 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Алексей СимоновАрхивы холодные и теплые
Материал подготовлен на основании интервью, которое А. Симонов дал редакции в мае 2001 г.
Когда-то, много лет назад я унаследовал квартиру своей бабки. Отец взял на память о матери несколько вещей, но все там оставалось, как при жизни бабки. Мне предстояло там жить. Я огляделся и понял, что эту квартиру надо превращать в свою. В квартире собственной бабушки жить невозможно: все разное - время, взгляд на жизнь, темперамент... Бабка любила, чтобы ее окружали фотографии близких и памятные для нее вещицы, и любила, чтобы все это надежно прикреплялось к стенам. Я начал снимать полочки-рамочки, выдергивать гвозди, стены все больше и больше походили на пчелиные соты... Фотографии надо было вынимать из рамок - иначе сохранить все это было невозможно. Среди прочего у бабки стояла дурацкая такая, золоченая, музыкальная подставка под шампанское, которая молчит, пока на ней стоит бутылка, а когда бутылку снимают, чтобы налить, она начинает играть. Конечно, никакого шампанского у меня не было, и ничего на этой подставке не стояло, но что-то произошло - то ли я ее задел, то ли ей самой захотелось, - но она вдруг заиграла "Ах, мой милый Августин, Августин, Августин". Я оглянулся и оторопел: оказывается, я не складывал рамочки в кучу, а ставил их на стол. И стоят эти пустые рамки, и звучит эта старинная сентиментальная песенка... Я смотрел, слушал и думал об ушедшей жизни. Час, наверное, просидел, пока эта музыкальная сволочь не иссякла. Мне не жалко было ни фотографий, ни приготовленных к уничтожению рамок, но более сильного образного воплощения ушедшей жизни я придумать не могу.
Каюсь, к архивам бабки я отнесся легкомысленно. А нам ведь не дано предугадать, чем хлам и мусор нашей жизни отзовется. Была такая вроде бы непримечательная семья Смирновых-Россет, но их архив стал незаменимым источником сведений о жизни Пушкина. Живя, мы не знаем точной цены ни себе, ни своим современникам. И потому наследники обычно сжигают доставшиеся им архивы, где среди никчемных бумажек может лежать пара писем, имени отправителя которых они не знают, а письма эти обогатили бы отечественную или мировую историю.
Отец мой к своему архиву относился, по его выражению, "сурьезно". Настолько, что последний год своей жизни практически целиком посвятил подготовке архива к сдаче в ЦГАЛИ, которому он завещал все это собрание. Я не был свидетелем тому, как он приводил в порядок все накопившееся с довоенных и военных времен, но знаю, что уже с шестидесятых годов копии всего им сделанного складывались в толстые папки с надписью "В.С." - все сделанное. Этих томов в архиве не меньше пятидесяти, а может, и больше. Там хранятся первые редакции его работ (он надиктовывал свои произведения, а потом по расшифровке правил), вторая правка, третья, четвертая, верстка, сверка, ответы на письма, собственные письма, обращения, награды, дипломы. Кроме того, он был подписан в службе вырезок, и все упоминания его имени в прессе расклеивались в альбомы. Я тоже расклеивал эти вырезки - подрабатывал у отца, когда учился на Высших режиссерских курсах... Отец не был сумасшедшим педантом и не вносил во "все сделанное" какие-то незафиксированные встречи, устные выступления, но если они каким-то образом фиксировались, то они есть в этих томах. Более того, когда мне кто-то говорит, что у него есть письма отца, я спрашиваю: "До или после 60-го, 61-го года?" Если после, то они есть во "Всем сделанном", я в этом абсолютно уверен. Конечно, речь не о частной переписке, надеюсь, любовные записки отец писал от руки. Я всячески его за это одобряю, и вообще, писатель не должен вносить любовные записки во "все сделанное". Мне он тоже написал четыре-пять писем от руки, но это исключение.
Разумеется, готовя архив к сдаче в ЦГАЛИ, отец подверг его некоторой цензуре. Он, например, не хотел, чтобы сохранилась некоторая часть его личной переписки. Есть определенный объем документов, которые он закрыл на сколько-то лет. Они хранятся в отдельной коробке, и доступ к ним открыт только для членов семьи. Я с ними не знакомился - видимо, не любопытен. Хотя, если соберусь писать об отце, непременно туда залезу.
Кроме того, существует несколько томов адресованных отцу писем, которые, естественно, не вошли во "Все сделанное". При сдаче в архив он подвергал их, вероятно, какой-то селекции, но я не знаю, производилась ли подобная операция и при их получении.
В общем, к архиву отец относился действительно серьезно. Он даже предложил состав комиссии по собственному литературному наследию, куда и я вхожу. Вот только председателя он затруднился назвать: не находил человека с необходимым набором качеств. И первое время председателем был Георгий Марков - просто по должности. Раза два мы заседали у него в кабинете, а потом уже началась перестройка, и он нам уже был не нужен. Имя отца и так раскрывало все двери. И за семь-восемь лет комиссия напечатала больше экземпляров книг Симонова, чем при его жизни. Очень много для ее работы сделал Марк Келлерман, последний литературный секретарь отца, а на самом деле - высококлассный юрист по авторскому праву, которого выгнали из ВААПа, когда его дочь уехала в Израиль. (Кстати, при нем отец стал получать гонораров на треть больше.)
Цель комиссии - принимать решения о публикации, потому что просто знакомиться с документами в архиве имеет право каждый. А когда речь заходит о публикации, это уже вопрос авторского права, и тут решает комиссия. Вот, в частности, по решению комиссии была опубликована книга "Глазами человека моего поколения". Отец никаких указаний по этому поводу не оставил. Пленки были дорасшифрованы и розданы членам комиссии. И когда стало ясно, что уже можно печатать, комиссия приняла решение большинством голосов. А когда я пытался уговорить комиссию издать раннюю его поэму "Павел Черный" о перековке воров на Беломор-канале (с прекрасными, надо сказать, стихами), мне это не удалось, поскольку существовала выраженная воля отца - не письменная, не в завещании, но, когда он готовил первый том своего собрания сочинений, он ее туда намеренно не включил.
С одной стороны, такая четкая система, организация архива - это хорошо, но с другой... После смерти отца студия документальных фильмов заказала сценарий фильма о Симонове Борису Добродееву. Он написал вполне добротный сценарий, но сделал одну вещь, с которой не мог согласиться никто из членов комиссии. Он смешал в сценарии материал дневников и художественного воплощения этого опыта в прозе и стихах. Отец это ненавидел. Конечно, он использовал дневники, но он никогда не хотел казаться умнее, чем был в момент написания дневника. И когда публиковал свои дневники, свои комментарии он просто красными флажками отграничил от основного текста. А ведь художественное произведение на основании дневников - это и есть позднейший комментарий к ним.
Одним словом, заказали сценарий Борису Панкину. Он сделал фильм на основе "Всего сделанного" с комментариями Нины Павловны Гордон, отцовского секретаря, женщины совершенно замечательной, светлого ума, четкого мышления, ясных моральных позиций. Борис увлекся "Всем сделанным", приняв его за истину в последней инстанции. И по его работе я понял, насколько, при всех достоинствах такого архива, при всей его систематизированности и полноте, он не отражает живого человека. То, что человек думал сохранить как историю своей жизни, оказалось ее скелетом. А ведь только скульптор Герасимов научился по черепам воссоздавать живое лицо. И то неизвестно, не врет ли он...
А что касается отцовского архива, то я как-то непоследовательно к этому отношусь. Вот у меня хранятся несколько его автографов, мне это приятно, и я не отдаю их в РГАЛИ. Но когда могилевский музей (а под Могилевом по завещанию отца был развеян его прах) попросил меня дать им что-нибудь для специального стенда о Константине Симонове, я вынул и отдал им один из них, причем без всяких сожалений. Более того: я отдал им медицинскую мензурку для мокроты, которая стояла на тумбочке у отца перед смертью и в которую я насыпал земли с того самого поля... И колосья отдал, которые там сорвал...
Архивы бывают разные. Вот, например, после моей матери остался очень интересный архив, который, я уверен, следовало бы описать. В нем почти нет личных документов. Моя мать была человеком своего времени, и она собирала то, что с трудом пробивалось в печать, то, что она не надеялась увидеть напечатанным вообще или напечатанным вторично. В этом архиве есть вырезанное из газеты "Правда" стихотворение Евтушенко "Наследники Сталина". Есть машинопись запрещенных стихотворений Слуцкого, собранных самим Борисом Абрамовичем. Есть напечатанные на машинке "Воронежские тетради" Мандельштама - мать решительно не верила, что они будут опубликованы. А есть, скажем, какие-то повести, романы, со скрипом прошедшие в "Новом мире".
Вот и у меня копится архив... Я - не отец и строгого порядка придерживаться не могу, но и выкинуть исписанную бумажку рука не поднимается. И, как у отца, у меня хранится, скажем, рукописный экземпляр какой-нибудь статьи, она же - в перепечатанном виде, она же - в верстке. А ведь я, честное слово, не собираюсь изучать собственное творчество. Когда я переезжал на новую квартиру, я все-таки привел свой архив в относительный порядок - хотя бы знаю, что там есть. Но потом сел писать "Частную коллекцию" и нанес этому порядку весьма серьезный ущерб. Судя по характеру, я помру на бегу, но если будет серь-езный предупреждающий звонок, то, наверное, успею изъять оттуда все документы, которые хоть в какой-то степени, каким-то боком могут скомпрометировать других. В моем архиве есть не только бумаги - возвращаясь с любых мероприятий, я кидаю в ящик свой бадж. Там и просто бумажки с моей фамилией, написанной от руки, и глянцевые значки, на которых я то член жюри, то кинорежиссер, то президент Фонда защиты гласности. Их у меня штук сто пятьдесят набралось, я все мечтаю на какой-нибудь фондовский праздник нарядить ими елку, да все праздники не на елочное время почему-то приходятся...
У меня есть еще одна архивная забота - это архив Фонда защиты гласности. Поначалу мы его вели безобразно, но последние лет пять-шесть уже относимся к нему иначе. Даже описали, хотя, по-моему, не слишком хорошо. Но если покопаться, то немало любопытного можно найти. К нам ходят работать студенты и аспиранты, пользуются архивом для своих дипломов и диссертаций по свободе слова. Конечно, мне трудно сказать, насколько он интересен, но если бы какой-нибудь большой архив собрал архивы 10-15 общественных организаций, то могли бы выявиться важные закономерности, и тут открылось бы широкое поле для исследований. Года три-четыре назад архив Института "Открытое общество" в Будапеште предложил нам договор, по которому он был готов взять на хранение архив Фонда как общественной организации. Откопировать и отдать копии мы были готовы, но отдавать подлинники мы не могли - мы же организация молодая, нам без своей истории никак нельзя. Хотя... Предположим, возникнет опасность ликвидации Фонда, и тогда я бы очень хотел, чтобы архив оказался за пределами юрисдикции той организации, которая будет его закрывать.
Отец передал свои бумаги в государственный архив, да тогда и мысли другой не могло быть, а про себя я не знаю... Частных архивов, насколько я знаю, не существует. Для того чтобы содержать частный архив, надо, как минимум, быть единственным внуком Рокфеллера. Есть коллекционеры, но это уже совсем другое дело.
Существует, наверное, две психологии хранения - архив холодный и архив теплый. Холодный архив стремится к тому, чтобы в нем было собрано как можно больше документов, и тогда пришедший туда в неопределенном будущем исследователь получит возможность оценить наше время по документам, имеющимся в этом архиве. А теплый архив, как мне кажется, - это архив, который принадлежит нашим единомышленникам, и им, быть может, пригодятся для общего дела наши архивные богатства. Ну кому, кроме "Мемориала", нужна переписка моей матери с ее сестрой, моей теткой, когда она сидела на Воркуте, а мать занималась ее реабилитацией. Их будет интересовать эта специфическая часть ее жизни, ну а жизнь как таковая интересует только ее близких. Хотя на самом деле все не так. Не события жизни важны, а странные связи между этими событиями. Я об этом уже писал. И мой любимый пример про Свету Корытную: сидит на Воркуте Света Корытная, дочь Семена Корытного, расстрелянного секретаря МК партии, и Беллы Якир, сестры Ионы Якира, сосланной в Джезказган. В одном бараке со Светой - Сонечка Ласкина, которой ее сестра Евгения пересылает письма бывшего мужа, Якова Харона. Там стихи якобы французского поэта XVI века Гийома де Вентре. И когда через годы Света Корытная и Яша Харон встречаются у нас в доме, то роман вспыхивает мгновенно - он подготовлен "всем архивом". Вот такие выписывает жизнь восьмерки, восьмерки в квадрате, а архивы - это один из способов раскопать самые немыслимые повороты и петли биографий, а через них - и истории. По-моему, это безумно интересно, и будь у меня необходимое терпение, то уж не знаю, чем бы я сейчас занимался...