 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Анатолий МихайловКультура не может быть провинциальной
Анатолий Михайлов - ректор Европейского гуманитарного университета (г. Минск).
Материал подготовлен на основе интервью, которое А. Михайлов дал редакции журнала в мае 2001 г.
Все, что сейчас происходит вокруг нас и с нами самими, пока только подтверждает, что на каком-то предельном, глубинном уровне мы по-видимому не обладаем достаточными способностями для обустройства своей собственной жизни. Собственно говоря, перед нами два пути первый, перед соблазном которого мы, как известно, не всегда оказываемся в состоянии устоять - сокрушаться по поводу своей судьбы и искать виновных, второй - настроиться на долгосрочную работу, инициировать в себе и в окружающей жизни то, что не произрастает естественным образом из нашего прошлого. К сожалению, сейчас на всем постсоветском пространстве происходит поляризация сил, радикализуется очередное противостояние, одним словом, все опять готовы к борьбе. Все это серьезно мешает нам занять рефлексивную позицию, осознать, каковы же мы на самом деле. И это совершенно понятно - ведь, будучи историческими существами, мы являемся продуктом традиции, обстоятельств, прошлого, которые нас выпестовали и сформировали.
Существует один очень непростой вопрос: почему мы не в состоянии проделать ту необходимую историческую и культурную работу по осмыслению и преодолению своего недавнего прошлого, которая позволила бы нам объединиться в наших усилиях по трансформации нашей жизни? Часто ссылаются на опыт Германии, сумевшей переосмыслить свое прошлое. Но, по- видимому, нет нужды переценивать эффективность этого опыта. У Томаса Манна в романе "Доктор Фаустус" и некоторых публицистических работах высказано немало грустных и тревожных прозрений относительно "иррациональности" немецкой души. Некоторые из них сохраняют свою актуальность и поныне. На примере болезненных процессов интеграции обеих частей Германии можно увидеть, сколь сложной является трансформация установок сознания населения этих еще совсем недавно разъединенных стран. В 1989 году немецкая нация переживала чувство чрезвычайного оптимизма и даже эйфории, казалось, что процесс воссоединения, хотя и будет сопряжен с трудностями, будет осуществляться, тем не менее, достаточно быстро и успешно. Однако "переваривание" Восточной Германии до сих пор идет с очень большим трудом. Я сам не раз был свидетелем розни и все еще существующего, а порой и возрастающего, напряжения между "вести" и "oсти". Таким образом, страна с единой культурой, единым языком, страна с мощнейшим потенциалом, вкладывающая ежегодно по 120 млрд. марок в инфраструктуру бывшей ГДР, где всего лишь около 17 миллионов населения, - эта страна сталкивается с огромными разочарованиями...
И, по-видимому, первый урок, который нам стоит извлечь из последних лет так называемой "трансформации" (хотя непонятно, во что мы трансформируемся) состоит в том, что мы очень поверхностно представляли себе перенос образа жизни европейских и других цивилизованных стран на нашу реальность. Мы игнорировали имплицитные факторы - социальную инфраструктуру, устройство экономики, систему образования, фундаментальные ценности культуры и многое, многое другое, формировавшееся на протяжении столетий в особых исторических условиях. А ведь именно совокупность такого рода факторов и создает то необходимое, не всегда осознаваемое нами смысловое поле, которое существенным образом обусловливает характер нашей жизни.
Вообще говоря, социальный организм, чтобы развиваться, должен обладать мощным интеллектуальным потенциалом. В Германии, скажем, почему-то считают нужным издавать 17 томов переписки Декарта. В библиотеках стоят 52 тома академического издания Вольфа, которого когда-то критиковал Кант. Полным ходом идет издание произведений Хайдеггера в более чем 120 томах. Вряд ли все это будет востребовано многими. Но тогда зачем все это? За этим стоит глубинный смысл: культура должна быть избыточной, она должна вырабатывать и то, что может быть востребовано узким кругом. К таким наработкам будут обращаться будущие поколения, вокруг них организуется научная жизнь, формируется интеллектуальный слой. И это правило касается всех сфер - системы образования, воспитания, политики... Такое имплицитное поле очень многое определяет. Мы же пытаемся перенимать то, что в очень существенной степени обусловлено этим неявным полем, и перенимаем многое очень поверхностно - для нас оно никак не укоренено, и потому наша имитация бесперспективна и беспочвенна.
Суть процесса "трансформации" мы представляли себе упрощенно, мы недооценили тяжелейшее наследие, носителями которого являемся. Мы - дети того времени и ведем себя в соответствии с его идеологемами: они нас контролируют и нами управляют. Мы просто вообразили себя другими и даже начали действовать так, словно мы - другие, но мы - не другие...
Даже на Западе, в том пространстве, где университетская жизнь восходит к XII веку, где пытаются сохранить традиции религиозной жизни, литературы, философского мышления, живописи, музыки и так далее, где всегда сохранялись каналы более или менее адекватной ретрансляции этих ценностей от поколения к поколению, пусть они и были достоянием немногих, даже там все это срабатывает отнюдь не автоматически, особенно сейчас, когда мы находимся в новой глобальной ситуации (ее еще называют постмодернизмом), в которой слишком многое оказывается релятивизированным. Произошла утрата традиционных ориентиров, того, что на протяжении веков помогало в социальной жизни, в системе образования, воспитании. И если необходимого гумуса нет, если почва скалистая, на которой растет лишь чертополох, о каких диковинных цветах может идти речь? Да и садовники-то мы не очень умелые, пытаемся выращивать то, о чем сами знаем только понаслышке. От идей почвенников я очень далек, но есть серьезная проблема, которую необходимо осознать. Если организм, который долго жил в стерильной среде, вдруг оказывается в ином пространстве, то он подвергается самым разным испытаниям и даже неопасные микробы могут быть для него губительными. Наш социальный организм, в котором в силу определенных обстоятельств оказались атрофированными важнейшие функции, оказался включенным в совершенно новую среду, где ему приходится испытывать совсем другие нагрузки. Будем реалистами: эти нагрузки не для нас, как бы обидно это ни звучало.
Я помню, как мы - в философии - гордились, когда нам удавалось показать кукиш в кармане. Это были наши маленькие достижения, которые, ко всему прочему, в немалой мере способствовали созданию и объединению профессиональной среды. Сейчас этого недостаточно, но на большее мы, к сожалению, чаще всего не способны.
У нас, в университете, мы пытаемся создавать этот "интеллектуальный гумус", умножать число тех, кто сможет включаться в иные смысловые, культурные горизонты, кто будет открыт для других идей, других голосов, других традиций. Хотя вполне вероятно, что попытка наша может казаться безнадежной. Выпускники университета владеют как минимум двумя рабочими иностранными языками - английским и французским или английским и немецким. Причем владеют ими на таком уровне, что могут не только слушать лекции, участвовать в семинарах, но и писать на языке (что в гуманитарных дисциплинах очень непросто). И, к сожалению, такого рода профессионалы чаще всего не находят себе применения у нас и уезжают. В некоторых странах, например, в Польше, считают, что это не страшно, что в конце концов интеллектуальная связь будет восстановлена, что контакты не утратятся. Как знать? Я смотрю на это без особого оптимизма, потому что далеко не уверен в том, что такие контакты и связи будут работать в скором будущем. Вполне возможно, что если даже это и произойдет, то будет уже слишком поздно - мы дойдем до такого состояния, что и помочь-то нам будет трудно. Мы все, в постсоветском пространстве, сейчас оказались на очень опасном перекрестке. Многие возможности уже исчерпаны, а сами мы не в состоянии ответить на вызовы времени. Интеллектуальный распад очень опасен, необходимо выстраивать мосты, развивать диалог.
Конечно, после исчезновения СССР способом самоопределения стала национальная идентификация, и, естественно, в рамках этой идентификации язык является наиболее значимым орудием. Однако, боюсь, механизм мышления остался прежний, тоталитарный, и разница состоит в том, что раньше озвучивали лозунги интернационализма, а теперь - национализма. Известно, что украинское Министерство образования году в 92-м или в 93-м попыталось вместо научного коммунизма ввести курс научного национализма. Раньше мы все дружно маршировали в одном направлении, а теперь многие, особенно те, кто порезвее, развернулись и маршируют в другом направлении с не меньшим энтузиазмом. Возможно, таким образом вытесняется прошлое в нашем собственном сознании, и, вероятно, это необходимый этап в самоидентификации. Но следующие шаги должны быть все-таки сопряжены с нашими усилиями, чтобы мы смогли открыть для себя иное, новое.
На этом пути проблему национальных языков обойти невозможно. Но давайте отдадим себе отчет в том, что существует нечто вроде судьбы каждого конкретного языка. Мы понимаем, например, какова разница по степени распространения между английским и, скажем, чувашским языком. Это не означает, что чувашский неполноценен - не об этом речь. Но есть определенная данность, не считаться с которой было бы, по крайней мере, опрометчиво. В той самоидентификации, которая происходит сейчас, есть серьезная опасность: усугубить провинциальность наших интеллектуальных горизонтов, которая по понятным причинам была неизбежна в силу нашего общего прошлого. Однако тогда эта провинциальность диктовалась идеологическими соображениями, сейчас - национальными.
Я выступал как-то на конференции "Язык, образование, культура" и говорил о том, что язык - это все-таки стихия, и языковая традиция, судьба языка определяются слишком многими факторами. Так уж случилось, что разные языки в их конкретном состоянии обеспечены разными смысловыми индикаторами. Известно, например, что Геннадий Айги предпочитает писать свои стихи по-русски, и у него имеются для этого достаточные мотивы. Гегель не считал возможным перевод своих произведений на французский, поскольку, по его мнению, французский в малой степени может транслировать философское содержание. Можно, конечно, отнести это за счет чудачеств, но, по видимому, при всей потенциальной открытости каждого языка для выражения любых смыслов существует фактическая языковая реальность, которая может свидетельствовать об отсутствии у определенного языка каких-то определенных возможностей для выражения смыслов, высказанных на другом языке.
В русском языке, например, существует то, к созданию чего были причастны и Толстой, и Лесков, и Чехов, и Бунин, и Пушкин, и Гоголь. Порой, сталкиваешься с тем, что даже самое простейшее, будучи выраженным на другом языке, звучит по меньшей мере странно. Так, гоголевская "Шинель", скажем, переводится на немецкий - "Der Mantel" - "Пальто"! Всего-навсего! Для нас "Шинель" - это слово, которое влечет за собой массу нюансов, тонкостей, которые обрубаются, когда они ретранслируются в другое языковое пространство. И, в конечном счете, думать, что все можно перевести на любой язык, - просто наивно. Речь может идти лишь о параллельном сотворчестве.
В белорусской культуре также существуют поэтические тексты, которые вряд ли переводимы в этом смысле и вряд ли значимы в любом другом языковом пространстве. Я был вынужден учить немецкий язык, чтобы обращаться к философским текстам, однако трудно себе представить, что в таком же массовом порядке, в каком философы изучают немецкий, скажем, в Германии будут учить белорусский, чтобы читать белорусские философские тексты. В этих условиях было бы крайне наивно воодушевиться идеей преподавания содержания философии на каком-либо национальном языке. Да, ту якобы философию, которую преподавали раньше, можно преподавать без особого труда практически на любом языке. Но только от этого она не превратится в философию! Активно участвовать в этом - лишь усугублять и без того серьезное положение дел. Очевидно, что при всей потенциальной открытости для развития язык в каждый момент своего существования есть данность, обеспеченная существующими на нем текстами. А бурное развитие языка, его прорывы (вспомним судьбу иврита) зависит от тех усилий, которые это развитие обеспечивает. Эти усилия могли реализоваться в историческом процессе, но, в силу определенных обстоятельств, могут и не иметь места. В настоящее же время, к сожалению, многие языки обречены отнюдь не на развитие. Как бы мы ни сокрушались по поводу исчезновения той или иной культуры или языка, процессы глобализации затормозить невозможно. Но в то же время это процесс нивелирования, утраты богатства национальных культур и, наверное, это - утрата чего-то очень существенного, поскольку культура жива многообразием.
Слово настолько глубоко укоренено в традиции и так многое в нем аккумулировано, что все это не может быть в полной мере отлито в адекватные формы другого языка. Проблема перевода - это проблема сотворчества, и его осуществляет тот, кто сопоставим с автором, и в материале, который соизмерим по своему смыслу. Вот В. Бибихин сделал неплохой перевод "Бытия и времени" Хайдеггера. Однако "Dasein" - ключевое, фундаментальное понятие этого произведения - в переводе было искажено даже таким талантливым переводчиком. И все остальное рассыпается. Поэтому если нужно работать в философии, ничто не может заменить немецкий или другой язык оригинала. Даже в русском языке существуют очень мощные ограничения для такого перевода. Но, слава богу, здесь есть Трубецкой, Франк, другие, - те, кто был включен в традицию, кто был носителем оригинального философского мышления, созвучного европейскому. А представить себе попытку создать все это искусственно? По-моему, это очень наивно.
Культура, образование, наука не могут быть провинциальными, они должны питаться импульсами, исходящими извне, и перерабатывать их. И потому главная проблема сейчас - умножать число людей, способных быть носителями нового мышления, иного поведения и иных идей. Это ключевая задача для всего мира. Даже Европа, у которой более или менее общие корни, традиции, культура, воспринимает процесс интеграции в сфере образования как важнейшую предпосылку всего того, что происходит на европейском континенте. А у нас возведены перегородки, которые слишком часто служат личным амбициям и целям политиков. Это очень опасная ситуация. И если мы не восстановим профессиональное, интеллектуальное, научное и образовательное сообщество в странах бывшего Советского Союза, то рискуем навлечь на себя большие беды, в том числе и социального характера. С тем, что делается на официальном уровне (и в рамках российско-белорусского союза), связывать какие-то серьезные надежды не приходится. Я знаю, как тяжело моим коллегам в Грузии, Армении, всюду - они лишены самого необходимого в профессиональной жизни. Западные программы предусматривают всего лишь двусторонние связи, они практически ничего не меняют в этом смысле, и интеллектуальная жизнь по-прежнему разрушается. Недавно я был в Вильнюсе на конференции "Диалог цивилизаций". Приехали люди со всего мира, то есть потребность в этом велика, а инициатив, которые выстраивали бы горизонтальные связи, слишком мало.
Все мы страдаем одним и тем же пороком: мы очень легко воодушевляемся, а практических способностей, умения делать конкретное дело нам не хватает. Однако мы маскируем это свое неумение делать дело, тратя себя на конфронтацию и противостояние. Казалось бы - чего проще! Научиться каждому делать свое дело, продемонстрировать свою собственную способность, а если у другого получится лучше - слава Богу, пусть покажет себя и он. Но, увы, наш конфронтационный дух превалирует над нашими созидательными способностями...