 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Светлана Алексиевич"Жизнь, по-моему, такая интересная и прекрасная авантюра..."
Материал подготовлен на основании интервью, которая С. Алексиевич дала редакции в мае 2001 г.
...Я не уезжаю, я не позволяю страху поселиться в себе и не хочу доставить им удовольствие - показать, что я их боюсь.
В похожей ситуации я была, когда меня начали таскать по судам из-за "Цинковых мальчиков". Очень тяжело было, когда люди, покалеченные войной - близкие и родные "мальчиков", - обрушили свой гнев не на войну, не на тех, кто их в эту войну швырнул, а на мою книгу... Но я и тогда не позволяла себе бояться, хотя друзья говорили: тебя надо охранять, тебя нельзя отпускать одну. Увы, мы знаем, что убить человека ничего не стоит и в этой стране нельзя уберечься ни от чего. Вот и приходится быть фаталистом.
Я не могу сказать, что обстановка, созданная властной пропагандой вокруг меня, совсем меня не трогает и не беспокоит. Травля в газетах, этот ужасный фильм по телевидению, где нас с Василем Быковым объявили литературными предателями, постоянные вдалбливания через газеты и телевидение, что мы продались за доллары... Это совсем уж пещерный дух, на таком уровне мне просто неинтересно. Беспокоит другое - появляется ощущение, что время застыло. А при этом нация, и без того опоздавшая, движется так стремительно, и так - в прошлое...
Все это досадно, но не мешает ни моей внутренней жизни, ни работе. Жизнь художника как бы параллельна жизни его страны. Даже конфликты не становятся пересечениями, не отменяют этой параллельности... Художник всегда живет в трех конфликтах: конфликт с властью, конфликт с массовым сознанием (похлестче, чем конфликт с властью) и конфликт с самим собой (пострашнее, чем оба предыдущие).
Конфликт с массовым сознанием (или, как говорится, с общественным мнением) для меня гораздо драматичнее, чем, например, конфликт с Лукашенко. Но все без конца обсуждают Лукашенко. Как же так: народ, который ничего не слышит - не желает слышать, этого, в общем-то, экстрасенса слушает? Мне жить в такой атмосфере трудно, а работать - почти невозможно. Для работы нужна другая обстановка, и последнее время я работала в Италии.
Такие перемены нужны и для того, чтобы сбежать от себя самой: новая книга, новая тема требует от меня полного погружения в это новое. Требует перемены, какой-то настройки... нового инструмента... услышу какой-то звук на улице, и он становится камертоном.... Мне надо побыть одной, увидеть мир заново, пожить чужой жизнью...
Дома я нахожусь в очень сложном положении: мне тягостна здешняя борьба, которой мы живем и которой подменяем культурную жизнь. Это не культурная жизнь, а разные формы все того же политического противостояния. И я оказываюсь между баррикадами, и мне достается с обеих сторон. Но я уверена, что художнику опасно находиться на баррикаде: зрение, слух портятся - с баррикады видишь только мишень.
Я вижу, как хорошие писатели и поэты превращаются в каких-то оруженосцев, а я не хочу принадлежать к этой традиции: звать Русь то к топору, то к автомату Калашникова, то на митинги. Это уже отжившие формы борьбы, и уж точно - все это никогда не было формами жизни. Я думаю, что способом противостояния неудобной (или ненавистной) власти может быть профессионализм, другая форма мышления, другое самоощущение. Вот об этом и надо говорить сегодня с людьми, которые действительно растеряны в своем одиночестве или на своих баррикадах. Я - семь дней в Минске, и только и слышу: какой Лукашенко плохой, какую очередную глупость он сделал... Люди этим живут, но такая жизнь нас всех унижает... понижает общую планку жизни.
...Я - отдельная, и это действительно мой способ жизни. Иногда друзья и знакомые пытаются "повернуть" меня к политике, иногда приходится говорить на эту тему, даже писать или давать интервью, но это - не мое. И когда я слышу слово "баррикады" со знаком плюс, то всячески пытаюсь убедить близких мне людей в том, в чем полностью уверена: в толпе искать нечего, даже в толпе на баррикаде со знаком плюс. Там мы только все растеряем. Придут новые времена, и опять встанет та же проблема: не будет людей, зубы нам лечить станут профессиональные революционеры. И основная идея об устройстве жизни останется прежняя: мол, главное - поменять власть...
А главное - это сохранить самих себя и, может быть, тем самым подготовиться к новым временам. Эти времена настанут. Посмотрите только на лица нашей власти - это лица прошлого, а не будущего. Мы живем в какое-то промежуточное время - оно здесь, собственно, законсервировано. В постсоветском пространстве время вообще разное в разных местах: одно - в Армении, другое - в Таджикистане, третье - здесь, в Белоруссии, четвертое - в Москве... В нашем законсервированном времени, власти нас, по большому счету, не боятся, они понимают (точнее чувствуют), что никто нас не слышит. Во всяком случае, нас не слушают так, как раньше. В чем дело? Виноваты технологии? Виновато время? Или то, что мы, как ни крутись, становимся похожи на всех остальных, на массу, на толпу? Уходим от истинных ценностей культуры?
Не знаю... Но я бы весьма скептически отнеслась к предположению, что мы сейчас способны влиять на застывшее вокруг нас время. Сегодня я даже не знаю, кто мог бы на него влиять. Вот я видела репортаж - годовщина гибели Старовойтовой. Пришли несколько десятков человек, и даже по лицам видно, что все они из давнего романтического нашего представления о достоинстве, и сегодня они бессильны.
Я думаю, что в это промежуточное время писателей должно бы быть слышнее, чем политиков. Но я вижу: если писатели говорят, то опять о политике... они пытаются влиять не на жизненный слой, к сохранению которого имеют отношение всей своей работой, а все на ту же политику - и потому не могут влиять на нее. Ну скажите, Солженицын влияет? Увы! Я уже не романтик. Искандер? Бакланов? Астафьев?
А может, так мне кажется потому, что сама я не пишу публицистику. Мне совершенно не хочется писать такие тексты - я на такой частоте не думаю. У меня есть какой-то круг идей, я могла бы их высказать и даже оформить в текст, но только если буду свободна от того, что хочу делать, а я на десять лет вперед знаю, что я хочу и что мне надо делать. Главное - закончить свой цикл из семи книг: маленький человек и великая утопия. Это - большая работа, и мне абсолютно некогда и неинтересно быть только революционером...
Но и для того, что я распланировала на десять лет вперед, я не ставила никаких железных рамок. Ведь никто не знает, где смерть гуляет... Или любовь... Или еще что-то. Может быть, я влюблюсь, потеряю голову, может, мне надоест, может, впаду в депрессию...
Жизнь, по-моему, такая интересная и такая прекрасная авантюра... Чем больше я живу, тем больше усложняется мир, и все меньше становится коротких, если можно так сказать, ответов. Может быть, завтра - достаточно какой-то встречи, какого-то взгляда, - все получит другой подсвет, другой контекст, и значит, в конечном итоге, - другой смысл.
Писатель - сам себе государство, сам себе мир, язык. Это, если хотите, и есть его форма существования и противостояния - поскольку мир несовершенен, ты все время чему-то противостоишь...
Но и отстраниться - полностью - от того, что здесь происходит, не удается. Отсюда постоянно веет таким мраком и абсурдом... Я только приехала, в первый же день включила телевизор: какая-то посевная началась - и Лукашенко руководит этой посевной. Кричит на премьер-министра, отчитывает и поучает и его, и всех остальных, и ни один из этих мужчин, довольно молодых еще людей, не встал, не возмутился... Сидят, как нашкодившие первоклашки. У вас же дочери, жены, любовницы - как вы вообще к ним идете после такого? Чего можно ждать от этих мужчин? А хамство - это ведь цепная реакция. И в такой атмосфере меня - помимо моей воли - вынуждает существовать все окружающее, даже мои друзья, которые делают здесь какую-то революцию... одним уже своим возбуждением действуют на меня, а это так же далеко от моих представлений о жизни, как и то, что делает власть...
Я бы сказала, что по своему мировоззрению я - космополит. А жизненная философия - это, конечно, швейцерство, этика благоговения перед жизнью, особенно после Чернобыля... Сложилась я, конечно, в русской культуре. А Белоруссия - это скорее география, но география души, и внутренне я, конечно, человек отсюда, от этой мягкости, от этой терпимости, дружественности. И много другого, неуловимого...
И белорусский язык - тоже в каком-то смысле мой язык. Ведь язык - это не только слова, это и старые деревенские люди, и постройки, и "голошение", которое и в книгах у меня тоже есть, это и затемненность, неясность смысла, рассеянная во времени...
Ведь человеческая память меня интересует не на уровне информации, а как одна из человеческих тайн. Память - это же такая капризная вещь. Как в моей работе: все, что я имею, - это субстанция очень хрупкая... От чего только она не зависит - и от настроения, с каким я приду к человеку, и от всей моей жизни, от того, что я продумала, что поняла, от того, в конце концов, счастлива я или несчастлива, болит у меня сердце или зуб или не болит... Или у моего героя...
Мы, в общем-то, имеем дело с тенями, с версиями... Документа как такового не существует. Мы пишем историю своей души, историю того, как мы меняемся, как движемся. Ведь если бы я сегодня писала "У войны не женское лицо", это была бы совершенно другая книга. Документы меняются вместе с нами.
Я - в движении. Чувствуешь - реальность ускользает. Сохраняется чувство - может быть, единственная реальность. Сколько раз у меня было, что человек говорит: "Я не могу этого рассказать, это выше моих сил, я вам дам то, что я написал". И ни разу я этими записями не смогла воспользоваться. Такие записи - скорее не портрет души человека, а портрет журналистики того времени, да еще в худшем ее варианте, совсем отчужденном от человеческой личности. И мне всегда приходится снимать этот слой банальности, который есть в каждом из нас: эхо образования, которое мы получаем, эхо газет, которые мы читаем, отголоски того, что мы друг другу внушаем, и - априорное знание, что и как надо говорить... Для меня главное - пробраться через этот сор к человеческой сути.
Вот, например, первый рассказ из "Чернобыльской молитвы": жена пожарника, беременная, все-таки сидит у постели своего мужа, который умирает от острой лучевой болезни. Обманула всех врачей, подкупила нянечек и сестер... муж умирает, он уже, собственно, реактор, а не человек (как врач сказал: "Это не любимый человек, а объект, подлежащий дезактивации"). И через три месяца после его смерти она приезжает в ту же клинику и рожает девочку. Эта девочка живет ровно четыре часа. У нее эту девочку забирают, она ее не отдает, говорит: "Я ненавижу вашу науку, вы забрали у меня мужа, теперь - дочь". Об этом она не написала, ей казалось, что не об этом надо писать...
Может быть, самый главный наш опыт - опыт страдания, ведь мы же действительно цивилизация страданий, цивилизация чувств...
Я хотела бы сейчас каких-то новых слов и не знаю, где их искать. Старые слова для меня как-то не выражают то, что я слышу. Мне нравится мир без слов. Вот встречаешь человека, он еще ничего не сказал, а уже знаешь, какой ждать от него текст, знаешь по его фигуре, по его улыбке, по его манере говорить. То есть я поняла, что у информации есть много других каналов. Звук, наверно, дальше слова, а дальше звука, наверно, только время.
Вот говорят, мир - картинка, картинка пришла на смену слову, но разве это приблизило нас к тайне? Наоборот - затемнило, рассеяло, замусорило смысл. А для нахождения этого смысла имеет большое значение, в каком вы сами состоянии, влюблены ли нет, и так далее, и так далее. И мы сами, и смысл окружающего нас мира зависит от нашего состояния, от нашей собственной внутренней энергии... мы отражаем...
Мне вообще, честно говоря, не очень нравится этот пиетет перед нашей профессией. Я думаю, у зубного техника те же проблемы. Мне не нравится, когда с писательским ремеслом связывают что-то особенное. Ничего особенного тут нет.
Вот у меня есть подруга, хирург-онколог. Сколько она переживает за день... И мне с ней интереснее говорить, чем с большинством наших писателей. А иногда столько получишь от какой-нибудь случайной встречи, пусть даже с человеком, которого ты совсем не знаешь, от какого-нибудь пейзажа, вообще неизвестно от чего... Это все совершенно неуловимо, этого объяснить нельзя.
Но сейчас мир как-то вдруг раздробился, раньше мир был все-таки более однозначным. А сейчас я говорю, что мир затемнен. Кто из нас может сказать, что такое добро и зло? Никто. Что есть грех? А что - не грех? Но мы нуждаемся в тайне, то есть в бесконечности. Не хотелось бы исчезнуть бесследно...
Я чувствую, что обнажить смысл невозможно. Смысл умножается, умножается до потери смысла. И вот тут надо найти какую-то середину, остановиться...
Но конечно же я не упрятана в работу и в свой суверенный внутренний мир от всего, что происходит в моей стране. И конечно же у меня есть мечта: видеть, что люди, которые живут здесь вместе со мной, по-настоящему живут, а то все время речь идет о выживании... А надо бы - об исцелении... Жизнь несовершенна, и я мечтаю, чтобы она стала чуть совершенней, чтоб мы чуть-чуть освободились от этого "выживания" и почувствовали жизнь как духовный мир.
Сейчас я вижу людей, униженных обстоятельствами: стоит выйти на улицу, так сразу становится очень грустно - и беженцы, и нищие, и разговоры все про того же Лукашенко, и старушка, которая не может решить, то ли ей два яйца купить, то ли три... Или увидишь самовлюбленного политика, который, в общем-то, мне не интересен, а собирается управлять всей моей страной. Вокруг все больше людей без человеческой проекции...
Я бы хотела, чтобы человек жил и видел, что жизнь - достаточно интересная вещь. Мы же питаемся друг другом, мы же энергию посылаем друг другу, - это верхний слой, а внутренний - моя мечта: как бы осуществить неосуществимое - не устать, чтобы по-прежнему было интересно жить, чтобы сохранилась моя дружественность к миру, к людям, поскольку усталость - это одна из проблем... Самое трудное - это удержать сердце в радости.
Путь - дело отчаянное, это-то понятно, но вот сердце надо держать в радости, иначе писать невозможно. Вроде бы посмотришь: деревья растут, щенки маленькие, дети вокруг, но как мало мы говорим о радости! "На баррикады", "защита гласности", "новые технологии" - какой-то нечеловеческий язык. Я тоскую по человеку, потрясенному счастьем, а не несчастьем. Я хотела бы говорить с ним о другом. Например о том, зачем мы? Каким мир кажется счастливому человеку...