 |
Главная страница | Номера | Именной указатель |
Дмитрий Быков
Армия ничейной земли
Армейские сны меня преследуют до сих пор -- вот, кстати, и сегодня. Главное в них -- невыносимая, безысходная армейская скука, беспрестанные подсчеты времени -- вот столько-то отслужено, столько-то осталось, -- и не понимаю, право, как я все это выдержал тогда. Вероятно, для молодого человека, у которого жизнь впереди, два года -- не такое уж богатство, незначительная часть гигантского капитала, который еще только предстоит потратить; для человека в тридцать пять лет два года -- нечто огромное, почти бесконечное, и как отдать их неизвестно кому и чему? Для человека восьмидесятых годов пойти в армию -- нечто отвратительное, но естественное: мы росли в убеждении, что государство -- наш враг и ничего хорошего от него ждать не приходится. Государство было где-то отдельно от страны. Оно требовало гигантских усилий ради самого ничтожного результата: символами государства были справки, очереди, многолетние усилия купить элементарную вещь, -- короче, армия вписывалась в его политику. Его цель была -- додавить; наша -- затаиться и выжить в щели. И потому в армию шли -- поскольку это была, как ни крути, норма человеконенавистнической системы; как только эта система рухнула -- потребовалось серьезное метафизическое усилие, чтобы понять: другая ничем не лучше.
У Максима Леви, сына известного психолога, который ничем не уступает отцу по части изобретательности, была остроумная концепция армейской службы как отдельной жизни, но -- в подлинно хайдегеровском смысле -- "жизни-к-смерти": живущий только о том и мечтает, чтобы скорее помереть, то есть дембельнуться. Он проходит все стадии постепенного старения -- от "салабона" до "деда", причем "дед" обладает всеми чертами реального старика -- менторством, брюзжанием, многочисленными болезнями, правами и привилегиями старшего в семье... При этом все интенции нормального человека в армейской "отдельной жизни" вывернуты наизнанку: обычно нам свойственно желание пожить подольше и сделать что-нибудь эдакое созидательное, -- солдату же присуще желание "умереть" поскорей и сделать что-нибудь эдакое деструктивное. Отсюда издевательства друг над другом, изобретательные и казуистические, как во всяком закрытом сообществе; отсюда же и копящаяся ненависть, и склонность к разрушению, порче, агрессии... Очень возможно, что только такой солдат и является по-настоящему боеспособным, то есть яростным; но ненавидит он -- вот незадача! -- прежде всего своих командиров. Не зря их в армии называли в мое время "немцами"; думаю, что и сейчас зовут так же. Возможно, этимология тут иная -- просто советская офицерская форма больше похожа на эсэсовскую, нежели солдатская; но факт есть факт -- главным объектом ненависти российского солдата является не воображаемый противник (будь он даже не абстрактный НАТОвец, а хоть самый конкретный чеченец), а прежде всего ближайший капитан или прапорщик.
Мои воспоминания об армии -- к счастью, я служил в сравнительно цивилизованном месте, где были и увольнения, и отпуска, и не было очень уж изнуряющих кроссов с полной выкладкой, -- окрашены серо-зелеными тонами безвыходной тоски. Я решительно не понимал, что я там делаю и за что меня туда сослали. Собственно, армейская служба и в самых боевых частях была точно такой же -- бессмысленной и тоскливой; служба в армии, потерявшей врагов и не имеющей Отечества, не может быть другой. Вопрос о причинах отсутствия Отечества мог бы составить тему отдельного исследования: оказалось, что слишком долгое отчуждение граждан от государства приводит к отчуждению их и от страны. Нельзя так уж вовсе развести эти понятия -- кое-что общее у них все же имеется. Если государство внушает гражданам тотальное отвращение -- страна для них превращается в абстракцию. Вариантов нет. Государство -- наместник Родины на земле, сформулировал я как-то и до сих пор не убедился в обратном.
Самым ненавистным мне занятием было "наведение порядка в расположении". Ему посвящалось все свободное время. Даже если в расположении уже был порядок, солдаты заново выравнивали "грядушки" (спинки кроватей) по ниточке, которая в смотанном виде лежала над шинельной вешалкой. Шинели висели в расположении, то есть непосредственно в казарме; подпаливание их тоже было непременной частью распорядка нашей жизни -- полы постоянно лохматились, и эти лохмы надлежало подпаливать спичкой или зажигалкой, для опрятности. Нитка, по которой выравнивались кровати, была намотана на деревянный прямоугольник с дыркой -- такие прямоугольники подставлялись под ножки кроватей, дабы они не царапали пола. Пол обрабатывали разнообразно: "мастичили" (натирали мастикой), "замывали с мыльцом" (разводили несколько кубиков отвратительного хозяйственного мыла в шаечке типа банной и с бешеной интенсивностью оттирали следы сапог, драили так называемую "взлетную полосу" -- проход между казармами). Я многого сейчас уже не помню, конечно. Прошло все-таки четырнадцать лет. И тем не менее во сне мне регулярно является одна и та же кошмарная ситуация: мы метим повседневную форму, а у меня ее опять крадут. В армии воруют все время. Метить, или клеймить, обмундирование приходилось при каждой выдаче: на белой полоске, украшающей нагрудный карман, написаны последние три цифры военного билета; с изнанки "фланки" -- фланелевой или хабешной матросской рубахи -- стоит тот же номер билета плюс фамилия. И вот в процессе этого клеймения -- название очень симптоматичное, есть и всякие производные, вроде "заклеймиться", -- у меня обязательно что-нибудь крали, потому что новая форма является объектом общего вожделения. Однажды я и сам спер в бане чужой тельник -- после того, как у меня сперли мой. К счастью, никто не доискался.
Воспоминаний о боевой подготовке у меня почти нет. Дело в том, что часть была небоевая -- тут мне повезло. Склад. Круглое катать, плоское таскать. Или, по армейскому нашему идиотизму, наоборот. Была техтерритория, на ней я и работал. Иногда меня брали в штаб что-нибудь попечатать, потому что в части я это делал быстрее всех. Но совсем на штабную работу не переводили -- грузить и так было некому. Плюс наряды: через день на ремень. В караул -- охранять склады -- я не ходил, первые полгода, как положено, заступал дневальным по роте, то есть "подыхал на тумбочке", потом еще полгода ходил в наряды по столовой, где хоть отъелся по возможности, а в последний год заступал либо на КПП (где ночами писал свой будущий диплом), либо помощником дежурного по части. Недосып был хронический, и депрессия, всегда его сопровождающая, -- тоже; плюс у меня были проблемы с моей девушкой, которая периодически меня бросала и потом возвращалась. Под конец я на нее обиделся и закрутил роман с другой москвичкой, приехавшей однажды в нашу часть навестить приятеля. Пока она в течение часа ждала его на КПП, я ее склеил, и вскоре она приехала уже ко мне. Вот такое я говно. Правда, с тем приятелем у нее ничего не было, чистая дружба.
Иногда я думаю, что такая служба -- небоевая -- была в каком-то смысле даже невыносимей, чем какая-нибудь сознательная, хоть и трудная, деятельность в боевой части. Здесь мы ничего не делали, а потому скука была смертная, и взаимные издевательства доходили до пика. Мне повезло еще и в том смысле, что в части были люди более чмошные, чем я. Им и доставалось. Я отсиделся в нише городского сумасшедшего, который пишет девушкам письма в стихах и знает много увлекательных историй. Еще меня спасало то, что я не стучал. Это, конечно, освобождало от многих проблем, но от тоски не освобождало. Я нашел себе много занятий помимо сотворения дембельского альбома (моим дембельским альбомом, к слову сказать, был петербургский "День поэзии"-88 с автографами почти всех участников, моих литературных друзей и учителей. Храню и поныне, любим его с ними рассматривать, хотя иных уж нет, а те далече). Я писал стихи, закончил, как уже сказано, диплом (меня призвали с третьего курса) и прочел в армейской библиотеке хрестоматию по русской литературе Серебряного века, невесть как туда попавшую. Больше всего мне понравилась пьеса Леонида Андреева "Жизнь человека". Очень хорошо про бессмысленность. Мать, приехав ко мне в гости и забрав меня в увольнение на сутки, сказала: "Очень своевременная книга". Помню, как она мне в детстве пересказывала эту страшную пьесу: "Некто в сером, именуемый Он"... Я был тогда некто синий, именуемый "Слон". Слоном называют военнослужащего первого полугода службы: огромный нос-хобот выделяется на тощем лице, круглая башка наголо обрита, ноги всегда опухшие. Привезли новобранцев -- "приехали слоны", или "хобота".
В армии очень любят наводить чистоту. Сдавать наряд -- отдельная каторга. Сдаешь наряд по столовой, принимает его какой-нибудь дед, сосланный туда за провинность, -- вешайся. Ты отпидорасишь пол до зеркального блеска, вытрешь до сухости, а он придет, зачерпнет у повара жирку с противня, выльет -- оттирай опять. Чтоб не "массовал", то есть не давил на массу, то есть не спал в наряде. Все это не имеет, конечно, никакого отношения к обороноспособности. Для обороноспособности нужны храбрость, умелость и инициатива, а не только выносливость и тупая покорность. Я уже в армии отлично понял (как сейчас помню -- я оттирал в этот момент ротную сушилку, там было тепло, только отвратительно пахло сапогами): армия в России существует не для обороны. Туда призывают на два года, чтобы пропустить чрез мясорубку самых дееспособных и впечатлительных людей -- начинающих мужчин. И чтобы они не рушили систему, их там ломают. Приходят они уже со смещенными представлениями о добре и зле, с навыком выживания в нечеловеческих условиях, с навыком предательства или -- если не хотят предавать -- диктаторства. Третьего в армии не дано: или ты шакал -- или волк. Волков в результате отрицательной селекции продвинут наверх, а шакалы будут их терпеть и славить: человек, вернувшийся из армии, готов для интеграции в советское общество.
Общество не изменилось, а потому нуждается все в тех же кадрах. Поэтому нет резона менять и армию. Я убежден, что где-нибудь в секретных сейфах обязательно хранится тайная директива о том, как на самом деле следует структурировать российское общество и поддерживать в нем эту структуру. Чтобы история ходила по кругу, ни в коем случае не выпрямляясь и не уподобляясь западному варианту, чтобы "конец истории" стал невозможен, а вечно длилось российское, ходящее по замкнутому кругу существование, а потому в обществе нужны только эти две категории: условные деды и условные слоны. Временное торжество слонов оборачивается бардаком и распадом, после чего власть уверенно и легитимно возвращают себе деды. Поделить все общество на эти две категории, как в сепараторе, возможно только при помощи обязательной и всеобщей срочной службы. И обороноспособность в такой армии -- дело десятое. В тридцатые годы вопрос решали проще -- решили всех посадить (и непременно прогнали бы всех через этот фильтр, если бы успели). Эту версию я отрабатывал в своем первом романе "Оправдание", вызвавшем ярость либеральной тусовки и дружное одобрение всех, кто служил в Советской армии.
Так что бессмысленно ждать от нашей армии, что она начнет отражать нападения внешнего врага: она призвана усмирять и преобразовывать врага внутреннего. Таковым является любой гражданин Отечества: нет у государства злейшего врага, нежели его простые граждане. Армия делает этих граждан годными к употреблению и больше ничем, в сущности, не занимается. Для формирования идеального гражданина достаточно создать простые, в сущности, условия: тотальная несвобода, абсурдные требования, устаревшие и казуистические уставы, непрерывный гнет, взыскания по поводу и без повода, унижения со стороны начальства, старослужащих, а если не везет -- то и со стороны сопризывников. После двух лет выживания в таком концлагере на свет выходит идеальный россиянин, не способный даже к бунту -- ибо и бунт у него структурируется по армейскому варианту, превращается в угнетение слабейших, на которых вымещается ненависть. Уцелевших -- единицы, и они в российский социум потом не вписываются уже никогда. Читатель вправе спросить -- а как же ты? Отвечу: ровно так же. Если бы я не был идеальным гражданином этого государства, не изменившегося со времен Иоанна Кровавого, -- я бы давно уже либо покинул его, либо взбунтовался. Останавливает меня ненависть к отечественному либерализму, который выглядит уж очень шакальим по всем вышеизложенным причинам. Ведь в армии "хороших" нет. Альтернатива у волка одна, как уже было сказано, -- шакал. Вот почему все противники тоталитаризма в России ведут себя с таким шакальим, койотским хищничеством, так много визжат и так любят всей стаей травить несогласного. Все, кого сильно травили деды, вырастают в самых зверских дедов; я видел, у меня на глазах происходили ровно такие превращения.
Я отсиделся в щелке, меня спасла мировая культура. Иногда я прибегал к прямому юродству. Юродивые тут выживают -- может, поэтому до сих пор меня и терпят в литературной среде, которая структурирована у нас ровно по армейскому образцу.
Кстати, в России очень сильна ненависть к тем, кто не служил. Так что за одно это я должен быть благодарен своей службе... точней, я ей благодарен за две вещи. Пункт первый: "Слава Богу, не убили". Это из армейской такой считалочки не считалочки, колыбельной не колыбельной, не знаю даже, как назвать. Что-то вроде обряда. Дневальный после отбоя выкрикивает высоким койотским голосом: "Старики! День прошел!" -- "И х... с ним!" -- отзываются старики. "Слоны! (или -- "Духи!"). День прошел!" -- "Слава Богу, не убили". Это стало моим девизом на всю оставшуюся жизнь. А вторая заслуга моей армейской службы -- то, что у меня есть гордое право сказать: "Да, служил. Да, нюхал. Да, жрал горох и все такое". То есть было со мной все это, не избегнул. Не сердись, товарищ, я ничем не лучше тебя. Школа рабства пройдена, и даже, судя по лычкам, с отличием. Как писал Шендерович, "тухлый кубик рабства навсегда растворился в крови". С помощью вот этого обвинения -- "не служил, не нюхал, отмазался!" -- те, кто отслужил, будут учить рабству и лишать права голоса тех, кто откосил от армии или не попал туда по здоровью. Так что рабы, как вампиры, обладают способностью превращать других в себе подобных. Мы служили, а ты -- нет. Поэтому заткнись вообще.
Рабами людей делали в советских институтах, в советских поликлиниках, в советских школах. Сейчас делают еще и в новорусских офисах, глубоко советских и античеловеческих по своей природе. Как советская Россия была концентрацией России царской, так Россия постсоветская стала еще грубей и примитивней советской, ничем не отличаясь от нее по сути (разве что убивать стали чаще). И в царской, и в советской, и в постсоветской России квинтэссенцией рабства и унижения была армия -- и в этом смысле ничего не изменилось.
Вы спросите: как же выигрываются войны?
Они не выигрываются уже давно. Об этом подробнее -- в интервью Льва Лосева:
Идет процесс распада цивилизации, или, если хотите, империи, -- достигшей своего пика уже давно и теперь деградирующей. А пиком этой цивилизации я считаю 1813 год -- вход русских в Париж. Эхом того расцвета, отсроченным, как всегда, -- стал литературный расцвет, но и он весь пронизан настроениями деградации, распада. С тех пор, заметьте, у России уже не было удачных войн. Я старый уже человек и в результате критического передумывания всего усвоенного в детстве разделался почти со всеми мифами, -- но только совсем недавно поймал себя на том, что военная история России до сих пор кажется мне блистательной. Трудно найти более безосновательное заблуждение. После победы над Наполеоном военных побед у России практически не было, если не считать незначительного успеха на Балканах в 1877 году -- раздутого сверх меры. Крымский позор (не знаю, отравился Николай Павлович или умер своей смертью, но травиться было с чего). Японский позор. Непрекращающийся кавказский конфликт -- как видно сегодня, никого за три четверти ХХ века так и не покорили. Катастрофа Первой мировой войны, катастрофа в начале Второй мировой -- и все это легко объяснимо. С солдатами обращались как с быдлом: что в царское время, что после. Как и в чиновничестве, в военной иерархии шла отрицательная селекция: самые бездарные оказывались наверху. Афганистан это показал с ужасной отчетливостью... Главные подвиги русского флота -- это затопления собственных кораблей, что, конечно, свидетельствует о высоте духа, но военной победой в строгом смысле не является. Что касается солдатика -- я по-прежнему его очень уважаю. Вот мой покойный тесть был классический русский солдат, мальчишкой заставший финскую. Такой, всегда ко всему готовый. Жертвенность русского солдата -- это обратная сторона бездарности русского полководца.
В армии всегда очень много думаешь, и это на самом деле ее единственное серьезное преимущество. Это как уехать в Америку или уйти в пустыню -- общаться по большей части не с кем, вот и думаешь. В основном об абстракциях, конечно, потому что конкретики не видишь -- настоящая жизнь идет где-то далеко, смотришь ее в программе "Время". Но надумать успеешь много -- все первое десятилетие своей послеармейской журналистской работы я тянул в основном на том своем концептуальном запасе, и реальность его не опровергла. Я ведь служил в 1987 -- 1989 годах, в разгар перестройки, в армии все было очень наглядно -- были там и явные будущие бандиты, рэкетиры, ждавшие только часа, чтобы вырваться на свободу и влиться в родные дворовые или спортивные команды, которые за это время начали осваивать новую деятельность; и будущие "новые русские", которые уже на казарменных койках начинали по ночам мечтательно выстраивать грандиозные финансовые схемы; и будущие спецслужбисты, дружившие и с теми, и с этими и все-все-все запоминавшие.
Именно в армии случился у нас культпоход на фильм Юрия Кары "Завтра была война", тогда только что вышедший. Именно в нем, а не в "Маленькой Вере" впервые разделась Наталья Негода. После этого фильма, возвращаясь в часть в ротном строю по мартовскому снежку, я и задал себе вопрос: почему тогда, в условиях тоталитаризма, выросло все-таки превосходное поколение, давшее всю нашу фронтовую поэзию и очень недурной кинематограф, да что там -- спасшее страну... а сейчас, в условиях свободы, растет поколение черт-те какое, вот это, шагающее рядом со мной и абсолютно гнилое? Размышлениям на эту тему я посвятил впоследствии почти все свое время и окончательного ответа не знаю до сих пор; "Оправдание" как раз и было попыткой ответить развернуто. Не сказать, чтобы этот вопрос представлялся мне главным, но я считаю его важным и сегодня. И боюсь, что ответ, который я дал тогда и не опроверг для себя до сих пор, не устроит отечественных либералов: всякий тоталитаризм растит порядочных и честных людей, которые станут его могильщиками, и всякая свобода растит мерзавцев, которые станут могильщиками уже для нее. Этим обеспечивается "русский круг", замкнутая кривая русской истории. Подробнее этот процесс описан в последнем романе Бориса Стругацкого "Бессильные мира сего", где убедительно показывается, как внутри свободы вызревает убийственная ненависть. Впрочем, это отдельная тема.
Вообще в армии придумывается очень много всего -- это единственно легальный способ бегства от этой реальности (реальное, буквальное бегство тогда еще не приобрело таких масштабов). Например, именно в армии я придумал, кажется, свой лучший сюжет, на который и написал вскоре после этого рассказ "Христос". Его даже напечатали потом, и, в общем сюжет мне до сих пор нравится. Получился он вот из чего: в армии все у всех происходит одновременно, и зубы у всех одновременно начинают болеть, и вообще. Типичная для замкнутого социума черта. И вот когда водитель Ванька Складаный, здоровенный, длинный хохол, похожий на карамору, привез из выезда в город заметку, что к нам летит какой-то метеорит, вся часть стала говорить о конце света. Его ждали. Потом метеорит пролетел. Как сейчас помню этот момент, все его очень ждали. Он должен был столкнуться с землей в восемь вечера, где-то в ноябре восемьдесят восьмого. Но не столкнулся. Мне оставалось служить полгода. Рота стояла на плацу после выхода из столовой. Все торжественно выждали положенное время. Конец света не настал. Рота облегченно вздохнула и пошла в расположение. Помню момент абсолютной тишины, прекрасной осенней ночи под Петербургом, серебристого неба, помню задранные к нему лица -- прекрасные в этот момент восторженного ожидания конца. Все по Леви. Ничего не произошло.
Интересно, что в это же время я на КПП читал взятые в библиотеке и хранившиеся под крышкой стола "Сказания апостолов" Зенона Косидовского. В атеистические времена эта книга для многих была источником сведений по библеистике: считаясь пособием по научному атеизму, она на деле была доступным и систематизированным изложением библейской истории. Там подробно рассказывалось о том, что конец света обязательно связан со вторым пришествием Христа. Герой моего рассказа, медленно сходящий с ума от недоеда и недосыпа, читает у Косидовского эпизод о том, как солдаты издеваются над Христом в его последнюю ночь в караульном помещении, и приходит к выводу, что рядовой Чувилинский, над которым измывается весь караул, и есть Христос, посланный человечеству для последнего испытания. Человечество этого испытания, понятно, не выдерживает. У Косидовского содержатся сведения о том, что Христос вовсе не был "прекраснейшим из сынов Израилевых": по человеческим и тем более по армейским меркам, он должен был выглядеть крайне непрезентабельно -- по-армейски говоря, "чмошно", прости Господи, а уж как по-арамейски -- не знаю. Все более укрепляясь в уверенности, что Чувилинский и есть Христос, мой герой 7 ноября вскакивал на тумбочку дневального, начинал выкрикивать несвязные молитвы и требовать, чтобы все отстали от Чувилинского. В конце концов героя увозили в психушку и комиссовали, после чего он тихо возвращался на дембель, -- и никто так и не догадывался, что именно он-то, пожалевший последнего чмошника, и был Христос.
По-моему, это хороший сюжет. В армии вообще легко уверовать -- не только потому, что там всегда чувствуешь себя уязвленным, зависишь от тысячи случайных обстоятельств и лихорадочно ищешь опоры, но и потому, что убеждаешься в конечном триумфе некоторых простых христианских добродетелей вроде храбрости, последовательности, одиночества, презрения к жизни... Христианство -- тоже армия, только альтернативная. Именно в армии я, пожалуй, и задумался впервые о том, что это так; а со временем и вовсе отказался от материализма.
Активно несимпатичный мне, насквозь фальшивый, но очень пафосный обозреватель "Коммерсанта" Валерий Панюшкин недавно опубликовал в "Газете. Ру" колонку о том, как он не хочет отдавать своего сына в армию. Сыну уже четырнадцать лет. "Это мой мальчик!" -- восклицает Панюшкин. Панюшкин учил его добру (в меру своего понимания добра) и состраданию. И теперь не хочет, чтобы мальчик служил в армии. Могу его понять. Моему мальчику пять (а тринадцать, слава Богу, девочке -- ей-то армия не грозит, ее будут учить рабству мальчики, прошедшие эту школу).
Плохо другое. Плохо то, что письмо это написано с кликушеской интонацией солдатской матери. А к солдатским матерям я особенной любви не питаю. При том, что для солдата мать -- главная надежда. Она может приехать к командиру, поговорить, дать взятку. Проблема в том, что солдатские матери сегодня отрицают саму идею армии, саму идею государства, долга и прочих малоприятных, но необходимых вещей. В такой армии, как наша, солдатские матери и их организация становятся необходимой альтернативой власти, уравновешивают ее и спасают призывников. Но в нормальной армии солдатские матери -- нечто невообразимое. "Если бы у нас по фронту солдатские матери ползали, мы бы войну не выиграли", -- сказал мне в интервью Астафьев, известный солдатской прямотой. Он же в интервью "Свободе" сказал, что в военное время Андрея Бабицкого до штаба бы не довели -- прямо на месте шлепнули бы. Это грустно, конечно, но это так.
Солдатские матери не говорят о реформе армии. Они требуют, чтобы армии не было вообще. Или чтобы она стала наемной, чего Россия себе сейчас позволить не может. Некоторые договариваются до того, что армия России вообще не нужна -- от кого защищаться-то? Пусть бы нас наконец кто-нибудь уже завоевал!
Этим людям бессмысленно что-либо объяснять. А если у них убили или сделали инвалидами сыновей -- все это не на чеченской войне, а в мирное время, -- то спорить с ними и вовсе кощунственно. Российское государство и российская армия ужасны, что и говорить. Но российский либерализм, попытавшийся уничтожить и государство, и армию, -- немногим лучше. Спасти армию можно только одним способом (это же касается и государства): пора вернуть эту землю себе. Надо, чтобы солдаты защищали свое. Чтобы это стало их кровным делом. Чтобы не солдатские матери защищали солдат, а наоборот. Потому что нынешнее положение, согласитесь, абсурдно.
А сделать государство своим можно опять-таки только одним путем: определиться наконец с приоритетами и сформировать российскую нацию, которая в силу разных обстоятельств продолжает оставаться несформированной и аморфной. Ибо нация -- это не этническое, а этическое понятие, что замечательно показано в работах Юрия Амосова ("Эксперт"). Пока население России не станет нацией, у него не будет и армии. Назвать вещи своими именами, прогнать посредников, научиться пользоваться продуктами своего труда, прекратить делегировать во власть мерзавцев и взять в свои руки механизм контроля над этой властью, прекратить жить по армейскому принципу "чем хуже, тем лучше", строить свою страну для себя и своих детей -- вот единственное, что можно сделать. Для этого надо перестать давить инициативу, уничтожать талантливых и затыкать смелых. Для этого надо отказаться от идеи жертвенности и покорности. Для этого надо почувствовать землю своей. Без всего этого армия останется мясорубкой, население -- фаршем, а земля -- ничейной.
Но боюсь, все это произойдет только после того, как распад нынешней системы дойдет до конца.