 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Ирена МариньякКак мы усыновили ребенка
Прошло полгода с тех пор, как мы усыновили малыша с копной темных кудряшек. Сейчас ему два, зовут его Роланд, он любит машинки, друзей и шутки. Чтобы наша встреча состоялась, потребовалось семь лет. Сколько всего я узнала за эти годы про администрацию, про закон, про британскую социальную службу и про венгерскую бюрократию! Я научилась не думать ни о чем, проезжая по триста километров по безлюдным, заснеженным равнинам или пролетая по тысяче километров в самолете до Лондона, чтобы получить какой-нибудь клочок официальной бумаги. Я поняла, что такое провести целый день в очереди, чтобы ответить на вопросы британских иммиграционных властей и в результате услышать агрессивно-ироническое: "Все это можно было сделать по телефону". "Но номер постоянно занят". "А про существование почты вам ничего не известно?" Я поняла, что постоянно общаюсь с двумя уровнями бюрократии - с бюрократией государственной и с бюрократией негосударственной. На государственно-бюрократическом уровне от меня требовались письма и телефонные звонки в различные департаменты британских социальных служб, на "линии помощи", в агентства по усыновлению, в посольство, в венгерские юридические службы, к чиновникам по усыновлению и в Министерство внутренних дел. На негосударственном уровне я вышла на католическое агентство по усыновлению - которое рассчитывало, в обход системы, передать мне на усыновление новорожденного польского ребенка, но впоследствии мать решила не отдавать его, - и на симпатичного священника в венгерском провинциальном городке, которому очень хотелось узнать, сколько я готова заплатить. А кроме того, я почувствовала на себе подводные течения расовой и этнической паранойи и предрассудков, которые заметила и в своей семье, и в друзьях и постаралась (что было труднее всего) понять в самой себе. И у всех - я особо подчеркиваю это - были самые лучшие, самые добрые намерения.
Процесс усыновления мы начали в Лондоне в середине 90-х годов. Мы знали, что на это уйдет около трех лет, что нас будут изучать, что нам придется посещать специальные занятия, на которых будет оцениваться наша психологическая готовность стать родителями, и что нам надо будет заплатить примерно 3 тысячи фунтов. Нас также предупредили, что нам не следует в это время переезжать из нашей довольно тесной трехкомнатной квартирки в Чизвике, поскольку это сильно затруднит все формальности.
Через несколько месяцев моему мужу предложили работу в Педагогическом музыкальном институте имени Кодая в Венгрии, и почти сразу же редколлегия журнала "Индекс он Сензоршип" согласилась на то, чтобы основным местом моей работы стал Будапешт. В рабочей нашей жизни все складывалось так легко и удачно, как мы и мечтать не могли, и в сентябре 1996 года мы уже переехали в крошечную квартирку в Кечкемете, маленьком торговом городке в южной Венгрии, примечательном разве лишь несколькими живописными зданиями начала ХХ века и крепкими традициями хорового пения. Но все наши надежды на усыновление ребенка пошли прахом. Если бы мы решили еще раз попробовать, то, мы знали, придется начинать все с самого начала.
Мы думали, что проживем в Венгрии год, в крайнем случае два. Мы до сих пор живем здесь. Нам понадобилось полных три года, чтобы заново начать процесс усыновления в чужой культурной и языковой среде, в которой мы практически ничего не понимали. Мы боролись с неприязненно настроенными чиновниками и собственной невосприимчивостью к венгерскому языку. Нас вставили в государственный компьютерный список потенциальных усыновителей, потом выкинули из этого списка, потом снова вставили. В качестве иностранцев, поселившихся на неопределенный срок в Венгрии, мы выпадали из всех канонов, не вмещались ни в какую категорию. Тем более что в наших британских паспортах стояли явно славянские фамилии. Кто мы такие - украинцы, словаки, хорваты? Мы всеми силами пытались объяснить, что мы поляки из Западного Лондона, британцы во втором поколении, дети натурализованных в 40-х годах военных беженцев, выходцы из одного из многочисленных лондонских меньшинств, осколки истории. С 1946 года Британия приняла польскую общину числом 160 тысяч. И в Лондоне наша история настолько обычна, что, услышав ее, никто и глазом не моргнет. Но как донести все это до жителей венгерского Алфельда, где даже на приезжих из Будапешта - всего шестьдесят километров! - смотрят с настороженностью, а то и с подозрительностью?
Кечкеметские чиновники слушали нас, улыбались, но чувствовали себя явно не в своей тарелке. То ли мы служили для них неприятным напоминанием о трудном и неоднозначном отрезке венгерской истории, то ли "уж они-то понимают"... Может, мы купили британские паспорта на черном рынке. И откуда им знать, говорим ли мы по-английски без акцента от рождения или так хорошо выучились? В общем, на роль жуликов мы вполне подходили.
Первоначальные формальности власти обставили предосторожностями. От нас потребовалось уплатить сумму, равную ста долларам, и показать свою квартиру тихой молодой женщине, которой мы должны были отвечать на вопросы о самих себе и которая сделала массу записей. Нам было велено сказать, какого ребенка мы бы хотели - девочку или мальчика, какого возраста, с какими глазами и волосами. Есть ли у нас еще какие-нибудь предпочтения? Нас это и ошарашило, и оскорбило. Неужели это всерьез? Нет, они издеваются. Затем нам выдали психологическую анкеты: "Да, я считаю, что хороший гражданин подметает опавшие листья не только в своем саду, но и на улице перед домом... Я никогда сильно не напивался... Я умею читать достаточно быстро..." Они это на самом деле или морочат нам голову? Через несколько недель нам сообщили, что наши кандидатуры одобрены, но в Венгрии нет ни одного ребенка, который подходил бы нам. И вряд ли будет. Если мы решим принять венгерское гражданство, вопрос может быть пересмотрен.
Иностранцам, которые хотят усыновить ребенка в Венгрии, предлагают только тех детей, для которых "нельзя найти усыновителей в Венгрии" (то есть тех, как мы предположили, от которых все отказываются, которые не нужны новой Венгрии). Под этим подразумеваются дети-инвалиды и дети цыганского происхождения. У моего мужа серьезные проблемы со зрением, поэтому мы просили о здоровом ребенке. Мы сказали, что цыганский ребенок - это замечательно. Тихая молодая женщина пожала плечами. В настоящее время она для нас ничего сделать не может. Во всяком случае, по месту своей работы. Однако, видя мое разочарование и посочувствовав мне, она прибавила, что мы можем обратиться к одному католическому священнику. Если он сумеет найти ребенка, она поможет нам с оформлением документов.
Мы разговаривали с двумя священниками, понимая, что на этой территории действуют совсем другие правила. Первый из них некоторое время провел в Америке. Это был дружелюбный человек широких взглядов. Он полагал, что сможет помочь. В Венгрии столько детей, которым нужен дом, сказал он. Ну а закон... закон - дело гибкое... и обойти его можно, хотя, вероятно, потребуется что-то заплатить директору детского дома. Он наведет справки. Но этот священник оказался способным молодым человеком, и через три недели мы узнали, что он получил повышение. В общем, у нас ничего не вышло. Второй священник, как нам рассказали, уговаривал молодых женщин не делать аборты. Ему все известно, и он может указать нам, в каком направлении действовать. Это оказался застенчивый человек, который сильно заикался и который постарался отделаться от нас как можно вежливее и мягче. Мы же не венгры, напомнил он нам. И мы должны искать другие пути, этот путь - не для нас. Как раз тогда нам стало известно, что одновременно с нашими стараниями усыновить ребенка в венгерской прессе разразилась целая серия скандалов в связи с усыновлением. Детей продавали за границу. Выдающегося ученого-генетика обвиняли в том, что он якобы помогал молодым венгерским матерям менять своих чад на доллары. Это вызвало взрыв общественного негодования.
По этому пути мы не пошли не столько из-за своих высоких моральных принципов (люди, которые хотят усыновить ребенка, мало перед чем останавливаются), сколько просто потому, что мы не знали, как к этому подступиться. У нас не было соответствующих связей. А искать их, ориентироваться на чужой местности, в чужой среде, улавливать намеки, понятные только своим, мы были не в состоянии. Мы были попросту некомпетентны. Мы почти утратили надежду, но ничего другого, кроме обычного, рутинного официального пути в столице нам не оставалось. Я сняла телефонную трубку и набрала номер Института семьи и детства в Будапеште. У директора этого института я, по заданию журнала "Индекс он Сензоршип", несколько месяцев тому назад брала интервью и потому знала, с каким неодобрением и недоверием эта женщина относится к хорошо устроенным супружеским парам из среднего класса, которые почему-то считают, что могут чем-то помочь покинутым и обездоленным.
Меня соединили с сотрудницей по имени Кати. Она спросила, как моя фамилия. "Мариньяк". Она поинтересовалась гражданством. "Великобритания". Она рассмеялась. Зачем я морочу ей голову? Я глубоко вдохнула, сосчитала до десяти и спросила, почему она смеется, и хотя ни тогда, ни позже на этот вопрос она мне не ответила, мы все-таки нашли общий язык. Общим для нас оказался французский. Мы встретились в холле одного будапештского отеля и выпили кофе. Кати была элегантной, скучающей и очень буржуазной дамой. Ей всегда хотелось заниматься чем-нибудь другим... писать... переводить... И если бы обстоятельства не вынудили ее, она ни за что не пошла бы на эту работу. Ей хотелось совершенствоваться в языках, читать, путешествовать. Так, значит, в Кечкемете мне пришлось столкнуться с трудностями? Ничего удивительного... сами понимаете, эти провинциалы... Я спросила, не хочет ли она повидать и моего мужа, чтобы точно представлять себе, с кем имеет дело. Кати нахмурилась и строго сказала: "J'espere que ce n'est rien de delicat" ("По-моему, это было бы совсем не вежливо".)
Почти полтора года я регулярно звонила Кати. В ответ - туманные обещания, проволочки, сомнения. А не слишком ли мы торопимся? Как долго мы собираемся жить в Венгрии? Главное препятствие - наш статус. Некоторые официальные лица считают, что поскольку мы британские граждане, которые живут в Венгрии и собираются вернуться на родину, то нам следовало бы пройти анкетирование и прочие процедуры в Лондоне. "Всего лишь клочок бумаги от соответствующей инстанции, который заверял бы, что ваша квартира в Лондоне пригодна для проживания с ребенком". В Англии процедуры анкетирования и обследования домашних условий занимают несколько месяцев. За это время выясняется, насколько предполагаемые усыновители отдают себе отчет в проблемах, которые связаны с усыновлением, насколько они готовы к практическим и эмоциональным трудностям, с которыми им придется столкнуться. Далее от нас потребовался документ, который венгерские чиновники называли "разрешением родной страны на усыновление". Что этот значит? - спрашивали мы. "О, всего лишь письмо, подтверждающее, что ребенок получит британское гражданство".
Итак, перед нами встали два практически непреодолимых препятствия. "Обследование домашних условий" в Англии для нас было невозможно - мы жили и работали в Венгрии. А о письме с обещанием гражданства от Министерства внутренних дел и речи быть не могло. Максимум, что могло нам предложить британское Управление по делам иммиграции и гражданства, - это письмо, в котором говорилось бы, что, в случае если мы усыновим ребенка в Венгрии, наше заявление на его въезд будет рассмотрено со всей тщательностью.
"Не слишком-то щедро со стороны ваших властей", - с упреком сказала Кати. Я пыталась объяснить, что это английский способ изъясняться, британский прагматизм, традиционное нежелание давать обещания. Кати была непоколебима. Мы оказались в тупике. Я отправилась в Лондон, пошла в Министерство внутренних дел, откуда ушла ни с чем. Я писала письма. И вдруг однажды утром получила ответ и объяснение. Оказывается, по британским законам некоторые страны "рекомендованы" (то есть усыновление в них признается в Великобритании), а другие "не рекомендованы" (то есть усыновление не признается). Венгрия оказалась в числе "не рекомендованных". Это означало, что законно проведенный в Венгрии процесс усыновления должен быть заново проведен в Великобритании. И в случае, если мы пожелаем вернуться домой на постоянное жительство с нашим усыновленным ребенком, решение по этому вопросу будет приниматься в Управлении иммиграции в момент въезда. В письме также говорилось, что приемные родители проходят вполне корректную процедуру и отказы крайне редки.
Несколько недель от Кати не было ни слуху ни духу. Я опять попыталась позвонить. "А, это снова вы. Вы все еще в Венгрии? Ну, что же в вашем случае, наверное, будет достаточно "обследования домашних обстоятельств" по венгерскому образцу. Попробуйте позвонить через несколько дней". Я позвонила. Потом еще через неделю... и еще через неделю. Так продолжалось долго, но однажды Кати сообщила, что в детском доме неподалеку от Сольнока, ближе к румынской границе, живет трехлетний мальчик Дани. Его мать - цыганка ("но это не так уж важно"). Две недели спустя она сказала, что произошла ошибка. Дани усыновила норвежская пара. Но будет и другой ребенок. Через несколько дней мы получим подробности и фотографию. Стоял июнь. Мы ждали все лето и ничего не дождались. В конце концов, в октябре пришло письмо. Никаких подробностей и фотографий, только приглашение проехать 140 километров до Сольнока и обсудить нашу заявку в отношении четырнадцатимесячного мальчика "цыганского происхождения".
Мы представления не имели, о чем идет речь, - или нас снова водят за нос, или тут что-то действительно серьезное. В Сольноке нас представили "экспертам", которые и будут решать нашу судьбу. Это были директор местного отдела по усыновлению - подкупающе откровенная, с материнским выражением лица женщина, которая тут же призналась нам, что ничего не понимает в этой процедуре, - и ее юрист, блондинка-хохотушка с ученой степенью и сыном-подростком, которого она вырастила одна. Ее звали Дёндь - "Жемчужина". Вместе с этими веселыми толстушками, стремившимися освободить места в детдоме, мы проехали еще пятьдесят километров. Там нас встретил ангел средиземноморской внешности с медными волосами, который отнесся к нам тактично, умно и не без блесток юмора. У нас не было никаких оснований отступать.
И тут началось. Озабоченные друзья и соседи говорили, что ребенок может оказаться генетически предрасположенным к преступности; что он будет невероятно требователен и умственно недоразвит и что мы должны подстраховаться на тот случай, если через несколько лет, когда станет по-настоящему трудно, мы могли бы "вернуть его". Самое положительное, что я слышала, это - "у него, наверное, будут хорошие зубы". Что нам было известно о его родителях? Что у его матери, цыганки, был узкий таз и что она сбежала из роддома, когда ей еще не сняли швы после кесарева сечения; что его отцом был вовсе не тот мужчина, за которого она вышла ко времени его рождения; что они были совсем нищие, что их поведение "социально дисфункционально"; что эти родители не в состоянии обеспечить его (хотя кому - самим родителям или государству - принадлежит такая оценка, нам до сих пор неизвестно). А потом начались все те проблемы, связанные с усыновлением, о которых я читала в английской прессе: скептическое отношение к усыновлению ребенка иного расового или этнического происхождения; бесконечные истории о приемных детях, лгунах и воришках, об их антисоциальном поведении; о неспособности к установлению эмоциональных связей; об опасности наследственных психических заболеваний; о склонности к насилию; о полном нашем неведении его семейной истории... "Вы же ничего этого не знаете."
Мне стали сниться страшные сны. Мне снилось, что мы снова в детском доме и что Роланда заменили на более "подходящую", "предсказуемую" девочку с прямыми светлыми волосами. Девочка самодовольно ухмылялась. Мы знали, что ее сюда нарочно привезли, чтобы обмануть нас. И мы бросились на поиски нашего настоящего приемного сына, мы едем через рушащиеся декорации деревень, за нами гонятся мужчины с биноклями, а в конце концов нас кормят испанской паэльей в коридоре какой-то квартиры без окон, которая, по-видимому, и должна нас утешить.
Хотя мы уже приняли решение, главного документа до сих пор не было. Дёндь не слишком верила, что я справлюсь с ребенком такого происхождения, как Роланд. Но свою работу ей надо было сделать, и между судебными процессами и курсами повышения квалификации она написала в Министерство внутренних дел с просьбой дать совет. К тому времени, как из министерства пришел ответ, и Кати, и Дёндь уже намекнули нам, что все будет в порядке. Должен был помочь неизвестный доброжелатель в министерстве. Ответ пришел, и в министерском письме содержалось нейтральное указание, что теоретически необходимо разрешение на усыновление от соответствующих инстанций Великобритании. Однако Дёндь без колебаний решила дело в нашу пользу. Путь был открыт.
Само собой, что все это вряд ли могло подготовить меня к реальным трудностям материнства: к бессонным ночам с напуганным и взбешенным новой обстановкой ребенком, к вспышкам раздражения после каждой еды, к пониманию того, что такое настоящий гнев... Но все у нас хорошо. Роланду интересны книжки. Он жил с нами около месяца, когда однажды я обнаружила, что он полностью погрузился в созерцание картинки, на которой был изображен лев, искусанный роем комаров. Через минуту глаза его расширились от радости узнавания, он спокойно ткнул в сердитое желто-розовое чудище на картинке и сказал: "Мама!"
Я думаю, мне еще многое предстоит узнать. Когда мы решим, что хотим вернуться домой, британские власти снова начнут оценивать нас и решать, годимся ли мы в родители нашему приемному сыну. Будут нас расспрашивать, велят пройти полицейскую и медицинскую проверку, потребуют характеристики от друзей семьи и отчет об "обследовании домашних условий". Решение о том, действительно ли мы подходящие родители, будет принимать местный совет или агентство по усыновлению в Великобритании. Гарантий нет никаких, но если наше заявление будет удовлетворено, мы получим сертификат от министра здравоохранения, и тогда наш сын, возможно - только возможно - станет британским гражданином.