 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Александр РевичДуша разорвана...
Александр Ревич - писатель.
Материал подготовлен на основании интервью, которое А. Ревич дал редакции журнала в мае 2001 г.
Я знаю, какова цена несправедливого гонения.
После бегства из плена и выхода к своим меня приговорили к расстрелу. Ждал расстрела неделю, а потом прошел слух, что расстрел заменят штрафбатом. Конечно, это - из огня да в полымя, но все-таки хоть какая-то возможность выжить. При этом три месяца штрафбата, доставшиеся мне на долю, - это была только часть муки. Самым страшным было ощущение несправедливости: за что? "За что?" - это вообще знак ХХ века в России...
Я из странной семьи: отец был белогвардейцем, младшим офицером в Добровольческой армии. Не сумев эмигрировать, то есть сбежать с этой армией, он вернулся в Ростов, где я и родился в 21-м году. Отец пережил все тяготы своего времени. Его никуда не брали на работу, он мучился... И он стал внутренне "преображаться" (если это можно назвать преображением): в 30-е годы он стал искать и даже находить какую-то истину в большевизме...
Я был пионером, потом комсомольцем, потом стал кандидатом в партию. Что такое сталинский режим, я уже представлял себе - несколько человек из нашей семьи погибли, более того, тетя моей матери, Маруся Маркус, была замужем за Кировым. Я видел этих людей, знал их. Но всю несправедливость и жестокость этой машины я осознал много позже.
Однажды, находясь на оккупированной территории, когда я прятался на чердаке, где был приемник, я случайно получил информацию одновременно с двух сторон - из немецкой листовки и по радио "Москва". Меня потрясла обоюдная ложь. Оказавшись под Днепропетровском, где невозможно было перейти линию фронта, я шел к Запорожью - там я мог попытаться ночью перебраться к своим через плотину. В то время немцы уже форсировали Днепр, но дальше еще не продвинулись. Однако в своей листовке они утверждали, что давным-давно взяли Донбасс. А Москва врала, что бои идут западнее Смоленска, когда Смоленск уже давно был оставлен...
Я попал все-таки к своим, и меня обвинили в том, что я заслан немцами. Силой из меня выбивали признание... Мне стало страшно. Но другой страны у меня не было.
Сейчас я очень осторожен в своем отношении к тому, что происходит в моей стране. Меня пугают не только любые экстремальные позиции, но и вообще всякие "твердые убеждения". Между верой и убеждением - большая разница. Вера недоказуема и не требует доказательств, убеждение - требует.
Конечно, ни у кого нет права окончательного суда. И это - не убеждение мое, но вера. Если на этой вере, как на камне, начинать строить рассуждения о смертной казни, то логика должна привести к безусловному неприятию ее. Тем более что я сам мог стать жертвой смертной казни (я до сих пор вздрагиваю, когда думаю о том несостоявшемся расстреле).
У меня есть стихотворение о Христе распятом, где говорится: "Мы все от плоти плоть, от кости кость,/ и стискиваем зубы поневоле, представив, как вбивают первый гвоздь". Это почти биологическая человеческая солидарность. Боль моего ближнего - и моя боль.
Я хотел бы, чтобы убиение было запрещено, но вынужденно понимаю, что это невозможно...
Моя подруга, Кира Михайловская, известный публицист, высказала однажды свою очень продуманную, изнутри идущую мысль: "Я сейчас пришла к тому, что отмена смертной казни необходима". Ее довод: человеку-преступнику надо дать время для покаяния. Убивая его немедленно, мы не даем ему возможности преображения. Это я понял. Но есть вещи, которые меня останавливают...
Я вижу мир, в котором мы живем. Мы получили волю, но от воли до вольницы расстояние невелико. Свободу не завоевывают одним махом, а с трудом, в течение долгого времени обретают. А мы, получив волю, развязали уголовщину.
Сейчас, после разрушения империи, после "геополитических сдвигов", у нас нет денег даже на то, чтобы обеспечить в узилище жизнь тех, кого страна не убивает.
Мы оказались в глубокой яме... Учитывая состояние мест заключения, тюрьма - та же смертная казнь, но медленная. Солженицынское описание ГУЛАГа мне представляется вполне правдоподобным. Но сегодня условия в колониях значительно хуже, и не дай Бог угодить в современный лагерь любого режима. Это - смерть. Кстати, жизнь в таком узилище не дает душе возможности покаяния. Я вспоминаю рассказ о лагере Сергея Григорьянца. Когда он впервые ко мне пришел, ему было 20 лет. Сережа впервые написал обо мне статью для "Литературной энциклопедии". А через несколько недель его посадили... Потом он мне многое рассказывал. Это страшный опыт, совсем страшный - потому что связан с чудовищным унижением. Такого не было даже тогда, когда я сидел в ожидании казни. Поэтому я не знаю, что лучше: смертная казнь или "сидение" в наших условиях...
Но, главное, мы страна неверующих. Народ ходит в храм из моды, из любопытства. Я надеюсь на то, что Россия станет верующей страной, причем на новом уровне христианства. Без погромов и мракобесия. Нужно покаяние, но страна не покаялась. А если у народа нет веры и богобоязненности, чем можно удержать людей от душегубства? Я христианин, и мне трудно об этом говорить...
Что делать с теми, кто опасен для общества? Мы же знаем, что есть страшные люди, и на примере "чикатил" видим, что они даже не сознают ужаса содеянных ими преступлений.
Конечно, моя человеческая природа противиться самой возможности осуждения невиновного. Тут вопрос не только о смертной казни, это еще и вопрос о необходимости насилия.
Страшней той войны, на которой я воевал, нет ничего. Но еще страшнее оказался конец войны - это был момент морального разложения армии. Армия могла бы быть еще сильной, если бы война продолжалась. Я думаю, что она была способна оккупировать Европу, пролив еще много крови. Но война кончилась. Начавшийся же в оккупированной Германии и других странах беспредел был куда страшней, чем то, что делается сейчас в Чечне. Там присутствовал мотив мести - не возмездия, а мести. И вот для меня вопрос: насколько в практике применения смертной казни присутствует тот же мотив мести?
В романе "Доктор Живаго", который я прочитал шесть или семь раз, Пастернак все рассказал нам не словами, а атмосферой, пространством, всем действом. Он доказал, что человеческая жизнь, существование человека безмерно важнее истории. Я тоже так считаю: важнее всей истории... И потому: да, я за то, чтобы отменить убиение. Не нами жизнь даруется... Но реальную историю нельзя отменить, от нее никуда не деться. И она противится нашим желаниям, в том числе и моему искреннему желанию отмены любого убиения...
Душа моя разорвана: я против любого убиения, но я понимаю, что сего-дня отменять смертную казнь неправильно. Но если бы по этому поводу проводился референдум, я бы в своем бюллетене оставил пустое место...