 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Марина ПоливановаДети заключенные о своей судьбе
М. Поливанова - психолог.
В Российской Федерации 64 воспитательные колонии для подростков, отбывающих наказание, в том числе три для девочек. В ожидании суда подростки содержатся в СИЗО (следственных изоляторах) в камерах для несовершеннолетних. На 1 марта этого года в каждой воспитательной колонии находилось приблизительно по 350 подростков в возрасте от 14 до 18 лет (в отдельных случаях - до 21 года). Сейчас, в связи с прошедшей амнистией для женщин и несовершеннолетних, часть ребят освободилась, и в каждой из воспитательных колоний осталось не больше двухсот человек.
С июля 1999 года с группой сотрудников Центра содействия реформе уголовного правосудия я посетила свыше десяти мест лишения свободы для подростков. Примерно с двумястами подростками мне удалось побеседовать лично, еще вдвое больше ребят написали мне письма и сочинения на свободную тему. Эти свидетельства кажутся мне чрезвычайно важными, потому что помогают взглянуть на проблемы подростка в заключении изнутри, глазами малолетнего узника. Я приведу здесь выдержки из писем, сочинений и интервью подростков, записанных в разное время в разных колониях и касающихся разных периодов жизни малолетних заключенных.
Для начала - рассказы подростков о семье и детстве:
" ... меня в 12 лет сдали в детский приют. В приюте я пережил смерть моей матери, и мне не хотелось возвращаться домой, так как я ничего хорошего не видел вокруг, пьяные лица и драки. В детстве меня постоянно били родители и их друзья, мне было больно на все это смотреть, особенно, когда били маму. Меня часто выгоняли из дому, не пускали, я ночевал в подъезде или в подвале. Мне нечего было есть, и я ходил воровать, и когда меня ловили, то в милицию не вели, а били на месте. Когда я возвращался домой, дверь была открыта, и никого не было. Я ел крошки хлеба со стола и ложился спать, но меня кто-то из маминых друзей будил, читал нотацию, потом бил как собаку и выкидывал из дома" (Алексей, 18 лет).
"Вот я думаю, что у меня вообще не было счастья, так как всю жизнь находилась не дома. Когда была я маленькой, то моих родителей лишили родительских прав, но через некоторое время меня опять удочерили.1 [1 После лишения родительских прав родители перестают получать пособие на ребенка, которое на фоне общей безработицы в российской провинции часто является единственным, кроме огорода, источником существования.] Родители у меня пьют, но когда они выпивают, это было что-то. Отец на мать начинает поднимать руку и т.д. Но я этого еще ничего по-хорошему не понимала, так как мне было всего 10 лет, но за мать я стала заступаться, когда мне уже исполнилось 11 лет, и отцу это очень не нравилось, дак он добрался до меня, для меня это стала не жизнь, а ад. Когда мне исполнилось 12 лет, у меня мать умерла, после этого меня вообще не бывало дома, так как отец стал еще больше пить и срывать свое плохое настроение на нас, детей. Нас в семье e человек, но у троих сестер уже есть дети, и жили они не с нами. Когда отец получал за мать пенсию, то он вообще не покупал нам одежду, а мне ведь надо чего-то одевать было, и я пошла на это преступление, так как мне нечего было одевать на ноги. Я здесь нахожусь за ботинки, которые мне мог бы купить отец, который получал на нас пенсию. Я считаю, что если бы у меня были родители, как у всех нормальных людей, я вряд ли попала бы сюда. Ладно, пускай бы пили, но можно же своих детей одеть нормально, чтобы они не нуждались в вещах, хотя бы в небогатых вещах" (Люда, 17 лет).
"Когда мне было 1,4 года, от нас ушел отец. Моя мама работала в две смены, ночью и днем. Когда мне исполнилось 7 лет, я начал курить, попал в милицию из-за кражи денег. Был в школе и в буфете украл деньги, но я их не крал, чтобы купить себе курева, вина, а для того, чтобы купить одежду и еду домой. Мама работала, но ей не платили, деньги задерживали. Сада у нас не было, не на что было покупать, был только участок, где росла картошка, и то мы иногда брали картошку у знакомых , а иногда даже я и не ел целыми днями, начал прогуливать школу, воровать и попал сюда" (Сережа, 16 лет).
"...с 2 годиков до 4 я была в детдоме, а с 4 до 9 меня отправили в интернат. Как бы мне хотелось там остаться, но мать меня забрала. В интернате нас было четверо - 2 братьев и 2 сестры. Мать моя не пила 6 лет, добивалась, чтобы нас отпустили домой. Когда моего старшего брата забрали в армию, старшая сестра вышла замуж и еще одного брата посадили, который до сих пор сидит. В доме из детей осталась самая старшая я, мне тогда было 12 лет, и еще трое ребятишек. Потом моя мать родила еще одну девочку, которую сразу стала воспитывать я. Когда она немножко подросла, она стала называть меня мамой. Потом в 98-м году мне сделали 2 операции, мать не ездила ко мне в больницу, так как она работала на ферме. Мать часто выпивала, отец совсем сильно пил. Мы часто уходили из дому, если было лето, то мы всю ночь сидели у поликлиники и боялись идти домой, мы боялись, что нас будет бить пьяный отец и брат. А зимой я уводила своих сестренок и братишек к своим одноклассницам-подругам, где мы и ночевали. Наутро, когда приходили мы домой, нас ждали холодные комнаты и пустые кастрюли, а матери с отцом не было дома или спали. Топить дома нечем было, отец разбирал сарай и забор и жег. Моя младшая сестренка просила кушать, нам иногда приносили соседи что-нибудь покушать. Когда укладывала своих сестер и братьев, я ревела. Я уходила из дома, стала пить и гулять, ребятишки плакали, просили, чтобы я не уходила. Иногда ребятишки по ночам ходили и искали меня. Крестная давала мне деньги, на которые я покупала еду. Иногда мы выпивали спиртное у родителей, когда они спали. Потом мать ушла от отца и стала жить с другим мужчиной, ребятишек забрали в интернат" (Олеся, 18 лет).
"Я учился в воспитательной школе-интернате с 13 лет. Моя мать с младшими братьями Женей и Максимом живет у своей родной сестры, а наш дом взорвался 4 года назад. У ее сестры в семье пять человек детей, моя мать спит у них на полу вместе с Женей и Максимом. Братья у меня еще маленькие, 5 лет и 9. Они ходят на кладбище, собирают там конфеты, пряники, вино для матери, ну, в общем, все, что туда кладут съедобное, они все собирают. Отец у нас тоже сидит, срок у него 7 лет. Короче, про нашу семью ничего хорошего не скажут. Брат еще был Денис, погиб - утонул, в пять лет. В интернате я пробыл до 15 лет, а потом нашли мою мать, и отвезли меня к ней. Я приехал, посмотрел на нее и испугался: пьяная, грязная и братья грязные, все рваные, голодные. Меня спросили, буду ли я с матерью оставаться или нет, я сказал, что остаюсь. Но меня все равно не оставили, отвезли опять в интернат. Тогда я начал бегать оттуда к маме и братьям. Стал заправлять и мыть машины, попрошайничать возле ларьков, по квартирам, на бензозаправках. Стал покупать еду, кое-какую одежду себе и братьям. А спал я на улицах, в люках, подъездах, короче - где придется" (Эдик, 16 лет).
"От меня и моей сестры ушла мать жить с другим мужчиной. А из-за чего она ушла от нас - из-за отца, отец на пенсии по инвалидности - вторая группа, у него перелом позвоночника в двух местах, и все думали, что он никогда не сможет больше ходить. И мать из-за этого ушла от нас, после этого я ее видел раза два, она спилась. Нас с сестрой воспитывала одна бабушка, которая уже на пенсии, по старости. Было тяжело, когда меня посадили, потому что некому помочь дома"(Иван, 17лет).
"Мою маму убил отчим, когда мне было 11 лет, отец же от моего воспитания отказался. Учась в школе, я всегда завидовала тем детям, у которых есть нормальные, непьющие родители, тому, что они, в отличие от меня, имели красивую одежду, игрушки и т.п. Меня воспитывала бабушка, которая не могла себе позволить покупать то, что я хочу. Когда стоял вопрос о том, куда меня определять после смерти моей мамы, моя бабушка согласилась взять меня жить к себе, но сказала сразу: "Прокормить я ее смогу, но воспитать - нет". Мне никто ничего никогда не запрещал, с раннего возраста я принадлежала сама себе" (Оксана, 17 лет)
"Сам я родился в городе Таллинне ЭССР. До семи лет я проживал в полной семье с и отцом, и мамой. Отец работал слесарем высшего разряда, получал приличные деньги, мама тоже работала на том же заводе инженером. Все шло в моей жизни хорошо. Но в 1991 году при несчастном случае на заводе погиб мой отец, и мы с мамой остались вдвоем. Позже начался этот переворот среди государств Прибалтики, и мы беженцами, без копейки денег, уехали к маме на родину в Ярославскую область. Там жили втроем - я, мама, бабушка на пособие, которое мама получала на меня, и на бабушкину пенсию. Жили мы в однокомнатной квартире. В одной комнате мне было сидеть как-то не по себе. Да и к тому же я не мог смотреть, как мучается моя больная мама и парализованная бабушка. И чтоб не видеть горя, я старался как бы убегать от него на улицу. А на улице друзья, а где друзья, там и подруги и спиртное, вот я с горя в свои 15 лет пристрастился к спиртному" (Виталий, 17 лет).
Таковы рассказы о семье и детстве, и, честно говоря, прослеживая биографию подростка, испытываешь некоторое облегчение, предполагая, что ребенок наконец-то попадет в колонию, где он будет спать e часов в сутки в отапливаемом помещении, три раза в день получать горячую пищу, посещать школьные занятия.
Вот как встречает подростка система исполнения уголовного наказания:
"Когда я сидел на СИЗО, я впервые увидел, как опускают людей, и не только это. Там я узнал, что такое педикулез и другие венерические заболевания, это очень страшно, бывали дни, когда я чувствовал себя даже беспомощным. Администрация на СИЗО относится плохо, да и кормят не очень. Хоть на свободе я жил и в детском доме, но зато был всегда чистым и сытым, на каникулы ездил к тете, а здесь - никуда, только камера и все, такое чувство, как будто ты зверь, загнанный в угол, и некуда тебе бежать" (Олег, 16 лет).
"Меня посадили 9 октября 1998 г., и первое, что я увидел, это был сырой мокрый подвал с коридором, по бокам которого были камеры. Меня обшмонали, забрали шнурки, ремень, цепочку и т.д. Когда меня завели в камеру, я увидел деревянные нары и деревянную возвышенность, которая была подушкой, матрасы и подушки там были запрещены. В углу стоял бачок, это был туалет, его выносили 1 раз в день. Я попытался заснуть, но в голову мне лезли всякие мысли, и еще очень мешала лампочка, которая не освещала, но и не давала уснуть. Светила она очень мерзко и противно, а вокруг еще шуба из четырех стен. Камера 3 на 3 метра, где нельзя походить, т.к. очень мало места, в КПЗ прогулки запрещены. Через час у нас открылась дверь - это была проверка, и начальник КПЗ сказал надзирателю, чтобы он отвел меня мыть полы, и я пошел с ним. Он показал, где что лежит, и сказал мыть конвоирку, я, конечно, отказался. Он позвал еще одного надзирателя, и они вдвоем начали заставлять меня уже не морально, а физически - били руками и ногами, но я удержался. Потом начали вставлять карандаши между пальцами и сжимать, но это не помогло (т.к. мне было 14 лет, и пальцы у меня были маленькие), и они начали совать мне руки под холодную воду, но я опять же не сломался и уже держался из последних сил. Наконец они поняли, что от меня этого не добиться и закинули обратно в камеру. Я лежал до вечера и не мог повернуться, т.к. у меня все ныло и болело. Я пощупал свое ребро - оно было сломано. Я все думал, какие они сволочи, как они обращаются с людьми, наверное, с немцами и то не так поступали, как с нами. Я попытался пошевелить пальцами, но это было бесполезно - они были отморожены, и была такая опухоль, что даже если их растопырить, то они все равно получались сомкнутыми... Вдруг я получил чем-то по голове, и в глазах начало темнеть. Это была резиновая дубинка. Я очнулся через пару секунд на снегу, меня пинал ногами какой-то мужик и орал: "Встать! Встать!" Это был большой мужик, лет 40, с большими плечами, головой как шар и кулаками как кувалда. Я кое-как встал и пошел к автозаку. Тут сразу же все разорались - "Бегом, бегом!", как собаки. Пока я дошел до автозака, я получил еще пару раз дубинкой, но уже по спине" (Саша, 16 лет).
"Когда я первый раз попал в камеру, то я сначала сильно испугался, так как, когда я сидел на ИВСе, то там рассказывали, что на малолетке творится страшный беспредел, рассказывали, как на ней издеваются со всякими придирками и подколами. Но вот и я попал в этот ад, думал я. Я не знал, что говорить, как вести себя с сокамерниками, ведь я еще ни разу, так вот лицом к лицу, не сталкивался с такими лицами. Они сразу стали расспрашивать, как и что я сделал. Неохотно поделившись своей делюгой, я стал присматриваться к ним, они как-то странно себя вели, все что-то шептались. Потом, как выяснилось, они делили между собой вещи, которые у меня были, как говорят, стали меня крутить на все, вплоть до трусов. Трусы я, конечно, не отдал, но остался в одной майке, тапках и трико. Это была самая ужасная тюрьма, на которой мне пришлось побывать" (Вадим, 16 лет).
"В 14 лет я получила свое первое наказание: три года условно. Я была несмышленая и попадала под влияние других людей, и мной можно было воспользоваться как угодно. Во время следствия, чтобы проучить меня, в дежурной части посадили в камерку, там очень пахло клопами, а моя подельница сидела в коридоре, пристегнутая наручниками к батарее. Нас держали допоздна, пока не набралось достаточное количество людей, чтобы отвезти нас в КПЗ. Милиционеры смеялись, подшучивали над нами, считали нас девочками с улицы или, как их называют, "путаны". По внешности выглядели мы не на 14 лет. Нас посадили в их машину и пристегнули наручниками к окну, чтобы не убежали. Я очень плакала, так как у меня уже болели руки и мне было очень страшно. Меня посадили в одиночную камеру, там было очень сыро, пищи не было, было очень много крыс. С кровати я боялась сойти. Так меня держали трое суток" (Маша, 17 лет).
"Первый день на этапе я провела ужасно, так как с нами обращались как с собаками, когда из ИВС нас отправляли в СИЗО. Нас посадили в автозак и повезли к "столыпину", в автозаке было темно, было душно и грязно, а когда нас загружали в вагон, то нас швыряли, как ненужные вещи, а кто шел медленно, того били дубинками по спине. В тройнике нас было много, очень тесно, а ехать в поезде приходилось много времени, очень хотелось есть, спать, помыться. В туалет выводят один раз, а некоторый конвой не выводит вообще, и девушки писали в бутылки и в кульки, это издевательство. В тройник нам засыпали сухую хлорку и весь путь мы дышали ею. Этап - это ужасный путь, и, чтобы его пройти, нужно мужество, и это очень сильно влияет на психологию человека, человек ожесточается еще хуже. Я прошла через все это, и никто не мог мне помочь и заступиться" (Тамара, 17 лет).
Я ни разу не слышала от ребят о том, чтобы при задержании в милиции присутствовал психолог или педагог. Видимо, нет специальной инструкции, рекомендующей обращаться с задержанными подростками с особой строгостью, с ними обращаются с той же жестокостью, как и со взрослыми, но для лабильной юношеской психики, крайне подверженной любому влиянию извне, эта жестокость и унижения не проходят даром. Реакцией является депрессия, снижение самооценки, агрессия, цинизм, разочарование в морально-нравственных критериях, общечеловеческих ценностях. Причем подобному обращению подвергаются отнюдь не только ребята, совершившие тяжкие преступления против личности - убийцы и насильники, точно такую же школу проходят подростки, укравшие мешок картошки или зерна, несколько банок варенья, поношенную куртку, ботинки, плеер, мягкую игрушку, 50 рублей и т.п. (Эти конкретные примеры взяты мною из рассказов ребят. Больше половины осужденных подростков сидит по статье 158 - кража.)
После испытаний СИЗО и этапа подростки наконец попадают в колонию. Воспитательные колонии расположены далеко не в каждом регионе. В Тверской области, к примеру, одной из самых обширных и бедных в средней полосе, воспитательной колонии нет. Тверские подростки отбывают наказание в основном в Псковской и Орловской областях. Следовательно, за свой срок большинство ребят не увидит своих родственников ни одного раза, даже при их наличии и при их желании посетить подростка. У многих нет материальной возможности даже собрать посылку. Девочки иногда следуют по этапу до трех месяцев, через всю Россию. По словам лагерного начальства, в ежегодный традиционный "родительский день", не больше четверти ребят посещают родные. Поэтому ослабляются, а то и вовсе распадаются и без того хрупкие социальные и родственные связи. Малолетний правонарушитель становится изгоем, отбросом общества в буквальном смысле этого слова.
Сама атмосфера в колонии чрезвычайно тяжелая. Жестокость замкнутого коллектива достаточно несчастливых подростков, которых к тому же никто не учил состраданию и сочувствию (жестокость, неоднократно описанная в литературе от Диккенса до Голдинга и Приставкина), усугубляется жестким обращением администрации колонии с воспитанниками - жестокостью колонийских порядков, которая проистекает, на мой взгляд, с одной стороны, из семидесятилетних традиций ГУЛАГа, не изжитых ни в современном вольном обществе, ни в системе исполнения наказаний, и с другой - из нищеты, экономического неблагополучия воспитательных колоний, когда не хватает всего и всех, в том числе воспитателей, психологов, врачей, священников, учителей. Лагерное начальство, охранники и воспитатели из-за этого вынуждены опираться на так называемый "актив" или "бугров" (по терминологии малолеток), чтобы держать в подчинении основную массу подростков. При этом провоцируются и укрепляются такие проявления личности как доносительство, подчинение грубой силе, соперничество, корысть, трусость и забитость, отказ от индивидуальности. Вступающий в "актив" имеет гораздо больше шансов уйти по УДО (условно-досрочное освобождение), поэтому, в частности, в "актив" идут подростки с большими сроками, сидящие за убийство - то есть обычно личности более агрессивные и сильные.
Кроме неблагоприятной психологической атмосферы, подростки в колонии страдают также от крайне тяжелых материальных условий. В воспитательных колониях обычно ничего не производят или производят очень мало (наличие производства поддерживает взрослые колонии и дает заработок заключенным). На содержание одного подростка отпускается государством в сутки около двадцати рублей. Чтобы обеспечить ходя бы минимальные потребности, избежать голода, приходится изворачиваться колонийскому начальству, выращивать овощи, разводить домашний скот и птицу, выпекать хлеб и тому подобное. На всех этих работах заняты сами подростки. Катастрофически не хватает витаминов, медикаментов (в известных мне колониях даже зеленку разбавляют в 2-3 раза), белья, в том числе постельного (а около 10 процентов мальчиков в заключении страдает энурезом), одежды, сменной обуви, книг и учебников, тетрадей, ручек, конвертов, мыла и моющих средств. В колониях, которые расположены в основном в сельской местности, нет горячей воды, и баню подросток посещает один раз в неделю даже летом. Отсутствие витаминов, медикаментов, адекватной врачебной помощи, теплой одежды и полноценной пищи, гигиенических средств подтачивает здоровье подростков: кроме постоянных простудных и желудочно-кишечных заболеваний, гепатита, во всех воспитательных колониях распространена стрептодермия - "тюремная гниль", как называют ее сами малолетки, - это особенно бросается в глаза при посещении колонии, поскольку пораженными оказываются и руки, и лицо. Картина похожего заболевания мне попалась в мемуарах, описывающих жизнь детей в Чистополе в интернате зимой 1941/42 года. Шрамы, по словам автора воспоминаний, остались у него на всю жизнь.
Попытки отдельных начальников колоний как-то разнообразить жизнь ребят, эмоционально и интеллектуально, устраивать концерты, вывозить их на экскурсии, создавать музеи, жестко ограничивается все той же материальной нуждой.
Вот как воспринимают жизнь в колонии сами ребята:
"Когда меня привезли в зону, то я никак не мог привыкнуть к такой жизни. Сам я парень деревенский, очень стеснительный и безотказный, и для меня такая жизнь показалась очень трудной. Я хотел бежать, но об этом узнали. Если бы я убежал, то, может быть, меня и поймали, но от своей мысли я долго не мог отказаться. Сижу я здесь вот уже больше e месяцев, а мне ни разу не прислали не посылки, ни письма, и надеяться не на кого. Если бы вы знали, как здесь трудно и одиноко, мне иногда даже не хочется жить" (Сережа, 15 лет).
"В этих стенах я научилась хорошо разбираться в людях и могу сказать одно, что в этих местах друзей нет, т.к. каждый думает только о себе, как бы ему было хорошо, и каждый ищет здесь выгоду. Если ты кому-то доверился, то тебя предадут, так что нельзя никому доверять" (Ольга, 17 лет).
"Я хотел, чтобы они выслали мне посылку, потому что у меня здесь ничего нет, но они мне написали, что сами еле сводят концы с концами. Денег не хватает, чтобы прожить от пенсии к пенсии, даже на хлеб" (Саша).
"Я не прошу у вас ничего, только пришлите мне штаны и ботинки" (Вадим).
"Когда человек попадает в воспитательную колонию, чувства, которые он испытывает, - это гнев, злость на людей, которые остались на свободе, и все это хранится у него в душе, до того момента, пока он не освободится." (Николай, 17 лет)
"Я нахожусь в заключении вот уже почти десять месяцев, и за это время ни разу не видел кого-нибудь из своих родных или близких мне людей. Я считаю, что это самое ужасное, когда ты лишен возможности увидеться с близкими. У меня нет такой возможности, из-за того, что у моих родителей, можно так сказать, финансовое положение в семье не совсем в порядке. Из-за чего я здесь и нахожусь" (Лева, 17 лет).
"Я постараюсь сюда больше не возвращаться. Тут так плохо без мамы. Я думаю, что мама сейчас переживает за меня и плачет" (Дима, 15 лет).
"Я сам попал в тюрьму почти в 15 лет. (Это в первый раз.) То, что меня посадили и этим самым думали исправить, то ошиблись. Наоборот, в тюрьме человек ожесточается и начинает при этом уже строить планы на будущее, я имею в виду, как совершить очередную кражу, к примеру. Ведь в колонии друг другу рассказывают о своих похождениях. А слушая все это, можно для себя сделать выводы. Например, человек попался на этом месте, т.е. совершил ошибку, а я сделаю так же, но эту ошибку обойду чуть-чуть. Я сам многому научился на "малолетке". За три года, что я там провел, узнал в отношении краж много-много. И вот потом, когда этот "малолетка" выйдет, решит все это, что он познал, произвести в реальность. Вот вам и преступник родился. А чтобы такого не было, надо с ними заниматься, а не сажать. Самое главное - это правильно отреагировать на все, что он натворил, он ведь ребенок. И прежде всего нужно думать о нем, а не о преступлении. И главная задача - сделать так, чтобы жизнь ребенка не была раздавлена навсегда. И необходимо выяснить в первую очередь причину, толкнувшую его на это" (из письма пожизненно заключенного).
"Здесь, в колонии, пацаны относятся ко мне плохо. Им с воли приходят письма, посылки. Попросишь покурить, а они кричат - ты черт, бомж обиженный, вон бычки собирай и ешь объедки. А я говорю, что придет время, и буду собирать, ведь никто мне ничего не пришлет и не принесет. Плохо мне в зоне живется. На воле жилось и плохо и хорошо, а тут только плохо" (Эдуард, 16 лет).
"...я чувствую себя очень плохо. Здесь я стал очень злым и некультурным человеком, каждый день с кем-нибудь ругаюсь. Мне очень бы не хотелось ни с кем ругаться, но меня заставляют своим характером другие воспитанники. Я болею гепатитом С, и что-то здесь такое дают в столовой, после этого у меня очень болит печень, бывает даже задыхаюсь" (Максим, 17 лет)
"...в моей жизни случилось самое страшное - разлука с моими родными и близкими на длительное время... Так получилось, что сейчас моя мама тоже находится в местах лишения свободы... Я сначала проклинала все суды и всех прокуроров на свете. Здесь, в колонии, со мной однажды произошел волнующий инцидент (в подробности вдаваться не буду). Тогда сотрудник поставил меня перед выбором, задал конкретный вопрос, и я ответила, что не хочу звереть, а это действительно так. На мой взгляд, из 100% заключенных - 90% освобождается зверьем, в прямом смысле этого слова" (Ольга, 18 лет).
"С самой первой минуты, как меня с сестрой и подругой арестовали, я стала сталкиваться с человеческой подлостью, а особенно здесь, в колонии. Да, я ожидала встретить такое же в этой системе, но никак - от таких же как и я, то есть осужденных девчонок. На каждом шагу какая-нибудь да хочет тебя "утопить". Нужно иметь много душевных, внутренних сил, чтобы отсюда освобождаться нормальным человеком. К сожалению, здесь таких немного, практически вся масса сливается в серый цвет. Самое ужасное, что зона учит людей искусству лицемерия, эгоизма или развивает то, что еще только начинало развиваться в зародыше. Сотрудники стараются изжить это, но у них в ближайшем веке ничего не получится. Нет тяги к хорошему с нашей стороны. Одни лишь маски добра, раскаяния за свое совершенное преступление и переосмысливание своей жизни" (Светлана, 17 лет).
"Здесь, в этой половине этого мира человек замыкается в себе, он становится грубым, некоторые люди становятся озлобленными на тот мир, который они потеряли. Человек в этом мире теряет здоровье, почти у каждого человека нарушается психика" (Артем, 19 лет).
"Когда я выйду, то больше такого не повторится, т.е. воровства. Сейчас я сижу и думаю, зачем я все это делал... Некоторые думают, что все, кто сделал плохо человеку, они уже не люди. Но это не так. Если бы понимали таких людей, они бы на первый раз прощали... Я ни разу не видел хуже, чем тюремное заключение" (Илья, 14 лет).
"Зона, особенно если человек провел в ней достаточно большой срок, озлобляет человека, учит быть более хитрым, более изощренным в своих поступках, деяниях. И где гарантия того, что после освобождения он не станет матерым преступником" (Антон, 17 лет).
Распорядок дня в воспитательных зонах построен так, что у ребят практически нет свободного времени - работа, занятия в школе, ПТУ, уборка территории, обязательные построения и маршировка несколько раз в день, даже для девочек. Передвигаться по колонии можно только строем или со специального разрешения воспитателя. За провинность одного человека следует наказание всего отряда. Например, мальчиков могут заставить приседать полчаса. Некоторые при этом падают в обморок. Все это ведет к подавлению индивидуальности - подросток, часто уже при поступлении в колонию достаточно эмоционально и интеллектуально инфантильный, не может научиться принимать решения, быть ответственным за свою жизнь и поступки. В большинстве воспитательных колоний не ведется никакой подготовки к освобождению, хотя бы потому, что один психолог или социальный работник физически не успевает переговорить даже по одному разу с каждым воспитанником, обычно их только тестируют. Никто не пытается при освобождении трудоустроить подростка или предоставить ему хотя бы место в общежитии, он возвращается в те же нечеловеческие условия, в частности к родителям, лишенных родительских прав, у которых он прописан.
Как ни тяжела жизнь в зоне, к ней так или иначе привыкают, и многие подростки страшатся освобождения, отдавая себе отчет в том, какая судьба их ожидает на воле. "Здесь, в колонии, меня знают все сотрудники, и я, конечно, всех. Я очень привыкла к ним, а есть и такие, которых я действительно люблю как родных. Я по ночам иногда плачу, как представлю, что скоро меня здесь не будет, что там на воле не к кому будет обратиться даже за простым советом. После освобождения я вообще не знаю, куда ехать, как жить и, самое главное, на что жить? Сама я не смогу выжить, так как я еще ребенок, которому нужна материнская поддержка. Не хочу я отсюда уезжать!"(Аня, 16 лет).
Труднее всего проследить дальнейшую судьбу отсидевших подростков, когда они разъезжаются в разные стороны. Большинству совершенно не до того, чтобы писать письма и рассказывать о своих проблемах. По официальной статистике, каждый третий освободившийся с "малолетки" попадает снова в тюрьму. Некоторые свидетельства безвыходности положения освободившегося подростка я получала от взрослых заключенных, чей тюремный путь начинался с "малолетки". В частности, одна моя сорокавосьмилетняя респондентка провела в заключении 21 год, начав с семнадцатилетнего возраста. Все сроки она получила за кражи, считалась злостной рецидивисткой и отбывала свой последний срок в колонии строгого режима. С некоторыми ребятами удавалось все же встретиться, кое-кто писал мне.
"...домой приехал и начал заниматься с паспортом, начал заниматься с глазами, ну, в общем, оформлять инвалидность (у автора письма отслоение сетчатки на одном глазу и практически незрячий второй глаз, за все два с половиной года пребывания в колонии он так и не был отправлен на обследование и лечение в глазную больницу), сейчас бегаю, сдаю анализы" (Игорь, 17 лет).
"Домой приехала, мать пьяная еле меня узнала. Билет мне на зоне покупали и дали 50 рублей на дорогу. У нас есть огород, целых два, 15 сот. и 2 сот. На большом мы не сажали, денег нету на картошку. А на маленьком у нас все поворовали. До того, как меня посадили, одежды всякой разной у меня было много, но осталось только летнее, да и то практически мне уже все маленькое. Мать не работает, на пенсии, пенсия у нее маленькая - 400 с чем- то рублей, даже на месяц не хватает. Бывает, что и голодные сидим. Пока не работаю, в совхозе денег не платят, а в город (Малоярославец) далеко, да и билет на автобус дорогой - 25 р., а каждый день ездить невыгодно. Парня у меня пока нет, да и подруга одна осталась. В общем, не жизнь, а черт знает что. И еще мне тут одни знакомые сказали, что, пока я сидела, моя мать беспробудно пила и пропивала все мои вещи (хорошие) и книги. Хочется уехать куда-нибудь далеко-далеко, устроиться на работу, завести нормальную семью и жить, не тужить" (Маша, 18 лет).
"На свободе я пробыл недолго, 4 с лишним месяца, и меня снова закрыли. Когда освободился, получил деньги - почти 6 тысяч рублей, которые я получал по потере кормильца, думаю, Вы помните, что у меня матери нет. Пожил немного с отцом и поругался. Потому что ему глубоко наплевать на мою судьбу, где я и что со мной, жив я или нет. Он даже на суд не пришел. Следователь, который вел дело, звонил ему домой, чтобы он ко мне пришел, а отец ответил, что мне на него наплевать и что он мне не нужен. Ведь я еще совсем молодой, мне 20 лет, и я хочу жить нормально, как все остальные люди. Я Вас прошу хотя бы об одном, поддерживайте со мной переписку" (Леша, из взрослой колонии).
"Когда я прошел этот ад, я хотел навсегда забыть, что такое воровство, вино и все свои пороки. Жизнь на свободе была не легче. Учиться никуда не брали, работать тоже. И мне пришлось встать на воровскую дорожку" (Владимир, 18 лет).
О судьбе некоторых ребятах я узнавала от лагерного начальства - пришел запрос из СИЗО, следовательно, он попался снова. Один мальчик этим летом в течение месяца приходил в Центр содействия реформе уголовного правосудия, где его кормили и выдавали 10 рублей на проезд по Москве. Отец во время его заключения, заснув спьяну с сигаретой, сжег комнату, где был прописан мальчик, Потом он исчез, получив от нас деньги на проезд до своего родного города, и больше не объявлялся. Его исчезновение логически укладывалось в ту систему выживания, которой обучается ребенок в заключении. Деньги, сравнительно большие (300 рублей), он получил, а до своего города, видимо, отправился на электричках.
Я допускаю, что часть подростков, устрашенная пребыванием в заключении, возвращается после освобождения к заботливым родителям, начинает зарабатывать на жизнь честным путем и никогда больше не попадает в тюрьму. Но весьма существенную часть, не меньше трети всех однажды арестованных в несовершеннолетнем возрасте, можно назвать детьми с ограниченными возможностями. (Хотя обычно этот термин употребляют, когда речь идет об инвалидах детства.) Причем на каждом жизненном этапе отсекаются все новые возможности. Если в детстве ребенок, не получая любви, заботы, внимания, теряет возможность интеллектуального развития (довольно многие подростки в колонии имеют диагноз олигофрения в стадии дебильности), теряет возможность усвоить систему определенных социально-нравственных устоев и запретов, принятых в человеческом обществе, возможность достигнуть эмоциональной уравновешенности, то после выхода из заключения, куда попадают в основном именно такие дети, они теряют возможность получать поддержку от родственно-социального окружения, быть здоровыми физически и психически, вырабатывать у себя сдерживающие механизмы, позволяющие вступать в эмоциональный контакт с обществом и получать от него поддержку, возможность получить образование, работу, жилье, создать устойчивую семью, научиться адаптироваться к сложным и меняющимся социальным условиям постсоветской эпохи.
В конце концов, у части людей, побывавших в заключении в юности, остается только два пути, и неизвестно какой из них страшнее. Первый - это получать все новые и новые сроки, все глубже вживаясь в тюремную структуру и субкультуру, и после очередного освобождения, по достижении пенсионного возраста (если удалось дожить), отправиться в дома престарелых для "спецконтингента", иными словами, бывших заключенных. И второй - стать бомжом, тоже с перспективой умереть, не дожив до старости. Если не изменится уголовная политика, система вынесения наказания для обездоленных детей, не изменятся условия их пребывания в колонии и СИЗО, если никто, ни одна организация не будет поддерживать подростков, прошедших тюрьму и колонию, обе перспективы реальны.