Главная страница | Номера | Именной указатель

Содержание номера

Лев Гудков

Армия в постсоветской России

Журнальный вариант. Полностью статья "Армия как институциональный образец" будет опубликована в кн.: Лев Гудков. Негативная идентичность. М., НЛО, 2003.

Л.Д. Гудков -- заведующий отделом социально-политических исследований ВЦИОМ (с сентября этого года -- "ВЦИОМ-аналитика"), доктор философских наук.

Одной из причин крайне медленного, по сравнению с другими восточноевропейскими государствами, процесса интеграции России в мировое сообщество можно считать специфическую роль армии и спецслужб в социально-политической жизни страны. Обычные объяснения (имперское прошлое и авторитарные традиции России, претензии ее руководства на статус великой державы) вполне справедливы, но чересчур общи и не позволяют понять конкретные механизмы консервации. Для внешнего наблюдателя здесь таится парадокс: слабость и разложение, низкая боевая эффективность современной российской армии, ставшие очевидными в ходе обеих чеченских кампаний и подтвержденные сообщениями прессы о регулярных катастрофах и отказах военной техники, никак не влияют на ее политическую роль и значение в обществе, доверие к ней населения. Можно предположить, что этот парадокс возникает из-за ложного уподобления армии советского типа и вооруженных сил в западных, демократических обществах.

Социальные функции армии в советском обществе никогда не ограничивались задачами обороны от внешней агрессии¹. Если бы это было так, нынешняя армия России как социальная организация давно бы развалилась. Но именно благодаря сохранению других своих функций, не имеющих прямого отношения к обороне и защите национальной безопасности, она продолжает существовать с советского времени в почти неизменном виде. Армия в широком смысле слова (командование различных силовых ведомств и военизированных образований, и прежде всего, конечно, -- генералитет, Министерство обороны) остается не только важнейшим ресурсом власти, поддержки определенного политического курса, но и источником управленческих кадров как высшего звена, окружения общенациональных лидеров, так и руководства среднего уровня управления -- регионального, отраслевого, а в последние годы -- еще и депутатского корпуса разного уровня. Именно благодаря этому армия в целом выступает как чрезвычайно важный механизм социального контроля по отношению к высшему политическому руководству страны. Это конкретное обстоятельство (возможность влиять на подбор и селекцию кадров), а не применение армии в качестве чисто силового аргумента, предопределяет ее роль во внутриполитической конкуренции разных политических клик и группировок, а также обеспечивает сохранение условий для репродукции тех ценностей и норм, которые позволяют армии выступать символическим образцом идентификации для массового сознания.<...>

Функция консервации системы. Несмотря на видимые перемены, произошедшие в России за последние 12 лет, ключевые институты советского государства, которые относятся к воспроизводству власти и структур репрессивного контроля -- армия, органы государственной безопасности, судебная система, полиция, -- остались практически неизменными. Перемены, вызванные распадом союзных структур управления, заключались в сокращении численности армии по сравнению с доперестроечным временем и, соответственно, объемов ее финансирования². Произошло также более жесткое организационное разграничение компетенций и сфер деятельности между разными департаментами прежнего КГБ. Приняты новые законы, определяющие несколько иной порядок комплектования армии. Но все это не коснулось статуса армии и правоохранительных органов.

Планы демократов, пытавшихся радикально изменить характер и положение силовых структур в обществе, снять табу со всего, что относится к армии и службам госбезопасности, не удалось реализовать. Критика положения дел в армии свелась главным образом к обличению коррупции среди высших армейских чинов, масштабов и причин распространения насилия ("дедовщины"), массового дезертирства, низкого уровня материального обеспечения военнослужащих, отсутствия у них правовой защиты, но не затронула самой сути изжившей себя социальной организации Вооруженных сил. За годы, прошедшие после краха советской системы, ни в парламенте, ни в прессе практически не было дискуссий о военной доктрине (и соответственно понимания целей и задач армии в посткоммунистическом мире), не затрагивались вопросы прозрачности и размера военного бюджета, механизмов депутатского контроля над ним. Другими словами, не произошло концептуального переосмысления задач армии и роли Вооруженных сил в изменившемся мире. Иначе и быть не могло, поскольку проблема реформирования и определения целей военной политики была отдана самому военному руководству, а оно меньше всего было заинтересовано в кардинальных переменах или способно на них.

Неожиданный для многих распад Советского Союза, среди прочего, выявил сильнейший дефицит понимания природы позднего тоталитарного общества. События конца 1991 г. самыми разными комментаторами были объявлены "демократической революцией" против тоталитарного режима. Они породили массу надежд относительно возможностей быстрой интеграции России с сообществом "развитых" стран. Однако уже через несколько лет эйфория внутри страны исчезла. На смену ей пришло гораздо более скептическое и лишенное иллюзий понимание природы посткоммунистического общества. Стало очевидным, что крах тоталитарной системы совсем не обязательно должен иметь результатом вестернизацию общества, создание демократических или рыночных институтов, как это произошло в Польше, Чехии и некоторых других восточноевропейских странах. (Такой вариант сегодня многим исследователям представляется скорее исключением из общих правил.)

Распад тоталитарного режима привел к приостановке модернизационных процессов советского типа, военно-промышленной модернизации, и к наступлению длительного состояния хронической социально-политической нестабильности, быстро развивающегося регрессивного национализма, иногда -- даже религиозного фундаментализма, с очень сильными неотрадиционалистскими элементами, а затем -- к появлению посттоталитарного полуавторитарного режима, опирающегося на ситуативную или случайную композицию социальных сил или корпоративных интересов (военных, отраслевых, конфессиональных и т.п.). Эта неустойчивая композиция подпирается идеологией антизападничества или какой-то местной версией "особого" (религиозного или светского, национального) социализма.

Можно сказать, что завышенные ожидания быстрой демократизации советского общества не оправдались. Представления о том, что переход к рыночной экономике как бы автоматически приведет к политической либерализации, росту благосостояния или более высокому уровню защиты прав человека, оказались ничем не обоснованными идеологическими спекуляциями и не были подкреплены сколько-нибудь серьезным анализом. Сегодня экономика России в решающей степени зависит от высоких мировых цен на нефть и газ, этого своего рода наркотика, подавляющего потенциал внутреннего экономического развития. От экспорта энергоресурсов выигрывает лишь государство и крупный, зависимый от государственной бюрократии бизнес. Основные доходы от экспорта энергетического сырья контролируются небольшой группой монополистов, тесно связанных с администрацией президента и правительства. Возник совершенно необычный тройственный союз отраслевых монополистов, молодых и прагматически мыслящих выходцев из бывшей советской номенклатуры и спецслужб. Их объединение позволяет удерживать страну от разложения и дезинтеграции прежней системы, но блокирует какие-либо возможности ее вестернизации и модернизации. Острое разочарование определенных идеологических, либеральных групп в характере развития посткоммунистической России сегодня оборачивается поспешными утверждениями о том, что установившийся режим, отмеченный именем Путина, обречен на сверхстабильность и длительное существование. Высокий рейтинг доверия Путину, не опускающийся за последние три года ниже отметки в 75--80%, при выраженном массовом недоверии к институциональной системе (правительству, парламенту, политическим партиям, суду, прокуратуре, полиции, ведущим экономическим институтам, то есть к любым формам социально-политической организации, кроме ФСБ и армии) провоцирует ряд российских политологов на утверждение, что мы имеем дело в данном случае с феноменами новой "народной монархии" (Д.Е. Фурман), сверхстабильной, неуязвимой для критики или политических конкурентов. С точки зрения аналитиков "ВЦИОМ-а", как раз это обстоятельство, слабость и ненадежность, неэффективность институтов, определяющих "нормальное", рутинное функционирование общества, гражданских структур, предопределяет внутреннюю хроническую нестабильность власти в России³ и делает ее зависимой от традиционно советских инструментов власти -- армии, тайной политической полиции, МВД и т.п.

Внутренние механизмы консервации роли военных. В политическом плане советская сверхцентрализованная государственная система, не имевшая институциональных механизмов представительства различных групповых интересов, а значит и урегулированной смены власти, не выдержала внутреннего давления процессов децентрализации и развалилась. Публичные или уличные, митинговые лозунги "демократизации" стали лишь внешним выражением реального массового недовольства, на которое опирались в своем стремлении к эмансипации от союзного центра республиканские, этнонациональные или региональные клики, группировки провинциальной номенклатуры второго и третьего эшелона, почти не имевшие в условиях старой партийно-государственной геронтократии шансов на вертикальное продвижение.

Именно верхушечный характер борьбы за власть при сохранении известной отчужденности от политики самого населения и крайней неразвитости структур гражданского общества, доминировании в советской политической культуре государственно-патерналистских установок населения объясняет относительно мирный характер распада государственно-политической системы, что опять-таки создавало ощущение мощных массовых социальных движений и глубинных трансформационных процессов. Но уже закрепление произошедшего передела власти и тем более консервация нового установившегося порядка сразу же потребовали демонстративного использования военной силы, усиления роли армии и спецслужб в качестве инструмента реставрации контроля центральной власти над происходящим, укрепления ослабевшей "вертикали" социального порядка.

Подавление коммунистического мятежа после длительного противостояния Верховного Совета РСФСР и Президента России летом и осенью 1993 года уже шло при непосредственном участии армии. Результатом стал, соответственно, рост влияния генералитета и спецслужб, преемников КГБ СССР как в непосредственном окружении Б. Ельцина, так и в других социальных институтах, имеющих прямое отношение к политическим решениям -- в правительстве, парламенте, вновь образованном при президенте Совете безопасности и др. Это повлекло за собой ослабление, а затем и прямое оттеснение более либеральных и прозападно настроенных "младореформаторов" от руководства ключевыми секторами социальной и экономической политики. Чем меньшую социально-политическую роль играл российский парламент, утративший после принятия новой конституции ряд важнейших контрольно-законодательных функций, тем большее влияние на политику получали высшие военные чины. Президент все чаще рассматривал последних как прямую опору своей личной власти, гарантию ее стабильности.

Прямыми следствиями этого уже в конце 1994 года стали первая чеченская война и смена внешнеполитических ориентиров. В политико-идеологической риторике властей и официоза появились принципиально иные обороты. Декларации о необходимости интеграции с западным миром (в более популистском, а потому и более влиятельном варианте они именовались предательством национальных интересов России "демократами", "сдачей" страны западному капиталу) сменились рассуждениями о собственных национальных интересах и ценностях России, не совпадающих с западной культурой, а соответственно, об оправданности умеренного противостояния США и Европе, а затем и прямой антизападной истерией, требованиями поставить барьер против расширения НАТО на восток. Эта эксплуатация разного рода фобий, от "защиты национальных интересов России" до утверждений прямой угрозы ее безопасности, экспансии западных стран, обвинений в стремлении "колонизовать Россию", информационная подача политики реформ в стране как реализации давнего заговора западных кругов против "Великой России" оказалась очень продуктивной, поскольку в массовом сознании острый экономический кризис и падение жизненного уровня связывались именно с рыночными и демократическими переменами. Усиливалась политика изоляционизма, росли антилиберальные настроения в стране, оживлялась ностальгия по советскому прошлому. Чем слабее в физическом и политическом плане оказывался Б. Ельцин, тем значимее была роль военных, точнее -- "силовиков", включая и чрезвычайно разросшуюся президентскую охрану, возглавлявшуюся А. Коржаковым, который стал активно вмешиваться в экономическую и политическую жизнь.

Возник замкнутый круг. Начатые и нереализованные реформы таили в себе опасность социальной нестабильности, огромный потенциал социального напряжения, кризиса власти, снять угрозу которого, по мнению верхушки руководства, можно было только укреплением силовых структур МВД, армии, ФСБ и, соответственно, отстранением тех кадров, которые могли относительно последовательно и благополучно завершить реформы и добиться позитивных результатов -- подъема экономики, повышения материального уровня жизни населения. Именно в эти годы (1994--1997) МВД предоставляются огромные материально-финансовые средства, идет увеличение численности и реорганизация вооруженных подразделений внутренних войск (новое оснащение войсковых частей МВД), реанимируются и отчасти реабилитируются структуры госбезопасности.

Начавшаяся чеченская война стала первой и самой значимой попыткой, предпринятой "силовым блоком", сохранить распадающуюся структуру мобилизационного и репрессивного государства, обеспечив ему массовую поддержку российского общества⁴. Война в этом случае -- только способ консолидации общества вокруг символической оси власти, удержания и репродукции институциональной системы социума, а значит, и соответствующих ценностей, которыми руководствуются люди. Чеченская война -- это искусственная проблема в том смысле, что она инициирована наиболее склеротизированными структурами власти в ответ на собственную усиливающуюся политическую и управленческую недееспособность. Однако она не стала бы проблемой национальной, если бы эти образования, в наибольшей степени сохранявшие режимный дух советского общества -- армия, госбезопасность, МВД, Министерство по делам национальностей, Совет безопасности, -- не сумели представить локальный конфликт как угрозу всей государственной машине и получить массовую поддержку, переведя технические вопросы политики в символический план.

За восемь лет -- в общей сложности -- войны российские генералы приобрели небывалое политическое влияние. Только в условиях хронической слабости центральной власти силовые (военные) решения и акции принуждения могут представляться и политическому руководству, и обществу в целом как самые простые и наиболее эффективные в ситуациях, требующих терпения, рациональности, такта, исторического понимания, культуры и компетентности. Даже свое поражение российские военные сумели обернуть преимуществом, обвинив политиков в предательстве, в том, что те "держали их за руки", не давая им материальных средств и ограничивая свободу их действий в окончательном уничтожении отрядов чеченского сопротивления. (В реальности это "окончательное решение" могло быть только одним -- получением военными санкции высшего руководства на тотальный геноцид чеченского этноса, "превращением территории Чечни в пустыню Гоби", как призывал генерал А. Руцкой).

В этом контексте приход к власти В. Путина, бывшего в то время руководителем ФСБ, кажется вполне закономерным. Для понимания механизмов консолидации российского общества совершенно не важно, были ли вторжение чеченских вооруженных отрядов Ш. Басаева в Дагестан и взрывы жилых многоэтажных домов в российских городах инициированы ФСБ для дестабилизации положения в стране, создания атмосферы страха и неуверенности, без которых невозможен приход авторитаристского лидера -- "спасителя отечества", или же эти структуры в целом не причастны к этим актам⁵. Сам по себе стремительный выход на первый план в России такой фигуры, как Путин, фигуры, ранее практически никому не известной, не имевшей и не имеющей собственной политической программы, так что любые политические силы и группировки могут увидеть в нем что-то свое, близкое им по настроениям, означал лишь, что Путин -- "выдвиженец", креатура мощных, обладающих реальной властью группировок в структурах государственного управления и зависимых от государства секторах экономики.

Феномен популярности президента, как показывает анализ результатов массовых опросов ВЦИОМ, никак не связан ни с результатами его политической деятельности⁶, ни с личными качествами Путина, в публичной сфере являвшегося долгое время чиновником средней руки, а затем -- недолгое время руководителем ФСБ ⁷, не обнаружившего ни ранее, ни потом "вождистско-харизматических" черт. Дело, скорее, в адекватности этой фигуры массовым социально-политическим экспектациям. Он был "опознан" как тот человек, который "нужен", соответствующий своему месту и времени.

Вторая чеченская война стала политическим реваншем военных и спецслужб после нескольких лет ограничения их влияния и власти реформистски настроенным крылом номенклатуры (правительством Е. Гайдара). Сегодня влияние военных на политическую жизнь идет по нескольким каналам. Высший уровень политического руководства -- ближний круг президента -- представлен почти исключительно выходцами из КГБ, руководством армии и отставными генералами⁸. Из семи представителей президента в федеральных округах пятеро -- бывшие генералы или чекисты. Высшее офицерство, поддерживаемое администрацией Путина, идет в политику либо в качестве губернаторов, либо как депутаты Госдумы, по партийным спискам, при использовании административного ресурса в регионах. Как правило, они возглавляют ключевые думские комитеты (по обороне, безопасности и т.п.). Менее заметны процессы проникновения военных и бывших сотрудников спецслужб в финансово-экономические структуры крупных корпораций или принуждение к сотрудничеству с ними руководства крупнейших предпринимателей, так называемых "олигархов", финансирующих партию власти и предвыборные кампании на местах⁹.

Усиление спецслужб и военных не остается без внимания в российском обществе, однако оно не вызывает должных негативных реакций, а тем более сопротивления. Напротив, оно резонирует массовому разочарованию в характере и результатах реформ в обществе и экономике, дискредитации государственной власти в целом, ностальгии по советскому прошлому и представлениям об армии как воплощении национальных символов и ценностей.

Среди различных общественных и политических институтов массовое доверие сохраняют лишь сам президент (персонификация массовых ожиданий и представлений о национальном целом), церковь как символ этноконфессионального единства нации, как ведомственный суррогат морали (результат массового психологического трансферта отсутствующего морального порядка), армия и тайная государственная полиция. Индексы массового доверия к институтам (разница между положительным и негативным отношением респондентов к соответствующим фигурам или структурам) в последнем замере ВЦИОМ распределяются следующим образом: президент (+52), церковь (+ 24), армия (+4), органы госбезопасности (+1). Все остальные -- пресса, ТВ и другие средства массовой информации, правительство, местные власти, суд, прокуратура, милиция, парламент, политические партии или профсоюзы -- находятся в области полного недоверия¹⁰.

Таблица 1

Какие социальные силы или интересы каких групп представляет президент Путин?

	Февраль 2000	Март 2001	Март 2002	Март 2003
"Силовиков", спецслужб, армии, МВД	28	36	33	44
"Олигархов", банкиров, крупных предпринимателей	18	18	25	29
"Семьи", ближайшего окружения Б. Ельцина	22	22	21	28
"Среднего класса"	18	23	23	27
"Простых людей", служащих, рабочих, крестьян	25	18	17	21
Государственной бюрократии, чиновничества	13	19	23	21
Директорского корпуса, руководителей крупных предприятий	10	16	18	17
Культурной и научной элиты	6	9	7	11
Всех без исключения	8	11	10	9

В % к числу опрошенных в соответствующем опросе, N=1600

Такие установки массового сознания могут означать лишь одно: в обществе сохраняется остаточный синдром страха, рефлексы мобилизационного состояния. Высокий статус армии и спецслужб -- это индикатор отсутствия изменений или, другими словами, сохранения бесконтрольного положения власти. С определенной точки зрения не важно, чем вызывается этот страх или, точнее, как он психологически объясняется, как рационализируется диффузное состояние массовой тревожности -- связывается ли оно с угрозой чеченского терроризма или опасностью мировой войны. Уровень тех и других страхов в общественном сознании сопоставим или различается в зависимости от внешних обстоятельств. Например, страх перед мировой войной резко возрастал после событий 11 сентября 2001 г., во время бомбардировок НАТО Югославии весной 1999 г. или во время иракской войны и ликвидации режима Хусейна. Волна истерической агрессии в отношении Чечни поднималась после каждого теракта в российских городах, например, в 1999 г. после взрывов в Москве и Волгодонске, захвата театрального центра на Дубровке в Москве осенью прошлого года и т.п.¹¹ <...>

Процессы "демобилизации" и посттравматический синдром. В начале 1990-х годов, с разрушением верхушки власти, связывающей всю систему тоталитарных институтов (союзного ЦК КПСС, правительства, прежде всего -- союзного КГБ и Министерства обороны, Госплана, отраслевых оборонных министерств), возникло странное состояние. Общество фактически переживало состояние демобилизации, усталость от хронической готовности к войне, астению, отчетливое нежелание быть втянутым в какую-либо новую авантюру, военный конфликт, пусть даже с самыми благими задачами и целями. Опросы общественного мнения после Афганистана (а также драматического и негативного опыта применения армии в политических целях в Прибалтике, в Средней Азии, на Кавказе) показывали сопротивление и осуждение планов участия российской армии в любой горячей точке -- все равно, будь то гражданская война в Таджикистане или этнические конфликты в Югославии. От 55 до 60% опрошенных в эти годы высказывались против посылки войсковых частей в горячие точки или за границу для выполнения ими любых военных задач, включая военно-полицейские. Единственное исключение делалось для бывших республик СССР, когда этническая конфронтация там грозила перейти в ситуацию массовой резни. Но и только. Во всех других случаях общественное мнение отказывало руководству страны в праве использовать войска для целей, не связанных с защитой собственных границ России (это же справедливо для первой чеченской войны за все время ее ведения). Поэтому даже вывод войсковых группировок из стран бывшего соцлагеря (Германии, Венгрии, Чехословакии), вопреки всем ожиданиям, не вызвал среди населения бывшей империи сколько-нибудь заметных реакций, тем более -- осуждения или сопротивления¹².

Хотя и структура, и функции армии остались теми же самыми -- защита бесконтрольной власти, соответственно, обеспечение условий воспроизводства прежней социальной структуры, отношение к военной службе в обществе резко изменилось. На вопрос: "Хотели бы вы, чтобы ваш сын (брат, муж или другой близкий родственник) служил бы сейчас в армии?" ответили "да" менее 30% мужчин и лишь 15% женщин (респонденты призывного возраста -- 14%, то есть столько же, сколько и среди женщин). Причем нежелание служить отнюдь не носит характер какого-то случайного эмоционального отклонения, а устойчиво воспроизводится на протяжении последних лет (табл.2).

Таблица 2

Хотели бы Вы, чтобы Ваш сын, брат, муж или другой родственник служил сейчас в армии? Если нет, то почему? (в % к числу опрошенных, N=1600)

Из-за морального разложения, пьянства и наркомании в армии	15	10	16
Из-за развала армии, безответственной политики властей по отношению к армии	22	13	20
Из-за криминализации армии, втягивания военнослужащих в уголовные дела	12	5	10
Не хотели бы из-за того, что годы, проведенные в армии -- потерянное время	8	6	8
По другим причинам	2	2	1
Не хотели бы, но не могут назвать причин	6	4	5
Не могут сказать, хотели бы или нет	6	5	6

Армейское ведомство, зависимые от него политические партии и СМИ по-прежнему стремятся в школах и вузах пропагандировать воинские, героические ценности и представления. Причем нельзя сказать, чтобы подобная накачка была такой уж безуспешной. Воздействие этих социализационно-идеологических систем нелинейно. Не давая прямого мобилизационного эффекта, оно тем не менее способствует воспроизводству базовых ценностных представлений советского общества, то есть обеспечивает длительные циклы репродукции. Прямое воздействие пропаганды нейтрализуется общими рутинными, негласными и неартикулированными усилиями гражданского общества: вузы стараются обеспечить школьникам гарантированное избавление от ухода в армию в 18 лет, коррупция в военкоматах и системе здравоохранения блокирует всеобщий призыв, производя существенную селекцию молодежи. Исследования ВЦИОМ, проведенные в 1992--2002 гг., показывают, что это расщепление приобретает социальный характер. Ориентированные на образование своих детей родители (а это, как правило, более квалифицированные и обеспеченные группы) стремятся всеми силами обеспечить им будущее без военной службы. Родители без существенных социальных ресурсов чаще пассивно соглашаются с перспективой призыва, не видя ему альтернативы. "Армия, как говорят уже сами работники военного ведомства, становится "рабоче-крестьянской". Для такого контингента армейская служба нередко является альтернативой тюрьме"¹³. Среди молодежи почти три четверти (72%) выступают за переход армии на контрактную основу (за сохранение призыва -- лишь 17%). Напротив, люди старшего возраста (51%) настаивают на сохранении всеобщей воинской обязанности и комплектации армии по призыву.

Неудача федеральных войск в Чечне, сделавшая перспективу службы в армии настоящим пугалом для молодых людей и их родителей, в еще большей степени настроила общество против нынешней службы в Вооруженных силах. В 2001 г. 84% россиян соглашались с тем, что России нужна профессиональная армия на контрактной основе. Одновременно население раз за разом резко отвергало саму идею, что в ситуации обострения кризиса в стране "армия должна взять управление страной в свои руки" (против этого высказалось 85%, за -- 15%).

Можно сказать, что российское общество сегодня переживает вяло текущую фазу посттравматического синдрома (описанного первоначально как "вьетнамский синдром"). В России он стал известен у так называемых "афганцев", у солдат, прошедших войну в Афганистане, а позже -- воевавших в Чечне. Он включает неспособность к нормальным социальным отношениям, предполагающим взаимную солидарность и заинтересованность в партнере, подозрительность к чужим и непонимание других людей, преобладание негативных представлений о Другом, а соответственно -- невозможность долгосрочных планов на будущее, хроническую психопатию, выражающуюся как чередование состояний массовой апатии и агрессии, высокий уровень тревожности и фобий, о чем свидетельствует чрезвычайно высокие уровни алкоголизма и самоубийств.¹⁴

В постсоветское время милитаризм (как идеология, экономический уклад или характерная воинственность, экспансионизм массовых настроений) практически исчез, оставшись лишь в инерционных формах институциональной организации повседневной жизни, массовой покорности, в комплексах национальной неполноценности или ущемленности, в сознании необратимого разложения армии, в виде массовой национально-политической астении -- неизбежном следствии хронической многолетней мобилизации¹⁵. Этому ничуть не противоречит факт периодических взрывов национальной антиамериканской истерии, фоновые, диффузные и беспредметные страхи перед угрозой новой мировой войны, терроризмом, перед опасностью быть втянутыми помимо воли властями в новую военную авантюру, вроде афганской войны, активного участия в конфликте на Балканах, Ираке или еще одной региональной войны на Кавказе. Психологическая демобилизация или диффузная бытовая националистическая агрессивность не означают изменения самих институциональных структур, равно как и образцов массовой идентичности.

Причина устойчивости мобилизационно-репрессивного синдрома заключается в том, что, несмотря на разложение армии и милитаристского комплекса, замены им нет. Сохранение старой институциональной системы препятствует возникновению других представлений об армии и ее отношениях с обществом, блокирует возможности рецепции других институциональных моделей, парализует даже саму идею другой концепции Вооруженных сил, как показывает судьба всех разговоров о военной реформе¹⁶. Интересы раздутого генеральского корпуса, нуждающегося в соответствующих частях и должностях, боящегося любых изменений, а потому всеми силами держащегося за консервативную, по существу все еще советскую, военную доктрину, провоцирующего войны и кризисное состояние в стране, чтобы сохранить финансирование и кадровую структуру армии, являются сегодня одной из главных причин внутреннего политического паралича, отсутствия значительных изменений, неудачи модернизации России уже в посткоммунистическое время.

Но было бы неправильным думать, что только генералитет, офицерский корпус или предприятия, входящие в систему ВПК, заинтересованы в поддержании нынешней модели отношений армии и общества. О том же свидетельствует готовность большинства россиян одобрить увеличение военных расходов, несмотря на довольно плачевное состояние госбюджета¹⁷. Как полагают опрошенные, плоха не сама модель армии, а нынешние условия ее реализации. Среди различных больных вопросов армии большая часть респондентов (43%) назвала прежде всего социальные проблемы: низкие зарплаты, отсутствие жилья для офицеров, плохие бытовые условия и питание солдат, 20% -- низкий уровень боеготовности, лишь 35% -- бессмысленность и опасность самой службы в армии для нынешних солдат-призывников (подневольность службы, война в Чечне, неуставные отношения, призыв в армию студентов). Тем не менее, 55--60% опрошенных в 2000--2001 г. считали, что армия сможет их защитить в случае реальной военной угрозы со стороны других государств.

Вялые дискуссии о реформе армии (сохранение армии по призыву или переход к профессиональной армии, набору по контракту) скрывают отсутствие у новой, "демократической" России собственной военной доктрины. Это значит, что любые попытки пересмотра роли военных будут наталкиваться на их яростное и агрессивное сопротивление. Генералитет всякий раз будет предлагать лишь перелицованные варианты советской концепции вооруженных сил, оставшейся от "холодной войны". Другими словами, за реформой армии стоит не просто проблема трансформации и модернизации Вооруженных сил, а судьба всего тоталитарного порядка, сохранения структур мобилизационно-репрессивного общества. Но это же, в свою очередь, означает, что связь армии с властными структурами, контроль высшим командованием и Министерством обороны над политическим руководством страны усиливает процессы разложения армии, не имеющей реальных, собственно военных функций и задач, утрату ею морального воинского духа и дисциплины. Именно это ярко демонстрирует ситуация в Чечне, превратившая регулярные части в банды мародеров, вымогателей и насильников¹⁸.

Российская армия как военная машина в настоящее время представляет собой распадающееся, деморализованное и дезориентированное целое, остатки прежде мощной, привилегированной и замкнутой корпорации, сплоченной сознанием своей исключительности, необходимости и авторитетности в обществе, подкрепленной социальными и материальными благами, интегрированной ясным образом "врага" и образцовостью своей организации. Обремененная пережитками идеологии "великой державы", имперскими традициями, сегодняшняя армия не в состоянии преодолеть институциональную инерцию времен "холодной войны". Огромное количество устаревшего вооружения, предназначенного для военных действий по схемам, основанным главным образом на опыте Второй мировой войны, стратегическое ракетно-ядерное оружие, бывшее главным аргументом в противостоянии западного и коммунистического мира, но теперь совершенно не нужное, военно-морские флоты, ставшие абсолютно недееспособными в нынешних условиях, дальняя авиация и т.п., оказывают чрезвычайно угнетающее воздействие на современное развитие России¹⁹.

Армия как образец закрытой, архаической социальной организации (бюрократии массового монополизированного насилия) может решать только оперативные, текущие задачи. В стратегическом плане она всегда проигрывает и консервирует систему социальных отношений. Российско-советская армия не смогла перейти порог информационных технологий, ибо потеряла приоритеты самой социальной системы. (Лучше всего об этом свидетельствует отталкивание от нее молодежи и сохранение ее привлекательности для пожилых.) Но именно поэтому оказывается нереалистической и периодически всплывающая в катастрофических видениях журналистов перспектива военного переворота или установления военной диктатуры по образцу латиноамериканской хунты генералов или режима африканских ефрейторов. Попытка уподобить положение и функции российских военных роли и статусу военных в третьем мире едва ли продуктивна. Подобные аналогии не учитывают фазы или особенности модернизации в России.

В историческом и социальном плане это означает, что модернизация по военно-промышленному сценарию, на первый взгляд, обеспечивая резкий рывок вперед в развитии страны, достижение ею военно-стратегического равенства сил с ведущими державами, в длительной перспективе оборачивается полным ее поражением, убогой примитивизацией общественных структур, стойкой человеческой деградацией, истощением морального и интеллектуального потенциала страны.

Изменить это положение сегодня нельзя, как невозможно закончить и чеченскую войну. Признание бессмысленности, бесцельности нынешней российской армии (или даже хотя бы нынешней формы ее организации) означало бы крах легитимности всей социально-государственной системы. Дело не просто в том, что огромное количество людей, в том числе и самые влиятельные социальные группы, материально заинтересовано в консервации подобного положения, но и в том, что принципиальное изменение армии или ее военной доктрины означало бы изменение самого общественно-политического порядка или даже государственного строя. Поэтому единственным внешнеполитическим оправданием ее сохранения следует считать вполне цинический по своему характеру расчет российских политиков на инерцию страха перед дряхлеющей ядерной супердержавой у руководства или населения других стран (и в этом плане остатки национального самоуважения у российских граждан). Других оснований для того, чтобы считаться с Россией, сегодня уже не существует²⁰. Этот момент чрезвычайно болезнен для униженного и закомплексованного самосознания российского общества, тяжело и долго переживавшего крах империи. И если у Северной Кореи попытки ядерного шантажа принимают карикатурно-страшные формы, то по отношению к России мир пока еще сохраняет известные прагматически оправданные опасения и давнее уважение перед ее силой.

Главная страница | Содержание номера