Главная страница | Номера | Именной указатель

Содержание номера

Андрей Московский

"Мурзилки" и "балалайки"

Армейский анекдот о выпускнике Львовского высшего военно-политического училища:

* * *

ЛВВПУ. Эта аббревиатура -- как пропуск, пароль, известный в основном лишь тем, кто имеет отношение к альма-матер -- одному из самых престижных военных вузов советского периода. Училище, прекратившее свое существование с распадом Союза, готовило не просто "ванек-взводных", а офицеров необыкновенных -- военных журналистов и культпросветработников, в широком смысле -- политработников, подкованных в плане знания "генеральной линии партии и правительства". В ЛВВПУ готовили "мозги" армии и флота, что придавало особую пикантность и даже загадочность училищу. В 1988 году нам, еще зеленым абитуриентам, попробовавшим армейской каши и киселя, поясняли, что таких учебных заведений, оказывается, всего два в мире: разумеется, у нас и почему-то в далекой Канаде. Так ли это было на самом деле, установить не удалось. Наверное, в Канаде не носили портянок, не чистили бляхи аседолом и пастой "ГОИ" и не пытались устроить выпуск офицеров в спортивных костюмах, как это хотели сделать на Украине в 1992 году с лейтенантами-"неукраинцами".

Быть военным журналистом в советские времена было престижно и действительно круто. Зарплата, офицерские пайки, непыльная работа, возможность объездить города и страны и со временем превратиться если не в генерала ГЛАВПУРа (а в СССР имелись генералы от военной журналистики, правда немного), то в матерого члена Союза писателей, например. Конкурс в ЛВВПУ был не просто большим. К процедуре поступления кандидата подключались все "винтики" советской военно-политической номенклатуры в лице высокопоставленных родственников, близких, соседей по даче, друзей-сослуживцев и просто людей, которые могли уладить вопрос звонком или достойными презентами. Тысячи желающих -- школьников, суворовцев, солдат-срочников и прапорщиков -- ежегодно штурмовали кабинеты, ворошили конспекты, камлали над умными книгами, тянули билеты на вступительных экзаменах, "горели" на каверзных вопросах профессоров. В числе счастливцев оказывалась лишь малая часть, хотя особо упорным все же везло. Известны случаи, когда в ЛВВПУ, взяв комиссию измором, бывшие неудачники поступали со второй и даже третьей попытки.

Одной из неформальных традиций училища, которая поддерживалась десятилетиями, было разделение пестрой курсантской братии на антагонизирующие сообщества "мурзилок" и "балалаек". Первые относились к факультету, а затем кафедре военной журналистики и получили прозвище за способность к изложению витиеватых мыслей на бумаге и стремление через четыре года пополнить дружную братию сотрудников дивизионных, армейских, окружных и флотских газет. Ежегодно из стен ЛВВПУ выпускались десятки журналистов, в основном коммунистов, за редким исключением подкованных идейно комсомольцев, получавших распределение по всему Союзу и в более престижные точки. "Драка" шла за места под солнцем -- в Группе советских войск в Германии, Польше и других странах, в которых размещались контингенты советских войск.

"Балалайками" же окрестили культпросветработников, курсантов -- будущих начальников военных клубов, музеев, изучавших музыку, учившихся петь соло и громким хором стройных юношеских голосов. Игра на музыкальных инструментах приветствовалась. Еще "балалайкам" (странно, почему не журналистам?) преподавали этикет и бальные танцы. Но, видно, преподавали не очень -- с этикетом были большие проблемы. После выпуска начальники клубов также мечтали попасть за рубеж. Но престижных мест на всех не хватало. "Дальше Кушки не пошлют". С вводом советских войск в Афганистан это утверждение утратило актуальность.

* * *

...-- Рота, подъем!

Этим утром неестественно истошный крик дневального вызвал ответную реакцию курсантов. Обычно с тумбочки дневального кричали тише. Из разных уголков кубрика негромко неслась ругань, кто-то проходился по матушке. Дежурный по роте сержант Дмитрий Осокин, практически лысый молодой человек, потерявший на срочной службе свои роскошные кудри, кого-то предупреждал шепотом: "Да комбат там спрятался", при этом незаметно, как ему казалось, тыкая рукой куда-то в сторону. Наш замкомвзвода, старший сержант Игорь Король тут же проорал: "Группа, подъем!" Этот вопль вводил в ступор, настраивал на плохое. Он повторял эту фразу четыре года КАЖДЫЙ день, ввиду чего очень многие стали беспокоиться за его психическое состояние. Наш "замок" командовал в своем стиле, так, что рухнули бы не только стены Иерихона, но и всех крепостей в мире, возведенных руками человека. Трубный голос старшего сержанта, потерявшего, по его же собственным словам, здоровье во время прохождения срочной службы в артиллерии (на ногу пушка наехала), способен был моментально вырвать наше сознание из самых сладких снов, вернуть к действительности.

Игорь Король, который с пеной у рта доказывал мне, что запорожские казаки в свое время пошли на штурм Москвы, но пожалели ее жителей только по причине обилия православных храмов, сделал позже успешную карьеру в молодой украинской армии, которая нуждалась в подкованных морально офицерах. К офицерскому поприщу он готовил себя в училище путем изучения "подвигов" батьки Махно, а также аутотренингом. Замкомвзвода бегал по снегу босиком, чем вызывал неподдельный интерес доброй половины училища, а еще на лекциях по-настоящему ловил ртом мух, объясняя нам, несмышленым, что таким образом тренирует реакцию. Но вернемся к процедуре подъема роты курсантов.

Мало кто знал, что именно в эту щепетильную минуту командир батальона подполковник Ковбасюк (некоторые имена и фамилии повествования изменены) очень ловко притаился в шкафу, укрывшись за частоколом темных шинелей. Товарища подполковника интересовала реакция курсантов, то есть быстрота, с которой молодые люди освобождают свои койки и строятся на утреннюю зарядку. Я до сих пор не могу понять, зачем сорокалетнему мужику в кителе со звездами подполковника, имеющему семью, детей, прятаться, наблюдать, сквозь груду вещей разглядывая 18--19-летних курсантов в нижнем белье, делать выводы, что-то помечая в блокноте, радоваться будущей взбучке тем, кто двигается слишком медленно. Такая вот игра в казарменную жизнь. Бравый комбат, находясь в шкафу для шинелей, еще и "сканировал" тех, кто нарушал форму одежды, нося неуставные майки и трусы. Наш комбат, кроме житейской хватки, вообще отличался своеобразием и нестандартностью. Впрочем, дурные мысли я гоню прочь, потому что дальше происходило не менее интересное.

...На зарядку нашу 7-ю роту выводит старший лейтенант Ибрагимов -- подтянутый, симпатичный офицер, азербайджанец по кличке "Фуфа", то ли кандидат, то ли мастер спорта по бегу. Сказать, что старлей Ибрагимов любит утренние пробежки, значит не сказать ничего. Он просто был помешан именно на легкой атлетике и пытался сделать из нас стайеров. Но это испытание были способны выдержать не все -- пять или семь кругов по училищу под протяжный счет старлея: "И-р-а-з, р-а-з, р-а-з, д-в-а, т-р-и". Отстающих наказывают. На бегу я вспоминаю статью из "Науки и жизни", в которой японские ученые заявили о скором пути к инфаркту -- утреннем беге сразу же после сна. "Фуфа", видно, не читал "Науку и жизнь" и не будет этого делать по принципиальным соображениям.

Спастись от чересчур обильной беготни перед тем, как проглотить завтрак из гороховой размазни, бутерброда с маслом и стакана с чаем, а затем грызть гранит науки, можно только одним способом -- пойти уборщиком территории. Но здесь курсантов, вяло скребущих асфальт, выносящих урны, а в зимнее время, словно сеятели, разбрасывающих песок из посылочных ящиков на обледеневшие тротуары, поджидал неутомимый подполковник Ковбасюк, обегавший плац, аллеи и спортгородок. Перед этой процедурой наш комбат успевал проверить КАЖДУЮ кабинку в казарменном туалете, вычисляя тех, кто решил спрятаться от бега перед занятиями. Офицеру везло часто, и списки "залетчиков" -- бесплатной рабочей силы на хозработах, вывозе помоев, уборке туалетов и строевых занятий в воспитательных целях -- регулярно пополнялись. Вот и сегодня комбат наткнулся в одной из кабинок на троих моих однокурсников, мечтавших в тесноте переждать экзекуцию. Им не повезло, кто с этим спорит? Хорошо, что еще в извращениях не обвинили.

Особенно всех нас поразил фортель комбата во время полевого выхода в селе Старичи на первом курсе. Ковбасюк, чей изобретательный ум кропотливо изыскивал новые способы проверки курсантского поведения, придумал кое-что новое. 7-я рота, снова готовившаяся бить рекорды по легкой атлетике, увидела своего комбата на одном из деревьев -- Ковбасюк в плащ-палатке решил стать деревом. Сверху, притаившись за стволом, он контролировал правильность проведения утренней физической зарядки за городом и, главное, слушал. Недовольные, имевшие неосторожность выражаться, критикуя излишнее рвение наших сержантов, отцов командиров, попадали на карандаш.

Иногда у всех нас возникало ощущение, что строевой подполковник Ковбасюк, воспитанный на неукоснительном соблюдении всех норм устава, особенно в плане ношения военной формы одежды, просто ненавидел, презирал будущих военных журналистов. Нотки неприятия не просто проскальзывали в общении, но бросались в глаза. Оказывается, мы, разумеется, все -- "блатные", выбрали не тот путь, слишком легкий, ненастоящий. А посему не можем считаться настоящими офицерами, если в полной мере не хлебнем трудностей службы. Эту точку зрения мне приходилось слышать в ЛВВПУ слишком часто как от офицеров нашей роты и батальона, так и от некоторых преподавателей. Трудности в училище нам создавали искусственно, чтобы "служба медом не казалась". Но при этом мало кто из отцов командиров старался объяснить происходящее, руководствуясь обычной человеческой логикой. "Товарищ курсант, не делайте слишком умное лицо! Вы же будущий офицер!" -- убийственная фраза действовала безотказно. Например, наш батальон -- единственный в училище, который был лишен "святого", а именно курсантского общежития на четвертом курсе. Стараниями в первую очередь комбата до самого последнего дня пребывания в ЛВВПУ нам пришлось жить в казарме. А подполковник Ковбасюк только гордился этими нашими трудностями, созданными им же, хотя обиды лично на него я не держу. Каждому -- свое. Хотелось бравому подполковнику проверять процесс помывки курсантов в училищной бане, когда в пару вокруг одного "соска" жалось по десять тел, -- пожалуйста. Еще хотелось устраивать смотр правильности носки и чистоты нижнего белья. Все это превращалось в диковинную процедуру, имевшую для комбата особенный смысл. Плохо то, что любое замечание, любой недостаток, казавшиеся Ковбасюку катастрофой, становились поводом для отмены увольнений и штрафования, строевой подготовки с исполнением ротной песни. Зрелище исправления было еще тем: когда наши провинности достигали немыслимых размеров, каждый поход на обед и возвращение из столовой превращались в чудо-парад. Мы пели, чеканили шаг, стирая подошвы сапог, и по-цыплячьи тянули головы под чуткие команды строевых офицеров. Ковбасюк знал главное: такие хождения, красившие человека в военной форме, были гораздо интереснее и важнее того, "ненастоящего" -- лекций, семинаров и практических занятий по журналистике и другим мудреным наукам. Наш комбат, по-моему, был невысокого мнения и о целом ряде преподавателей. Они же тоже вели "ненастоящую" жизнь, предпочитая книги и конспекты вместо вдыхания кислого запаха портянок.

После шагистики с обеда хотелось тут же перемахнуть через невысокий училищный забор и, опасаясь патрулей, отправиться в одну из студенческих столовых, расположенных поблизости. Здесь мы, презирая облавы патруля, баловали себя блинчиками. Особенно отчаянные умудрялись посещать без увольнительной и "Засос" (курсантский сленг) -- кафетерий, расположенный в нескольких десятках метров от училищного КПП. В этом обычном львовском заведении хорошо готовили кофе по-турецки, подавали горячие бутерброды с ядреным соусом и предлагали пиво. Нередко, уже на старших курсах, мы, переодеваясь в "гражданку", сиживали в этом заведении за одним столом с офицерами училища -- теми, кто не имел предрассудков. Вели мы себя скромно, драк, дебошей не учиняли и были готовы покинуть пивную в случае появления принципиального военачальника, для которого курсант с пивной кружкой выглядел как тать, попавшийся на месте разбоя.

* * *

Я благодарен годам, проведенным в ЛВВПУ, за то, что в это время познакомился и подружился с настоящими порядочными людьми. Один из них -- наш взводный капитан Храпов, служивший в Афганистане, получивший там ранение. Он спас меня во время "залета", когда поймал по возвращении из города, где мы отмечали святой курсантский праздник "Сто дней до выпуска". Капитан меня не сдал, хотя мог бы. Я пообещал ему поставить ящик пива, но не успел. Вскоре мы -- "москали" -- были отчислены из училища и отправились сдавать выпускные экзамены в Москву. В нашей роте учились парни из России, Украины, Белоруссии, Казахстана, Азербайджана. На четыре года мы стали братьями. Не могу простить себе одного: после нашего бегства из Львова, с обретением Украиной "самостийности", связь со многими потеряна и восстановить контакты сегодня уже очень трудно. А тогда все мы для Украины стали иностранцами. Уже шили для нас парадную и повседневную офицерскую форму в ателье. Уже сбросились мы на никелированную каску, которую по выпуске в ресторане собирались пустить по кругу, вылив туда водку и опустив "поплавки" (знаки об окончании вуза). Но все пошло прахом.

...В ЛВВПУ я открыл для себя Александра Солженицына. Найти его книги в библиотеке военного училища в конце 80-х годов прошлого века было нереально. Несмотря на бушующую в стране перестройку, руководство все же постаралось оградить юные курсантские головы от творчества этого и других бывших диссидентов. Выручали посылки из Москвы с журналами "Новый мир", "Наш современник", выручали мои сокурсники, львовские книжные развалы и училищный книжный магазин, где, если постараться, можно было успеть приобрести вещь. С Булгаковым, Набоковым, Чивилихиным, Даниилом Хармсом и многими другими я, по большому счету, познакомился именно в училище.

* * *

Ситуация была уникальной. Нам еще пришлось изучать раритетные дисциплины, как, например, "Партийно-политическую работу" или же курс с причудливым названием МКРНОД -- "Международное коммунистическое рабоче-крестьянское национально-освободительное движение", хотя движение это оказалось натуральной липой. Но перемены уже проникали в нашу жизнь и учебу. Помню, как на семинаре я решил высказать собственное мнение по поводу боев и партийных успехов во время Гражданской войны. Преподаватель, кажется, подполковник, был озадачен, ведь я говорил "не по теме" -- о кризисе, тысячах жертв, репрессиях, братоубийственной войне и о том, скольким людям трагедия принесла эмиграцию и смерть на чужбине. Конечно, меня поправили корректно, но договорить все же дали -- на дворе была демократизация.

В 1990 году еще более неопределенной выглядела ситуация и с партией коммунистов. Вступление в нее для выпускника ЛВВПУ -- неизбежность, как смена зимы и весны. Это мы понимали и готовились пополнить авангард общества. Замполит батальона майор Потоцкий еще раньше сообщил об условиях приема: сначала в ряды строителей коммунизма будут принимать отличников учебы и воинской дисциплины. И постепенно в партию народ потянулся. Каждый преследовал свои цели. В 1990 году, когда мы были на втором курсе, я с удивлением узнал, что секретарем партячейки в нашем взводе выбран... курсант Саша Жилин -- человек, не блиставший ни знаниями, ни дисциплиной, любивший выпить и кутнуть, но не любивший чистить зубы по утрам. Жилин умудрялся во время учебы пропадать неделями неизвестно где. Индульгенция Саши объяснялась его необыкновенными способностями "доставалы". Для офицеров он добывал различный дефицит в виде форменных принадлежностей, гарнитуров, сантехники и прочих мелочей. А личные слабости ему сходили с рук. Один раз Жилин, столкнувшись со мной в коридоре, как-то ехидно произнес: "Ну что, диссидент... В партию будешь вступать? Вот там и поговорим о том, кто прав и кто виноват". Нехорошим повеяло от слов Жилина, и я понял, что к партии пока не готов -- просто не имею такого большого опыта, как наш активист.

Решил вступать на четвертом курсе, но все вышло по-другому. Летом 91-го, когда мы были в отпуске, начались события в Москве: ГКЧП, баррикады и прочие дела. Из отпуска мы вернулись в другую страну. Партии не было! Самое удивительное, что самые рьяные партийцы не долго оказались без дела. Все происходило на Западной Украине, и часть офицеров тут же вступила в "Спилку офицерив Украини", в первую очередь офицеры-политработники. Паранойя началась с осени 91-го: курсантов открыто стали разделять на украинцев и неукраинцев. Даже строевые команды уже произносили не по-русски. Наш ротный, майор Сафронов, который в кабинете, без посторонних, бил себя кулаком в грудь по поводу любви к Андреевскому флагу, собрал роту и обреченно передал приказ -- учить всем украинскую песню. Текст незамысловатый -- родные березки-тополя сменили криница и жевто-блакитный прапор. Нам еще повезло. Мой одноклассник москвич Николай Зубцов, в это время заканчивавший Киевское военно-морское политическое училище, писал, что у них на почве показной любви к Украине пошли еще дальше и стали разучивать гимн сечевых стрельцов, в котором пелось: "гей, москалей на ножи"...

Наше знакомство со строевой украинской песней шло плохо. Терпение ротного лопнуло. Остановив строй, он приказал выйти всем, кто отказывается таким образом учить витиеватости украинского. В числе непокорных оказались россияне -- в основном москвичи, азербайджанцы и белорусы. Вместо пения нас, без пяти минут офицеров, отправили на мытье полов. Впрочем, мы команду не выполнили...

* * *

После ГКЧП случился и обвал в учебе. Потому что отменили... Ленина. Горы конспектов с переписанными трудами вождя стали ненужной грудой макулатуры. Как известно, Ильич указывал нам во всем: как писать статьи, как садиться за рычаги танка, штурвал БМП, давал оценки всем злобным устремлениям коварных империалистов, разъяснял их гнилую сущность. Он был в курсе всего: Ленин гениальными афоризмами присутствовал на занятиях по огневой подготовке, был в курсе важности личной гигиены личного состава и уборки мест общего пользования. Но события лета 91-го изменили все на корню. Они ударили в первую очередь по нашим преподавателям. Учить курсантов-политработников стало по большому счету нечему. Целые кафедры с преподавателями -- офицерами и гражданскими людьми -- оказались без работы. Огромную дыру в учебном процессе стали заполнять новыми предметами по истории Украины, которую еще не успели составить официально, скучными лекциями, еще больше бледневшими без цитат вождя. Мы отвечали взаимностью, занимаясь собственными делами. Иные повышали мастерство в преферансе и покере, кто-то засел за нарды. Многие читали и писали письма. Наши преподаватели были в курсе всего и, надо отдать им должное, в общем смирились с этой ситуацией.

...За все четыре года учебы для меня самыми ценными оказались практические занятия по журналистике, где мы писали заметки, корреспонденции, репортажи и, у кого получалось, статьи. Нам устраивали творческие выходы в город, мы стажировались в скромной училищной многотиражке "Политработник". Кто-то делал упор на сотрудничество с местными газетами, раз в месяц собирая гонорар.

* * *

Через четыре года после выпуска, в первую чеченскую кампанию, бродя по деморализованной после Хасавюрта Ханкале, я встретил однокашника Диму Семенова, с которым мы проучились четыре года. Димка, сотрудник пресс-службы Минобороны, хлебнул по полной программе уже тогда, был в Первомайском во время рейда Радуева, сутками пропадал на спецоперациях, оказывался под обстрелами, мотался по Чечне, Ингушетии, Дагестану и Осетии. Удивительная судьба у моего товарища. Он умудрился спастись во время теракта в доме правительства Чечни 27 декабря 2002 года, хотя находился в одном из кабинетов разрушенного здания. Рассказывает об этом очень просто: "Сижу за столом, и вдруг.. Смотрю, а стены стали двигаться, потолок падает". Ему повезло -- бетонная глыба рухнула в комнате, а место, где сидел Дмитрий, оказалось цело. Контузия только. Выбрался, а вокруг -- хаос, останки погибших...

Через Чечню прошли десятки моих однокашников, в большинстве своем ставших журналистами, уже повесив военный китель на гвоздь. Здесь была другая жизнь, другая учеба.

...Как-то раз, в Грозном, в одном из разрушенных домов, который, кажется, принадлежал какой-то ичкерийской шишке, в пыли я отыскал книгу бывшего президента Ичкерии Зелимхана Яндарбиева "Путь к свободе". Пролистал. Одна из иллюстраций сразила меня наповал: на фотографии в обнимку с Джохаром Дудаевым изображен мой училищный замкомвзвода, человек, с которым мне довелось проучиться целых четыре года. Надпись под снимком нейтральная: "Делегация украинских националистов в гостях у первого президента Ичкерии Джохара Дудаева".

...Наше пребывание в стенах ЛВВПУ совпало с крахом всей системы. И без того разных и неповторимых, теперь нас разъединяют границы. До сих пор не могу понять, повезло ли мне в том, что моя учеба попала на такой разлом...

Главная страница | Содержание номера