 |
Главная страница | Номера | Именной указатель |
Игорь Шевелев
Прощание с цензурой. Вместо отрубленной головы выросли новые
И. Шевелев - журналист, писатель. Библиография и другие подробности на сайте автора newshevelev.narod.ru
1.
Лично я с цензурой не сталкивался. Цензура - это некий эксцесс вроде антисемитской выходки, агрессии уличных подонков, привода в милицию. Это теневая сторона жизни, которую лучше избегать, не заходя за некую черту. Всякий живущий в России эту черту брюхом чувствует. Не верь, не бойся, не проси. Не ходи в школу, не попадай в армию, в тюрьму, в больницу, в любой казенный дом, где с тобой и из тебя могут сделать все, что угодно.
Цензура из этой области - властной вертикали насилия. То насилия государственного, то недавно вот приватизированного, то опять государственного, неважно. Оставались бы люди, а насилие найдется. Это насилие быстро находит идеи для своего оправдания, потом столь же легко эти идеи меняя, перерастая их, находя новые. Насилие - это заразная болезнь, которую давно никто не лечит и даже перестают на нее реагировать. Возможно, потому, что уже нет врачей, от нее исцелившихся.
Цензура - это потные руки палача у тебя на горле. Кто пишет не из заработка, такого же, как всякие прочие, тот чувствует это прикосновение всем своим нутром. Он знает это желание тебя опустить, оценить, пустить пинком вдоль по широкой Питерской. Никакой пользой общества он не станет оправдывать эту свою личную смерть от их гебистских ручонок.
2.
Журналистом я захотел стать, учась в средних классах школы. Это был закат Хрущева - появилась "Неделя", потом "РТ", "Знание - сила", "Химия и жизнь", какие-то новые идеи, верстка, свежая подача, читать и смотреть вдруг стало интересно. Стало - и прошло. "И долго, долго о тебе ни слуха не было, ни духа". Что я сумасшедший, чтобы соваться в эту клоаку.
Мудрый психиатр Эммануил Семенович, недолгое время пользовавший меня, пока вдруг не умер, удивлялся, откуда же я все так знаю про советскую журналистику. У него был сын, известный международник Корнилов (по матери), жена сына тоже подвизалась в верхах отрасли.
Прошло полжизни. Окончил философский факультет, читал книжки. Писал роман, страдал, как говорил Рильке, "только от самого себя", воспитывал детей. Печатал каталожные карточки в медицинской библиотеке, где работал вместе с Лерой Новодворской, которая в борьбе против власти в лице директора библиотеки использовала и тот вопиющий факт, что я брал работу на дом, а не сидел на месте от и до. Впрочем, мы с ней дружили.
Вдруг перестройка. И каким-то странным для полного маргинала зигзагом - журнал "Человек и природа" - первое и самое свободное, как я теперь вижу, издание, с которым довелось сотрудничать. "Заочное" интервью с философом Владимиром Соловьевым, "полузаочное" с сипевшим в импортный речевой аппарат и выпивающим в день по две бутылки коньяка Венедиктом Ерофеевым, эссе о Розанове, об о. Павле Флоренском, интервью с его внуком, интервью о насекомых подсознания с поэтом Алексеем Парщиковым, "письма в газету" клопов и лобковых вшей, обсуждающих животрепещущие проблемы свободы слов и идей перестройки.
Редактор носил в какой-то кабинет гранки, показывал красный цензорский карандаш, я вежливо кивал головой: меня это не касалось, гори они все огнем. Примерно раз в два года издательство "Знание" выпускало сборник интервью и статей ежемесячника "ЧиП". Редактор предложил мне составить свой. Составил, отдал ему, тут путч, ГКЧП. Редактор позвонил 20 августа, что начальство первым указом постановило рассыпать в типографии "антисоветский сборник". Через два дня, понятное дело, восстановило. Но тут подорожала и исчезла бумага. А в конце следующего года навсегда исчез сам "Человек и природа". Вот ведь, однако, какой козырь "жертвы борца с цензурой", думаю теперь. Почище витиерофеевского "Метрополя". Но не судьба, не темперамент.
К тому времени я уже года два писал в "Новое русское слово". Вместе с писателями Николаем Климонтовичем и Олегом Давыдовым мы составляли в 90-91 годах нечто вроде московского бюро этой старейшей русскоязычной газеты, выходившей в Нью-Йорке.
Тоже замечательный ход - отстраненно описывать тогдашнюю московскую жизнь, увиденную как бы извне, глазами "цивилизованного человека". На таком раздвоении строилась ведь вся идеология позднего застоя. Пишешь, как шпион и соглядатай, чужой среди своих, получая приличные деньги по разнице курса валют на черном рынке. Красота. Плюс скорость публикаций. Сегодня отправляешь по факсу с центрального Телеграфа, а завтра утром, говорят, уже напечатано.
Прокол был однажды. Серия интервью с писателем Андреем Шведовым, который в жажде познания мира и сопротивления ему отсидел шесть лет на зоне, дойдя "в отказе" до крытой тюрьмы, где, кстати, среди прочего, прочитал и мой роман в "Человеке и природе", - интервью с ним о нравах советской тюрьмы на всех ее уровнях в "Новом русском слове" не прошло. Чтобы, видимо, не слишком ужасать читателя русской Америки. Не поверили, показалось перебором. Да и что мы знали тогда об этих читателях?
3.
После чудес творческой свободы работа обозревателем "Общей газеты", а потом "Времени МН" показалась странным, раздражающе бесконечным сном. Мне казалось, что я работаю в несуществующих изданиях, которые только зачем-то притворяются газетами. Публика отвечала тем же, вяло притворяясь, что их читает.
"Первая частная газета" Егора Яковлева, которая в лучших традициях оруэлловского новояза называлась "Общей", поражала меня уровнем своей несвободы и немотивированной осторожности, которая вдруг прорывалась столь же немотивированной истерикой и резким антиельцинским воплем издателя.
Сперва вертел головой, не понимая, а чего, собственно, бояться, где тот отдел ЦК, перед которым надо ходить на цырлах? Потом начал думать: ну и черт с ним, хозяин - барин, лишь бы деньги платил. И, наконец догадался, что все эти "как бы газеты" предназначаются, в принципе, для нескольких людей, будь то спецчитатели в Кремле или инвесторы, а, может, как сейчас, президент Буш, чтобы показать, что у нас есть свобода слова, хоть и на деньги "преступных организованных группировок".
Газет, как отражения живого, неповторимого момента действительности, практически не существует. Как есть живопись и есть раскрашенные картинки, точно так же есть живые издания и есть наспех заляпанные комментариями новостные ленты информационных агентств. Достаточно просмотреть десяток так называемых "качественных изданий", чтобы увидеть, что пишут они об одном и том же на всех полосах - новости, политика, общество, экономика, спорт, культура. Одни и те же события, премьеры, книги, слова. И скорость их чтения вполне соотносима со скоростью переворачивания страниц.
Замечу при этом, что лично Егор Яковлев, как и редакция "Времени МН" были исключительно милыми, доброжелательными, интеллигентными людьми, либеральные взгляды которых ни на миг не подвергались сомнению. Рядом с другими я бы, конечно, и часу не выдержал, а тут целые годы. Спасибо им.
Если вспоминаю сейчас критически, то, чтобы оценить тенденцию происходящего с прессой в последнее десятилетие, то, что и привело ее к "декоративной стабильности" путинского кладбища.
Ведь была у людей возможность движения, жизни, свободы, а они остались мертворожденными. Исчерпали себя, не наполнив мир живой водой. Кому они могут быть интересны, если самим себе сводят скулы от зевоты?
Осталось лишь повторять вслед за героем стихотворения Пастернака слова к бесплодной смоковнице: "Я жажду и алчу, а ты - пустоцвет, И встреча с тобой безотрадней гранита. О, как ты обидна и недаровита!".
Нужна ли цензура сегодня? В чем она? Возможно ли ее возвращение? Цензура - признак борьбы, противодействия. Мертвым цензура не нужна, они и так мертвы. Понятно, что речь сейчас не о надзоре за хамской журналистикой, гальванизирующей труп, чтобы продемонстрировать его похотливую живость и утробность юмора. Тут нужны особые ценители, некрофилы, такие же похотливые мертвяки, миазмы ракового общества.
Я говорю о нормальных интеллигентных людях, делавших вид, что боятся собственной тени, пока та за их спинами делала совсем иные телодвижения нежели комментарии, о которых гласно объявлял ее хозяин.
4.
Во "Времени МН", среди прочего, я вел субботнюю полосу "вспышек недели в фотографиях". Необходимость писать веселенькие тексты к несущественным событиям потихоньку приводила в ужас по мере ужесточения событий, о которых умалчивалось. Недели через две после захвата заложников на "Норд-Осте" обоюдное терпение лопнуло, и заметка прямо перед уходом полосы в печать была отклонена. Переписывать ее я категорически отказался.
По соседству с Дахау
Надысь о престиже страны обеспокоились. Стали обиды собирать: датчане с Закаевым нас унизили, в Монако с ЭКСПО прокатили, американцы не верят, что беженцы из Ингушетии сами в Чечню стремглав побежали. Мы - духовные всечеловеки, а нам не верят, и как Лукашенок каких-нибудь третируют.
Говорят, жители Мюнхена тоже не знали, что рядом с ними был лагерь в Дахау. Вот и мы готовы забыть, что где-то военщина гуляет. За правое дело бьются, чеченов уничтожают. Кто барину в сержантских погонах не поклонится, денег не даст, из того дух вон. На этой неделе убили Малику Умажеву, бывшую главу администрации Алхан-Калы. Люди в камуфляже пришли и убили. Говорят, мешала зачистки проводить. Стало быть, террористка. О смерти ее мало кто сообщил. А то еще лицензию отберут. Ведь нельзя обвинять тех, кто убил, пока это судом не доказано. А когда он еще этот гаагский суд будет, - над исполнителями и главарями типа Милошевича?
А так живем полной жизнью, патриоты небытия. Имея глаза, не видим. Имея уши, не слышим. Когда что-то случается, говорим, вздыхая в прямом эфире: "А что было на самом деле, мы никогда не узнаем". Как будто и так не знаем.
Перефразируя классика, слепота - последнее прибежище негодяя. Как и патриотизм, которому, кстати, ближнее Дахау очень помогает. Для консолидации. После Дубровки у нас патриотизм в интимном месте сильно вырос: жесткий, круглый, почти не болит. С первых каналов ТВ так и льется. Послушаешь и вспомнишь давние слова Елены Боннар: "кагебешники лгут, даже когда говорят правду".
Раньше мы думали, что это только мы, здесь выросшие, разобрать можем. Нет, выходит, и во всем мире мало дураков им верить.
Редактор объяснил, что сложная ситуация с инвестором, ведутся переговоры, и не надо делать резких движений. Я, в свою очередь, некорректно считал, что газету и так никто не читает, распространения нет, и писать можно, что угодно: субботнего номера вообще никто никогда не видит.
Потом сказал, что больше этого раздела вести не буду. Лучше перейду на пятничный обзор светской жизни, который тут же и выдумал, благо младший сын купил мне цифровой фотоаппарат и объяснил, куда нажимать. Вспомнил слова Корнея Чуковского, который по мере усиления советской цензуры говорил, что меняет не взгляды, а жанры, в которых пишет.
Так прокантовался еще полгода, пока лавочку не прикрыли. Финансовые махинации издателя, уводившего часть денег, которые выдавал на газету инвестор, последнему надоели. Коллеги по СМИ не заметили закрытия "Времени МН". Даже сайт в интернете, где лежали все тексты, написанные за эти годы, исчез бесследно. А был ли мальчик? Я даже не берусь судить.
5.
Предполагаю, что печатная журналистика для меня опять закрылась. Так, может, где-нибудь по краям будут подпускать. Не тот кругом воздух. Пишешь от себя, и границы твоего компромисса не очерчены, но они есть.
Помню, как коллега Андрей Ковалев, известный арт-критик, сидевший пару лет спина к спине со мной, вдруг сказал, когда темные слухи вились над "Временем МН": "А знаешь, Игоряша, я тут потыркался в разные издания на предмет работы и понял, что нам с тобой ничего не светит". - "Это почему? - не поверил я. - Смотри, мы с тобой умеем писать прямо в номер со скоростью печатания на клавиатуре, профессиональные и дружеские связи наши безграничны, информация по выделенной линии компьютера доступна, что здесь, что дома, теперь еще и цифровой фотоаппарат в кармане, чтобы моментально передавать в редакцию снимки с места событий, о которых мы же и пишем, плюс кураж и удовольствие, с которым мы это делаем". - "Не-а, Игоряша, - сказал Андрей Ковалев, - нам с тобой лапшу на уши трудней вешать, чем тем молодым ребятам, которых они наберут".
Теперь у меня много времени, чтобы поразмышлять над словами коллеги, как над каким-нибудь дзенским коаном, оценивая его парадоксальную простоту.
6.
Вряд ли рассуждения о цензуре человека, выбравшего себе место вне этой системы, можно считать вполне корректными. Но, с другой стороны, есть опыт, почему не порассуждать.
Не цензура страшна, а общая атмосфера лжи и насилия, - что над тобой, что над другими. Всегда можно оговорить запретные темы, о которых в здравом уме вряд ли станешь писать, да они и в законе есть, никто не спорит.
Но о какой цензуре может идти речь в обществе откровенного абсурда, где на любое рассуждение есть только один аргумент - кулак и бессовестное насилие. Нельзя же всерьез обсуждать это, не видя со стороны, насколько нелеп ты со своим обсуждением.
Это как в анекдоте про хулигана, наступившего в автобусе на ногу интеллигенту и на все его резонные увещевания отвечающего коротко и ясно: "Не п...и!" Пока, наконец, измученный интеллигент не заявляет ему с последней прямотой: "А я принципиально, принципиально буду п...ть!"
7.
Дискуссия с нынешней властью, которая откровенно не собирается прислушиваться ни к каким суждениям, кроме собственных, бессмысленна. Она не собирается обсуждать свои действия. У нее есть цели, к которым она движется напролом. Тот, кто не с ней, тот против нее. Это не просто большевизм, а его элита - ЧК, НКВД, КГБ.
Еще в середине 80-х писатель Милан Кундера, размышляя о власть имущих писал: "Во всей Европе культурная элита постепенно уступает место другим элитам. Там -- элите полицейского аппарата. Здесь -- элите аппарата средств массовой информации. Эти новые элиты никто не обвинит в элитарности".
Под словом "там" он имел в виду СССР и его восточноевропейских сателлитов. "Здесь" - Запад. В сегодняшней России произошла смычка "элиты полицейского аппарата и элиты средств массовой информации". Да, новую элиту никто не обвинит в элитарности. Ее зловещий психологический портрет еще предстоит написать социальным психологам. Последствия ее власти даже предрекать тошно. Сама она себя от этих последствий всячески, думает, лично обезопасила.
Конечно, правозащитное потявкивание на кромешное нарушение закона необходимо. Но основные СМИ в этом ограничении зарвавшейся власти вряд ли будут замечены. В инструкциях, которые главные редакторы получают "за чаем" от кремлевской администрации, пункт саморефлексии отсутствует.
8.
Современный мир ставит перед обществом болезненные вопросы, связанные со свободой печати, - наркотики, террор, распространение деструктивной информации через интернет. Но нам-то с кем обсуждать эти вопросы, - с теми, кто под видом борьбы с наркотиками изымает тиражи книг, кто последние островки погибающего российского гражданского общества обвиняет в связях "с ЦРУ и организованной преступностью", кто может только пускать довольную слюну на нарушения прав человека Соединенными Штатами?
Довлатов, кажется, рассказывал, как лежащему после операции на сердце Иосифу Бродскому передавали новости о начавшейся в СССР перестройке: "Евтушенко выступил против колхозов". - "Если Евтушенко против колхозов, - сказал Бродский, еле шевеля губами, - то я за".
Если нынешняя гебистская власть против наркотиков, то я за. Уж лучше смерть от передозировки, чем пустые глаза зампредседателя Госнаркоконтроля генерала Александра Михайлова, в прошлом автора знаменитых ельцинских "38 снайперов", а еще раньше топтуна в слежках за диссидентствующими писателями.
Как обсуждать границы информации о террористических актах, когда не уверен в непричастности самих властей к террору? Если действия власти лежат в границах абсурда и насилия, то они и ведут к тотальному разжиганию насилия, поскольку насилию словом не ответишь. Это общая деструктивная схема - власть террора - со всеми ее последствиями.
9.
В прежние времена информацию ограничивала цензура. Нынешние "политтехнологи", гордящиеся своим техническим образованием, ограничивают информацию дезинформацией.
Журналист и писатель Игорь Свинаренко, распивая недавно очередные бутылки своей книги с Альфредом Кохом, вспомнил, как в начале 90-х годов вдруг откуда-то явилась целая тьма молодых "пиарщиков", видом очень похожих на питомцев гебухи.
Он не взялся судить, была ли то исподволь задуманная "спецоперация", последствия которой мы видим сегодня, или это просто один и тот же тип молодых людей, заполнивших тогда экологическую нишу СМИ. Сама "спецоперация" заключалась в продаже заказных печатных материалов.
Помню, как мой сосед по дому, молодой журналист, получивший известность громкими материалами о затонувшем теплоходе "Нахимов", ушел из "Комсомолки", развелся с женой, уехал в Данию, стал скупать автомашины, а заодно координировать продажу в разные издания "джинсы". Последний раз, когда мы виделись, он говорил об этом с гордостью, как о ловком и прибыльном бизнесе. Не знаю, жив ли он сейчас. Если жив, то, наверное, работает "по европейскому направлению".
Общество быстро деморализовалось. "Корпоративная этика" конторы, ушедшей в бизнес, опутавшая сегодня всю страну, оказалась законной наследницей "морального кодекса" СССР.
Цензура в прежнем ее виде не нужна в ситуации репрессий нового типа. Достаточно массивного вброса нужной информации при финансовых и административных ограничениях "вредных" источников. Что, кстати, только будет поддержано большей частью люмпенизированного этой же властью и деморализованного населения.
Хотелось бы верить в интернет как в свободную зону общения свободных людей, но вряд ли в раковом обществе возможны свободные от метастаз области организма. Несколько умело разбросанных вирусов, с которыми будут открываться "вредные сайты", и вы сами перестанете их открывать. Какая цензура, о чем вы, зачем она нужна!
10.
Современные философы уверяют, что проблема цензуры в сегодняшнем обществе снята имитацией самой информации. Вклад России в мировой постмодернизм - это спецоперации людей без лица. Абсурдная телевизионная картинка, показывающая профессиональных чекистов со свечками на пасхальной службе в новодельном храме Христа Спасителя - это психотропный информационный террор в чистом виде, от которого нет защиты.
Что делать? Попробуем отойти в сторону. Жить отдельно. Писать о физике тел, мнимых числах, о семиотических парадоксах. Перейдем на иной язык, непредусмотренный репрессивными органами. Только неожиданная новизна прочищает мозги. Жеваная информация, накрывшая нас с головой, опаснее любых цензурных ограничений.
Пришло время восстания против масс.
Только персональное сопротивление мейнстриму имеет смысл.
Абсурд нынешней власти лежит вне прямых его обсуждений, поскольку сами эти обсуждения опасны своим массовидным и автоматическим характером. Власть порождает конформизм ожидаемого своего осуждения. И то, и другое противоположно разуму. Безвыходно.
Когда-то думал, а что бы ты мог сказать, если бы вдруг по недосмотру цензуры оказался в прямой телевизионной трансляции на всю страну? Самое главное. За одну минуту. Наверное, "Долой коммунистов! Долой Брежнева! Долой советскую власть!"?
При нынешнем режиме, я думаю, сопротивлением бы стал не возглас "Долой самодержавие Путина!", а молчание в прямом эфире.
Года полтора назад я видел, как Андрей Битов молчал в прямом эфире. Сильнейшее впечатление.
Власть в России сегодня, как и всегда, знает только один метод действий - провокацию. Надо выйти из этого поля отрицательной энергии. Но и тут нужны, скорее, не обсуждения, а образцы прямого действия.
Все-таки не исчезает надежда: а вдруг появится издание, которое можно будет сегодня читать.