственное", я почувствовала страх, которого лет восемь не ощущала". Когда мой товарищ, хороший ученый, соглашается с редактором, что, пожалуй, действительно не стоит писать о некоторых ксенофобских чертах поэтов серебряного века, потому что это вроде как публицистика и нынче не актуально, это не самоцензура? А что движет редактором газеты, который, приехав в Берлин, начинает рассказывать о своей личной потрясенности встречей с президентом? Для того, чтобы испытывать такую личную потрясенность, надо уж очень сильно трепетать.
Власть оценила нашу потребность в свободе и нашу способность к свободе и вполне разумно сочла, что может с нами справиться путем наглядных примеров. НТВ и ТВ-6 оказалось более чем достаточно. В регионах показательные порки были устроены определенному количеству газет. Я даже думаю, что беспрецедентное количество исков и полное нежелание ни Верховного суда, ни какой иной власти привести в соответствие личные или административные амбиции государственных лиц и деятельность средств массовой информации относятся сюда тоже. Мы когда-то говорили, что только нищета судов не позволяет им признавать компенсацию морального вреда в тех суммах, которые требуют истцы. Сегодня суд уже преодолел робость перед этими цифрами, и признание многомиллионных исков приводит к обнулению казны средств массовой информации и к выбрасыванию их из информационного поля.
Показательные порки были правильно поняты. Зачем еще вводить какую-то цензуру? Наоборот. Мы сами примем меры к самоограничению. Практикуется также показательная смена команд, покупка нейтральной прессы. Не оппозиционной. Еще одна проблема - утрата нейтральной прессы, которая реально хотела бы способствовать формированию общественного мнения, выявлению общественных тенденций и так далее. Она вымывается в первую очередь, потому что борющиеся за власть - проправительственные и оппозиционные СМИ - выживают именно за счет этого соревнования.
Ну и выбор соответствующих защитников: Комитет по информационной политике в Государственной Думе возглавляет журналист, который избран от республики, где самое тяжелое положение с независимой прессой - Мари-Эл. Это Комиссаров, вся популярность которого построена на снижении нравственной планки его аудитории. Так выстроена система, в которой самым заметным и главным становится послушный и лояльный, а не умный и профессиональный.
Сегодня руководству телевидения уже неудобно спрашивать у власти, чего она изволит. Надо знать, чего она изволит, и исполнять это "чего она изволит", но совершенно независимо. Это принцип Добродеева, это принцип Эрнста, принцип Сенкевича, трех основных федеральных каналов. Откуда взялись все эти "Старые песни о главном", когда мода пошла на ностальгию по советскому периоду, которую вовсю эксплуатируют, показывая без всякого комментария "Кубанских казаков", "Падение Берлина"... Я думаю, что одна из отличительных черт прессы - это улавливание тенденций времени. А телевидение получает вполне определенные сигналы: уже все институты восстановили историческую связь. ЧК-НКВД-КГБ-ФСБ - единая линия, все празднуют восьмидесятипятилетие органов. Та же самая история с армией, с прокуратурой... Эта тенденция идет от Путина, потому что он взял часть ностальгических меморий, на которых держался левый электорат, на этом уважительно-придыхательном отношении к советскому периоду истории.
И причина всему - в отсутствии покаяния. Оказалось, что у нас огромный дефицит людей с чувством собственного достоинства.
Институт репутации начинается с двух вещей - со способности к самоанализу и покаянию. Репутация покоится на умении признавать свои ошибки. А у нас все указывали другим на их ошибки. Собственных ошибок не признал никто. Ни партия, , ни Церковь, ни пресса, ни власть не признала своих ошибок. Ельцин не покаялся, приехал со свечкой в часовню на месте Ипатьевского дома и не покаялся, что он этот дом разрушил. Как могут при этом создаваться какие-то репутации? А пресса, когда бросилась вытаптывать прошлое, она бросилась вытаптывать предыдущие репутации, думая, что при этом она приобретает свою репутацию - всеобщего контролера, истины в последней инстанции, разоблачителя... Как оказалось в конечном счете, - растлителя... Нельзя безнаказанно топтать чужие репутации, стараясь не вспоминать о своей. Тогда лидером общественного мнения становится Коротич, человек безнравственный, чему я имею доказательства...
Когда-то я спросил Егора Яковлева: Егор, ты до сих пор считаешь, что твоя "Лениниана" была благим делом?, он ответил: "Безусловно да"... Ну нет в истории чистого листа! Нельзя покончить вечером с днем вчерашним, а наутро начать все с чистой страницы.
Мне кажется, что мои попытки выдергивать занозы двадцати- тридцатилетней давности уже никому не интересны. Хотя я все время думаю об отце, который всю жизнь не переставал себя анализировать, что-то в себе отсекать, и поэтому по-человечески очень рос. Я сделал семнадцать картин, и каждый раз первая встреча картины и зрителя была для меня не днем счастья, а днем позора. Потому что это была сдача картины худсовету или руководству студии, где собирались люди, которых я, как правило, не уважал, вкусу которых не доверял, мнением которых в обычное время не интересовался, и они должны были решить ее судьбу и сказать мне, что с ней дальше делать. Я мог сопротивляться, я был не самый покладистый в этом смысле человек. Но эти семнадцать мгновений унижений я помню. А теперь я начинаю думать: что все это сделало со мной? Да, я помню, я к этому вроде бы не привык, но ведь я шел на уступки, значит, есть во мне что-то подлое. Куда оно делось? С ними ушло? Худсоветов не стало, но во мне-то это осталось. Значит, кто-то где-то когда-то может из меня это вытащить? Я стараюсь внутренне перестроить себя, чтобы это было невозможно. Нельзя жить применительно к подлости, а большинство из нас готовы жить применительно к подлости.
Однако других людей у нас нет, как не было у Сталина других писателей. В такой ситуации вполне понятно, что в журналистской профессии нет корпоративного духа. Потому что плохо у нас с человеческим достоинством во всем обществе, а журналисты ничем не лучше прочих.
Свобода в демократическом понимании, мне кажется, есть один из наиболее эффективных методов укрепления общественной безопасности. Свобода - это степень разумного самоограничения. Поэтому идеи всяких хартий и кодексов - это идеи, направленные на защиту собственных интересов, на договоренность как с потребителем, так и с властью. Если нет нормальных отношений в этом треугольнике, если общество вообще в нем не представлено, если власть в нем по-прежнему выполняет гипертрофированные функции, то эта конструкция оказывается шаткой. У прессы , которая вступила в якобы рынок, нет реальной корпоративной солидарности. Она была, я сам тому свидетель. Я помню, как все московские газеты были готовы объявить бойкот правительству, но потом оказалось, что три газеты не готовы. Одна из них - "Российская газета", она сказала, что не может, поскольку она - правительственная газета, другая - "Красная звезда", главный редактор сказал, что не может, потому что он - военная газета. А Сергей Кожеуров сказал, что их "Новая" - аполитичная газета и потому будет освещать ход нашего противостояния с правительством.
В мониторингах Фонда Защиты гласности мы часто пишем "такой-то газете отказано в доступе к информации". Но ни разу нам не пришлось написать, что "такая-то газета отказалась от доступа к информации", имея в виду, что ей было предоставлено преимущественное право, в котором было отказано другим. Такого случая, увы, не было. Если бы кто-нибудь хоть раз это сделал, это бы и власть быстро научило. Когда Жириновский запихал в машину одну журналистку, я умолял всех: объявите ему бойкот хоть на пять дней, он на коленках приползет, извинится перед ней, все, что хотите сделает... Он же надутый Вами мыльный пузырь и без вас ничто. А результат? Одна газета в течение года называла его господином Ж. И все.
Тайная встреча главных редакторов с Путиным должна была бы сделать всех их профессионально нерукопожатными, но историю эту спустили на тормозах. Мы не в силах влиять друг на друга, потому что у каждого из нас рыло в пуху. Однажды я приехал в полном восторге с финального семинара по Тюменской конвенции журналистов, где был принят Малый кодекс. Люди с горящими глазами говорили: "Это классный кодекс! Завтра я ввожу его у себя в редакции!" А через два месяца начались выборы, и вся тюменская конвенция полетела к чертовой матери. Значит, наши нравственные устои пока не могут выдерживать испытания временем, славой, деньгами, амбициями и так далее.
Некогда собралась 30 человек замечательных журналистов, написали замечательный текст так называемой Московской хартии, совершенно не претендуя на расширение своего круга. Они ощущали себя лидерами и хотели задавать тон. Под это начинание они тогда получили поддержку Сороса, возможность осуществлять некоторые акции и программы. Но выяснилось, что для того, чтобы все это осуществилось, надо заниматься не только журналистикой, но и чем-то еще, то есть быть общественными лицами. Но каждому из них хотелось реализоваться в журналистике в личном качестве, поэтому некоторые из этих программ выполнил Фонд Защиты гласности, которому они передали свои функции и выделенные деньги. А главная функция - функция самооценки - так и осталась не осуществленной. В фильме, посвященном десятилетию Хартии, самым трезвым и злым человеком оказался я. И горькие слова о том, что не все участники Хартии выдержали испытание временем , произнес там я. Сами они не решились этого сказать, хотя каждый по отдельности все понимал. Короче говоря, кодекс - это договоренность применительно к чистоте, а наши кодексы - это договоренности применительно к подлости.
Однако я глубоко убежден, что без свободной прессы экономика не может быть успешной. Она может быть успешной временно за счет какой-то внешней конъюнктуры, как сейчас - за счет высоких цен на нефть. У нас заявлен экономический рывок. Есть два способа осуществить этот рывок. Либо отпустить СМИ на свободу, сделав за счет этого более прозрачным экономическое и политическое пространство, либо традиционным способом, когда о достижении будет заявлено, даже если ничего похожего в экономике не будет. Сегодня сделать это труднее, но на уровне массового сознания - так же просто, как и раньше.
А чтобы отпустить прессу необходим уход государства с рынка печатной продукции. Это первое. Второе: реальное оставление за государством одного центрального канала и продажа иностранцам остальных каналов, притаскивание на этот рынок реальных бизнесменов, которые будут делать телевидение в соответствии с европейскими стандартами. Открыть им доступ не к развлекательным каналам типа СТС, а к общественно-политическим каналам. Третье: попытка создать реальное общественное телевидение, которое создало бы информационную альтернативу. Четвертое: льготы для прессы с жестким контролем за открытостью источников финансирования. Количество прессы уменьшится, но выживать должны только те, которые интересны читателю. Дать единые льготы по распространению, к примеру, или по НДС, а дальше оставить это на саморегулирование, подтолкнув таким образом саму отрасль к саморегуляции на уровне создания треугольника, где один интерес представляет ассоциация владельцев, другой интерес - ассоциация менеджеров, третий интерес представляет ассоциация, или Союз, журналистов. Да, более популярной будет желтая пресса, это везде так. Но будет приличная пресса и неприличная пресса. Но эта пресса будет формировать общность, которая в ней заинтересована.