 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Юлия ЧернявскаяПять парадоксов национального самосознания белорусов
Существуют три сферы, в которых компетентны все: политика, медицина и национальный вопрос. Исследователь, занимающийся проблемой, которая густо, как дно корабля ракушками, обросла стереотипами и голословными утверждениями, заведомо оказывается в меньшинстве. Тем более, если эта проблема - национально-культурное положение этноса, большинство представителей которого знают свой язык и культуру ненамного лучше, а то и намного хуже, чем язык и культуру соседних народов. Итак, речь пойдет о белорусах... По этому поводу в научных, околонаучных и квазинаучных кругах представлен широкий спектр мнений, полюсные точки которого можно определить так:
"О каких белорусах теперь можно говорить, когда этот, с позволения сказать, народ не имеет даже языка?"
"Белорусы - древнейший и самобытнейший из всех восточнославянских народов, загнанный в "культурную яму" усилиями воинственных и жестоких соседей".
В зазоре между этими суждениями существует множество точек зрения, но при внимательном рассмотрении становится очевидно, что все они суть вариации одной из упомянутых тем. С них и начнем. Итак, существуют ли белорусы как этнос? И в связи с этим: что такое этнос в принципе?
На протяжении столетий считалось, что основные признаки этноса - общее "кровное" происхождение, общая территория с сопутствующим ландшафтом, общность религиозных верований и, наконец, общий язык как маркер этнической самобытности. На сегодняшний день общеизвестно, что существует немалое количество "разнокровных" (например, большинство латиноамериканских) этносов; народов-"мигрантов" (евреи, цыгане и - чем далее, тем более - этнографические группы в составе народов и наций: итальянцы, ирландцы и многие другие в США, украинцы в Канаде и т.д.); множество разноконфессиональных этносов (китайцы, японцы и др.) и одноконфессиональных межэтнических цивилизаций (например, буддийская). В итоге из ведущих этнических признаков реально существенным остается только язык. Вот тут-то мы лоб в лоб сталкиваемся с Парадоксом первым: белорусы по преимуществу говорят по-русски... и значит, не являются народом? Однако в мире существует множество двуязычных (а то и трех-, и даже четырехязычных) этносов и наций. Это и швейцарцы, и ирландцы, и филиппинцы, и канадцы. С другой стороны, есть немало разных народов, говорящих на одном и том же языке: для одних он родной, для других - заимствованный. Так, по-английски говорят около 380 миллионов человек, из которых на Европу приходится лишь около 17%. А значит, хотелось бы этого или не хотелось сторонникам первой точки зрения, и язык, важнейший маркер этнической самобытности, отнюдь не является первостепенным признаком этноса! "Очевидные", сами собой напрашивающиеся критерии различения этносов, рассыпаются в прах. А если поискать среди не столь очевидных? Среди менее вещественных?
Cogito ergo sum. "Мыслю, следовательно, существую", писал Декарт. "Познай самого себя", - призывал Сократ. Зачем? Чтобы стать человеком. Самосознание - вот то, что отличает человека от иных природных существ, а человеческую общность - от стаи или стада. И не случайно все современные определения этноса включают и такую "нематериальную" составляющую как этническое самосознание. Этническое самосознание в широком смысле слова - это представление народом о собственной сущности, о своем положении в системе взаимодействий с другими народами, о своей роли в истории человечества, включая осознание своего права на свободное независимое существование и на производство самобытной этнической культуры. Этническое самосознание в узком смысле слова - это представление данного этноса о своей специфической отличности от других, осознаваемой как высшая ценность (этническая самоидентификация). Социально-культурным ядром самосознания этноса является менталитет, позволяющий этнофорам сходным образом воспринимать действительность, оценивать ее и действовать в соответствии с устоявшимися нормами, ценностями и поведенческими моделями.
При таком подходе к феномену этноса становится очевидным Парадокс второй: белорусы, в быту предпочитающие русский язык, на деле обладают устойчивой белорусской самоидентификацией. Так, по данным переписи населения 1985 года более 80% населения определили себя как белорусов и более 70% признали своим родным языком белорусский. И хотя последнее число меньше, нежели в других республиках бывшего СССР, однако значительно больше, чем можно было бы предположить из эмпирических наблюдений: на улицах городов практически не слышится белорусской речи, да и в деревнях люди помоложе разговаривают по преимуществу на "трасянке" - смеси русского и белорусского языков. Такая ситуация не нова: в разное время ее переживали и ирландцы, и филлипинцы, и народы Индии. И корни ее всегда историчны.
Историческое становление белорусов происходило исключительно в полиэтническом (поликультурном, полиязыковом, поликонфессиональном) социуме. Начиная с вхождения кривичей, радимичей и дреговичей в Киевскую Русь, предки современных белорусов никогда не жили обособленно, а лишь в перекрестии разнообразных поликультурных взаимовлияний. Показательно, однако, что уже в этот период прабелорусы отличались некоторым количеством локальных характерологических особенностей. Несомненными свидетельствами этого являются как длительная борьба не только полоцких князей, но и самого населения Полоцкого княжества за самоуправление, так и качественно более значительное сохранение элементов язычества в мифологии, обрядах и повседневном быту широких народных слоев; достаточно упомянуть хотя бы не известных в фольклоре других славянских народов божеств-олицетворений ЛЁолЁ (весны), ТЁоцЁ (лета), Жыценя (осени) и ЗюзЁ (зимы), а также - подземного божества и божества лесных пожаров Жыжэля. С другой стороны, у прабелорусского населения Киевской Руси практически полностью отсутствует оригинальный богатырско-героический эпос, воспевающий наступательность и готовность к территориальной экспансии.
В этом отношении ментальный склад белорусского народа остается стабильным и в период Великого Княжества Литовского. Среди этногрупп, проживавших на территории Великого Княжества Литовского ("жмудинов", татар, евреев, украинцев), "русины", как называли себя подданные бывшей Киевской Руси, придерживающиеся "русской веры" (православия) составляли около 8/10 населения и занимали около 9/10 территории, в основном, совпадающей с территорией будущей Беларуси. Неудивительно, что все три Статута Великого княжества Литовского написаны на старобелорусском языке. Именно в Великом Княжестве Литовском белорусы (разумеется, шляхетская верхушка) обрели правовую независимость, закрепленную актами, написанными на автохтонном языке. Это имело четкие последствия для самосознания народа: при сложившемся единстве ментальных черт белорусов (религиозная и этническая терпимость - "толерантность", биполярная ориентация на вхождение в общеевропейский мир при сохранении связей с православной Русью; отсутствие агрессивности и злопамятности в отношении других народов, восприятие христианской религии, в основном, в рамках бытовой морали при верности "паганскiм", то есть языческим божествам и др.) самосознание белорусов того времени в основном имеет государственный оттенок, и основную роль в нем играет подданство Великому княжеству Литовскому. Отсюда наряду с самоназванием "русины" в значении "православные" появляется этноним "литвины", обозначающий принадлежность белорусов к мощному государственному целому, а с XVI века - этноним-уточнение "литвины-белорусцы", строящийся на принадлежности не только к государству, но и к земле, пантеистическое отношение к которой белорус сохранял на всем своем историческом пути.
В последующие периоды - вхождения в Речь Посполитую и Российскую империю именно это ощущение привязанности к родной земле и становится определяющей точкой белорусской самоидентификации. Массированное окатоличивание, которому Польша подвергла население бывшего Великого Княжества Литовского при белорусской веротерпимости и бесконфликтности привело к трагическим последствиям - не только стратификационному, но и общекультурному разрыву между массами и элитой - белорусской шляхтой и городским (особенно западно-белорусским) населением. Шляхтич-католик заведомо имел огромные преимущества в правах (включая право голоса и протеста, неприкосновенности личности и имущества), открывающие путь не только к почету, но и к обогащению. Потому переход дворян в католицизм стал массовым. А за конфессиональным "перекрашиванием" с неизбежностью следовали и переход на польский язык, и - шире - подмена самоидентификации. В городской профессионально-ремесленной среде это обеспечивалось посредством иного механизма - обучения (зачастую бесплатного) на польском языке в иезуитских коллегиумах и школах. Отсюда все ширящееся в образованной среде отношение к белорусскому языку как к "мужыцкай мове". Показательно, что ни польская, ни русская культура не ведали такого разрыва (исключая небольшую франкофильскую аристократическую прослойку). Попытка создания унии как "народнай царквы", примиряющей обе конфессии и одновременно синтезирующей идеи и ценности и Востока, и Запада, обернулась неудачей. Однако зерно, брошенное в землю, проросло: униаты достаточно скоро поняли, что они не поляки и не русские, а особое социальное целое, с которым себя и идентифицировали. Впервые получив в качестве обоснования собственную, называемую "белорусской", веру, этноним "белорусы" обретает собственную жизнь вне приложения "литвины". Однако и эта самоидентификация, строго говоря, не является этнической, а, скорее, этноконфессиональной.
Тем временем Беларусь подстерегал следующий удар: в 1654 г. на территорию Речи Посполитой вторглись войска Алексея Михайловича. "Неизвестная война", длившаяся семь лет, привела к сокращению народонаселения вполовину, и восстановилось оно лишь к середине XIX века. За пределы Беларуси были вывезены не только библиотеки, книжные собрания монастырей, но и образованные люди, ремесленники, крепостные актеры и т.д. Значительная часть из них погибла в пути, а остальные были вынуждены прилагать свои умения и таланты на ниве иной культуры. Приведем лишь два факта. Известно, что Оружейная палата Московского Кремля, Валдайский, Иверский, Воскресенский, Ново-Иерусалимский монастыри и Коломенский дворец созданы, в основном, руками белорусских мастеров. В самой же Беларуси ремесла и спустя столетие не достигли прежнего расцвета. Не является секретом и то, что из 78 актеров придворного театра Алексея Михайловича 70 было белорусами.
Оказавшись в разграбленных городах, растерянные люди впервые стали покидать пределы страны - и это в высшей степени оседлый народ! Особенно это касалось людей талантливых, способных найти себе применение и на чужбине. А горожане, чьи амбиции были не столь сильны, уходили в деревни в надежде на то, что уж земля-то не подведет, даст прокормиться. Но последний удар был впереди: в результате трех разделов Речи Посполитой народ Беларуси вновь оказался в другой стране - в составе Российской империи. Прошло не так-то уж много времени с периода Великого Княжества Литовского, а полноправное этническое самоощущение белорусов (разумеется, прежде всего, высших сословий и городского населения) сменилось осознанием себя как народа не состоятельного ни в политическом, ни в социокультурном, ни в конфессиональном отношении: вскоре началось очередное насильственное обращение белорусов - на этот раз в православие. Белорусская профессиональная культура оказалась в состоянии "национальной летаргии" (М. Богданович). Но, как известно, культуру уничтожить крайне сложно: лишенная своего "верхнего" слоя, она начинает фольклоризоваться. Не случайно XVII-XVIII века - столетия расцвета в Беларуси песенной культуры, одной из самых замечательных в Европе, создания самобытных пословиц, поговорок, загадок, считалок и т.д.
Именно в эти годы появляется в белорусском менталитете такая черта как "тутэйшасць": на вопрос о своей национальной принадлежности белорусский крестьянин часто отвечал: "Я тутэйшы (здешний)", тем самым отличая себя и от поляков, и от русских. Не имея возможности самоидентификации по отношению к государственному целому, постоянно менявшемуся, он самоидентифицировал себя с единственно непоколебимым, исконым - с родной землей. Процесс самоидентификации белорусского крестьянства затруднялся еще и тем, что народ - теперь уж не последовательно, а одновременно - подвергался двум разноречивым влияниям: российскому имперскому и польскому католическому, которое до поры до времени не искоренялось, а приветствовалось. Таким образом самодержавие "вербовало" сторонников среди крупной шляхты. Однако в XIX веке это положение круто меняется: в течение тридцати лет на территории Беларуси проходят два крупных политических восстания. Вот тогда-то и сказался трагический разрыв "верхов" и "низов", извечное недоверие крестьянства к шляхте, даже настроенной столь искренно-народно, как К.Калиновский - крестьянство не поддержало инициаторов-шляхтичей. Пути народных масс и шляхетской интеллигенции настолько разошлись, что можно без преувеличения говорить не только о разных типах самоидентификации, но даже и о разных типах менталитета - полонизированного шляхетского и белорусского "крестьянского".
Выраженными, устойчивыми чертами последнего в XIX веке можно считать такие качества, как:
самоидентификация на бытово-психологическом уровне как особого социально-этнического целого - "мужиков-белорусов" (по выражению Я. Купалы);
"тутэйшасць" как глубинная привязанность к "малой родине", одновременно выражающая социально-политическую и в значительной степени национальную индифферентность;
специфическая "памярко╒насць" народного характера, выразившаяся в долготерпении и жизнестойкости белорусов, но часто оборачивавшаяся покорностью обстоятельствам, некоторым фатализмом (примечательно в этом смысле название поэмы Ф. Богушевича "Кепска будзе" - "Плохо будет") и настороженностью в отношении радикальных изменений;
упорство и трудолюбие белорусов. Среди восточно-славянских народов именно белорусы, по описаниям сторонних наблюдателей, отличаются наибольшим упорством в повседневном труде, привычкой добиваться успехов собственными силами и стараниями (без надежды на поддержку "сверху", ибо таковой не было никогда);
слабая выраженность личной и коллективной инициативы, связанная и с долготерпением народа, и с исторически сформированным недоверием к крайностям, и с традиционным консерватизмом;
терпимость и толерантность. Это качество еще со времен Великого Княжества Литовского отличает белорусов как в личных отношениях, так и в отношении к другим народам, конфессиям и идейно-политическим убеждениям. В то же время терпимость нередко переходила (и до сих пор переходит) в общественный конформизм;
преобладание элементов общинной психологии, которые выражаются в тяге к коллективному труду (культурный феномен "талаки" - группы соседей и друзей, приходящих на помощь в тяжелой работе, в горе, словом, в любых затруднительных обстоятельствах) и в неприятии крайних индивидуалистических позиций. Одновременно для белоруса-крестьянина характерно и недоверие к большим искусственно созданным коллективам, руководимых некой "глобальной идеей";
при сохранении в массах народной культуры и языка упрочившаяся в XIX веке тенденция к заниженной культурной и этнической самооценке, что стало серьезнейшим фактором, отягчившим оформление национально-культурной самоидентификации.
Шляхта же вплоть до второй половины XIX века в огромной своей массе придерживалась не только пропольских настроений, но и полонизированной "картины мира".
Однако, уже в 30-40-е годы (после первого восстания) позиция правительства в отношении "польских влияний" резко изменилась: был закрыт Виленский университет, уничтожена униатская церковь, началось планомерное наступление на католицизм. Дальше - больше: начавшись как "антипольские", нападки коснулись и исконно белорусских феноменов. Вот тут-то мы сталкиваемся с Парадоксом третьим: все шаги правительства, направленные на искоренение враждебного элемента, медленно, но верно вели к усилению контакта и взаимопонимания между шляхтой и крестьянством. Так, в силу указа Николая I, шляхтичи, не представившие оригинальных (а следовательно, древних, и значит, истертых до неузнаваемости или утерянных за века) грамот о происхождении, исключались из дворян и переводились в сословие крестьян-однодворцев. Образованные, высококультурные люди (а было их около 50 000 человек!) зажили крестьянской жизнью бок о бок с "сялянами". Кроме того, государство, железной рукою искореняя польское влияние в городах, добилось неожиданного результата: многие горожане, вынужденные отказаться от знакомого польского, обратились к языку и культуре предков. Тенденции европейского романтизма, проникшие в Беларусь, главным образом в студенческую и гуманитарную среду, тоже сделали свое дело - с их восприятием народа как хранителя извечной мудрости, фольклора как основы профессионального творчества, идеализации деревни и пейзан. К концу XIX столетия белорусская культура перестала быть сугубо "мужыцкой": появились изучавшие ее этнографы, пишущие на белорусском языке поэты, собиратели национальных костюмов, керамики, гобеленов, первые белорусские газеты (особое место тут принадлежит газете "Наша нiва"), издательства и, наконец, белорусское учительство, на свой страх и риск обучавшее детей на родном языке. Показательно, что новая идентификация, с которой начинает отсчет белорусская "новорожденная" интеллигенция, носила характер намеренный: Я. Купала начинал писать по-польски, Я. Колас и М. Богданович - по-русски, а к белорусскоязычному творчеству пришли сознательно. С подобной ситуацией не приходилось сталкиваться ни русскому, ни польскому этносам, народ и интеллигенция которых изначально говорили и писали на едином языке, жили в едином культурном пространстве и обладали более или менее высокой национальной самооценкой (опускаю разность субкультур и страт общества). Можно с полным правом утверждать: в лице разночинной интеллигенции Беларусь обрела то, чего ей недоставало во все времена, - собственный культурный слой или прослойку "носителей личностного сознания" (по замечательному выражению С.В. Лурье) Носители личностного сознания в отличие от носителей сознания традиционного - это люди, в критический для этноса момент определяющие иерархию ценностей, без которой культура хиреет, никнет, переходит в подполье, а впоследствии истаивает, ассимилируясь с более сильной. За несколько десятков лет благодаря "новым гуманистам" Беларусь вновь обрела и литературный язык, и профессиональную литературу, театр, этнографию, и, главное (помимо сугубо пограничных районов), единую самоидентификацию - белорусскую. Более того, именно в эти годы белорусы впервые в истории обретают национальную идею как таковую (хотя зачатки ее, безусловно, начали проявляться еще в эпоху Возрождения - в творчестве Ф. Скорины, М. Гусовского, В. Тяпинского, С. Будного и других культурных деятелей ренессансного и реформационного толка). Нельзя сказать, чтобы ростки этой идеи после белорусского Возрождения зачахли полностью или существовали только в фольклорном виде. Например, XIX век ознаменовался появлением двух блистательно-искрометных поэм, написанных по-белорусски - "Энеида наизнанку" и "Тарас на Парнасе". Однако... поэмы были анонимными. Созданный в гоголевской традиции фантазийный роман в рассказах "Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастических рассказах" Я. Борщевского, роман о Беларуси, всецело основанный на отечественном фольклоре, был написан по-польски. Автор объяснял это тем, что на польском языке роман станет достоянием большего количества читателей. Наконец, классик белорусской литературы В. Дунин-Мартинкевич, переводя "Пана Тадеуша" А.Мицкевича на "родную мову", чуть не извиняясь пишет автору, что обрядил его творение в "мужицкую сермягу". Потому лишь о белорусской разночинной интеллигенции рубежа веков мы можем говорить как о первом истинном культурном слое, который укрепил расшатавшийся к тому времени культурный фундамент этноса и - более того - стал закладывать новый, теперь уже национально-культурный фундамент на основе новой же национальной идеи.
О прямой связи национального самостроительства народа и наличия культурного слоя интеллигенции говорили многие философы, культурологи, историки XX века: еще в 1908 году в статье "К вопросу об интеллигенции и нации" Н.А. Бердяев писал о том, что нация немыслима без выразителей ее высшего морального сознания, интеллекта и правдоискательства. Однако - и это важно - белорусская национальная идея имела специфические отличительные качества. Она не основывалась, как это часто бывает, на агрессивности в отношениях к инородцам и иноверцам: сказалось многовековое бытие в "пестрых" по национальному составу государствах. Потому возникавшая в умах интеллигенции национальная идея белорусов строилась с учетом исторически и культурно заложенного полиэтнического "характера" белорусов. Показательно изобилие этнических русских, поляков, евреев, украинцев, татар, ставших белорусскими деятелями культуры в первые десятилетия советской власти (З. Азгур, З. Аксельрод, А. Александрович, А. Бембель, Зм. Бядуля, М. Блистинов, Я.Бронштейн, В. Головчиня, И. Замотин, Г. Кобец, Я. Мавр (И. Федоров), Е. Мирович, Н. Никольский, А. Овечкин, В. Пичета и др.). Думается, именно потому из всех советских республик в определенном отношении Беларусь была самой "советской" - она, пожалуй, как никакая другая, всерьез восприняла постулаты об интернационализме и дружбе народов. Интересно в этом контексте и отсутствие антисемитизма во всех слоях белорусского социума. Начиная со времен Великого Княжества Литовского, когда белорусы и евреи впервые зажили бок о бок, обмениваясь не только товарами, но и гуманитарными достижениями (известно, что первый перевод нескольких религиозных текстов на старобелорусский язык принадлежит виленским евреям), напряженности между этими двумя народами практически не было, что доказала Вторая мировая война. И по сей день израильское посольство в Минске ежегодно чествует вновь обнаруженных "нееврейских праведников", не предполагавших, что они праведники, - людей, прятавших по погребам и чердакам своих домов знакомых и незнакомых евреев. Разумеется, в советскую эпоху существовал государственный антисемитизм, и он накладывал отпечаток на повседневное, бытовое поведение, однако уже в первые годы перестройки антисемитизм как явление испарился практически без следа. Характерно для белорусов и непредвзятое отношение к "лицам кавказской", "азиатской" и прочих несуществующих национальностей. Более того, само миролюбие и нежелание белорусов входить в конфликт, а также знаменитая белорусская толерантность по отношению к иным народам и конфессиям, понимаемые как экзистенциальные этнические ценности (так называемые "фокальные" или "доминантные"), привели к тому, что национальная идея белорусов имеет "посреднический" характер. Та роль, в которой, по мнению Вл. Соловьева, должно было реализоваться мессианское предназначение России - быть посредницей между народами - в силу политических и общих социокультурных событий была принята белорусами практически внерефлективно. Думается, что и в этом (хоть и не только в этом) коренится причина индифферентного отношения многих белорусов к своему языку. Для белоруса всегда было важнее договориться, найти точки соприкосновения, нежели проявить этническую гордость. И далеко не случайно во время выборов в Учредительное собрание в 1917 году за местные партии с четко выраженной национальной ориентацией проголосовало менее 1%, хотя в это время подавляющее большинство белорусов говорило на белорусском языке.
Другой характеристикой национальной идеи белорусов, воплотившейся в конце XIX - начале ХХ века была тенденция к собственной государственности (или к самостоятельности в рамках полиэтнического государственного целого). Пожалуй, самым бесспорным признаком нации является наличие собственного государства (или равноправного автономного статуса в составе многонационального государства) или, по крайней мере, тяготение к этому как к общенациональному идеалу. Именно в собственной государственности не имевшие своей автономии после Великого Княжества Литовского белорусы искали выход из сложной этнополитической ситуации. Эта тенденция в значительной мере сохранилась до сих пор: этноязыковая самоидентификация белорусов "отступает" перед государственной.
Важно и то, что национально-устремленное самосознание белорусов рубежа веков, как и многих других долго угнетаемых народов, базировалось на социальной подоплеке. Широко известно, что изначально в основе национальной идеи и этнического самосознания в целом лежит антитеза "мы - они", причем "их" образ (чужаков) служит основой не только различения с членами другого этноса, но и интеграции собственного. Более того, "их" образ при необходимости (а нередко и без оной) с легкостью превращается в так называемый "образ врага". Примечательно, но "образ врага" для белорусов никогда (за исключением моментов прямых военных столкновений) не носил этнического характера: в бедах народ винил не русских и не поляков, а "панов". Наверное, в этом тоже коренится причина приятия советской власти и интеллигенцией, и - в основной массе - народом, несмотря на настороженность в отношении массовых действий и эпохальных идей.
Нельзя не признать, что в самом фундаменте этой национальной идеи при всем ее по-человечески крайне привлекательном содержании есть некоторое "но". Отсутствие имперских амбиций в менталитете народа может привести к вялости и бездеятельности в принципиально важных вопросах. Миролюбие нередко оборачивается подчиненностью обстоятельствам. А исчезновение оппозиции "мы - они" - к размыванию "порога коммуникации". Тем более, когда огромная государственная машина направлена на создание некоего мифического существа, чья этническая принадлежность определяется словом "советский". Начиная с 1930 года - с обвинения белорусской интеллигенции в "буржуазном национализме", с ареста 108 культурных деятелей, с подрыва крестьянского хозяйствования путем насильственной коллективизации - начался хорошо известный всем республикам СССР процесс унификации народа. Это точка, от которой можно вести отсчет длительного упадка национально-культурного сознания белорусов. Так, несмотря на то, что в 1940-1941 годах в Беларуси на 10 000 населения приходилось 24 студента (а это больше, чем в Германии, Франции и Великобритании в этот же период), языком обучения был русский. Белорусскоязычная интеллигенция планомерно заменялась русскоязычной. То же касалось и рабочих - мигрантов из деревни, принимавших русский в качестве языка общения. Если же вспомнить о чудовищном подрыве генофонда в годы Второй мировой войны (четверть населения в возрасте от 18 до 40 лет, то есть тех, кто мог составить основную силу общенародного процветания) и годы сталинского террора, первыми жертвами которого пали национально настроенные интеллигенты, искоренение белорусских учебных заведений (так, в 50-е годы большая часть районных и областных центров Беларуси вообще не имела белорусскоязычных школ), то причины "национальной маргинализации" становятся явными. Не изменилась ситуация и в пору "оттепели". Уже в 1959 году на встрече с представителями интеллигенции в Минске Н.С. Хрущов во всеуслышание заявил: "Чем скорее мы все будем говорить по-русски, тем скорее построим коммунизм". Этим заявлением определилась национальная политика государства на многие годы вперед. Можно даже сказать: странно не то, что белорусы утратили язык и в значительной степени интерес к отечественной культуре, странно обратное: более 80% населения страны признает себя этническими белорусами, а 70% считают родным языком белорусский! Какие же параметры "белорусскости" позволяют сохранить стабильную этническую самоидентификацию народа при утере языка и весьма слабом национальном самосознании общей массы населения? Думается, что в первую очередь эта самоидентификация базируется на государственной принадлежности, о чем уже было говорено. С другой стороны, далеко не последнюю роль в этом играет осознание собственного менталитета и построение на его основе так называемого этнического самообраза белоруса - целостного и устойчивого представления членов общности о том, что, собственно, объединяет их в этнос, отличный ото всех других по своему душевному складу, соответственно разделяемым ценностям, нормам, традициям, поведению, происхождению, нраву, внешнему облику и т.д. Язык же, пусть и не исполняя своей роли наиважнейшего средства этнической коммуникации, в белорусской культуре сохраняет иное значение - символической составляющей этнической культуры и традиции. Выражаясь фигурально, хотя по-белорусски в быту говорят немногие, но белорусские песни поют все. Следует учитывать и то, что язык в повседневном понимании воспринимается не только как основной, но даже и как исключительный признак этноса. В том, что родным языком в 1985 году был признан именно белорусский, сыграло свою роль и то обстоятельство, что таким способом народ пытался отграничиться (пусть и пассивно) от унифицирующей все и вся государственной махины, в частности от набившего оскомину словосочетания "советский народ". Более того, можно предположить, что если бы идеологи белорусского возрожденческого движения конца ХХ века не пытались провести реформы культуры и образования столь поспешно и огульно, как это происходило (насильственный перевод на белорусский язык учебных заведений - при достаточно слабом знании его педагогами и т.д.), а отнеслись бы к этому вдумчиво, принимая во внимание историко-культурные обстоятельства, многолетние привычки народа и недоверие белорусов к радикальным преобразованиям, то, вероятно, к настоящему моменту двуязычие в Беларуси существовало бы не формально, а реально. Так, наличие четырех (!) языков в Швейцарии не является помехой для существования швейцарцев как осознающей себя - и осознаваемой другими - нации.
Вот тут-то мы встаем перед важнейшим вопросом: можно ли сказать о том, что сейчас белорусы существуют не только как этнос, но и как нация? Не так давно автору довелось слышать самое странное доказательство в пользу этого, причем, исходило оно от уважаемого ученого мужа: "Конечно, какие могут быть сомнения! Мы же состоим в ООН, следовательно, мы - нация". Однако когда речь идет не о номинальном, а о действительном положении дел, такое доказательство "было бы смешно, когда бы не было так грустно". С другой стороны, оголтелые вопли о том, что белорусов как общности не существовало и не существует, доказывают лишь полнейшую историческую (уж не говоря об общекультурной) безграмотность их издающих. О причинах, помешавших превращению белорусского этноса в нацию, думается, сказано уже достаточно. Однако, действительно ли так безнадежно положение Беларуси? Как только мы ставим этот вопрос, мы оказываемся лицом к лицу с нашим Четвертым парадоксом. Дело в том, что по большинству параметров, в соответствии с которыми в последние десятилетия определяется нация (как то: исторически длительное совместное проживание этноса или этносов, образующих нацию на одной территории, субъективно воспринимаемой как "родина", "отчизна"; наличие государственного суверенитета и централизованных систем воспитания, социализации, инкультурации; единство национальной самоидентификации и менталитета; собственная профессиональная культура, связанная с деятельностью интеллигенции и т.д.) белорусы, безусловно, уже давно перешагнули отметку "этноса". Но стали ли нацией? Мы уже говорили об определяющей роли этнического самосознания в бытии любого народа. Вероятно, национальное самосознание с лежащей в его основе национальной идеей играет роль даже более значительную - хотя бы в силу ее гетерономности: нация априорно более разнородна, нежели этнос, потому и нуждается в институциализации всех сфер культуры, которая и обеспечивается государством с соответствующей национально-государственной идеологией. Однако - так уж распорядилась сама история - белорусская государственность никогда не была собственно-национальной. Так, в период Великого Княжества Литовского она имела сословный (и полиэтнический) характер, а в годы советской власти - характер, подчиненный унифицирующему центру, и не столько полиэтнический, сколько интернациональный. Разумеется, по этому поводу сколь угодно можно лить слезы и проклинать захватчиков-соседей. Можно воспевать золотое прошлое, не обременяя себя вопросом, было ли оно "золотым" для крестьянина-белоруса. А можно, разобравшись в исторических и коллективно-психологических закономерностях, принять как данность положение современного белорусского общества и строить проект его будущего, руководствуясь не столько ностальгическими побуждениями, сколько реальностью нынешней ситуации.
Какова же эта реальность? Если мы примем тезис об определяющей роли национального самосознания в самостроительстве нации и попытаемся связать его с белорусской современностью, то придем к неминуемому выводу: белорусы, бесспорно, обладают развитым самосознанием в узком смысле этого термина, то есть самосознанием как самоидентификацией. Однако действенной, активной, "культурно-империалистической" идеи, лежащей в основе национального самосознания (в его широком понимании) в менталитете белорусов - как этноса, а не отдельных представителей его культурного слоя - не сложилось. Более того, такая идея расходится с самим менталитетом народа, относящегося к жизни, прежде всего, с позиций здравого смысла и пассивно, но упорно сопротивляющегося всякому давлению - в том числе и националистическому. Следовательно, путь насильственной "белоруссификации" исключается - хотелось бы нам этого или нет. Какой же путь остается?
В последние годы только ленивый не писал о "мировой культуре". Слухи о ее реальном существовании явно преувеличены, хотя ростки с каждым годом становятся все более заметны - Интернет, введение евровалюты, транснациональные корпорации... Сбываются слова К. Ясперса о новом "осевом времени", когда человечество "сможет увидеть друг друга в лицо". Не случайно мы все реже говорим о нациях и все чаще - о цивилизациях и даже о субэкуменах (Г. Померанц). В этой ситуации промежуточное положение Белоруссии "между Востоком и Западом", как еще в 20-е годы определил его талантливый, очень рано умерший культуролог И. Абдиралович, впервые в истории этой страны может оказаться положительным фактором. Этот самый значительный для нас на сегодня Парадокс пятый - парадокс "положительной маргинальности", к сожалению, до сих пор не расценен должным образом - не как повод для бессмысленных причитаний, а как перспектива развития. Не случайно народы адаптивного типа, в разные эпохи строящие свою культуру на принципе трансформации заимствований в самобытные культурные феномены (арабы периода халифата, современные японцы и др.), оказались в гораздо более выигрышном положении, нежели замкнутые, ограничивающие себя узконациональными рамками традиционные этносы. При толерантности, восприимчивости, доброжелательности и изначально полиэтническом характере народа этот вариант в современных условиях представляется значительно более продуктивным, нежели попытка загнать народ в искусственно ограниченный мононациональный мир. В конце концов, путь этноса к нации - процесс долгий и в каждом случае особенный, своеобычный. И если история подсказывает белорусам этот вариант, то почему бы не прислушаться к сей многомудрой даме, а не пытаться перебороть ее, тем более что борьба с историей заведомо ведет к крушению нападающей стороны? В этом случае, видимо, в первую очередь следует отказаться от разделения культуры на "белорусскоязычную" и "русскоязычную", объединив их в единое целое - "белорусская полиэтническая культура", в которой найдут свое место все народы республики. Что же касается языковой проблемы, то она разрешима лишь одним способом: путем утверждения не формального, а реального двуязычия. Труднодостижимо? Но достижимо - при условии объединения сил государства и общественности. В конце концов, подобная ситуация не уникальна: в разное время она коснулась и Швейцарии, и Индии, и Филлипин, и множества других вполне процветающих в культурном отношении стран.
В последнее время по белорусскому телевидению часто "крутят" лирическую заставку, где по чудесному цветущему лугу бродит белокурая девушка в национальном наряде. Все это великолепие красноречиво именуется "Успамiн пра Беларусь" ("Воспоминание о Беларуси"). Эта тенденция - видеть Беларусь исключительно в ностальгически-архаическом ключе - характерна, увы, не только для народов-контактеров, но и для самих белорусов, что значительно хуже. Вздыхать об ушедшем, конечно, проще, чем созидать будущее. И выбор в этой альтернативе - за белорусами.