 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Валерий ПодорогаК философии архива
Заметки
Достоинство архивов в том, что они приводят нас в соприкосновение с чистой историчностью.
К. Леви-Строс
Экспозиция
Архив - собрание и хранилище следов времени прошлого, исторически пассивных и даже мертвых; ему можно приписать нейтральную функцию хранения и тем ограничить. Архив - как феномен "чистой историчности"1. Ведь в отличие от музея, выставки, библиотеки или обсерватории архив не в силах самостоятельно экспозировать время, которым то или иное общество измеряет историческую глубину памяти. Архив - это прежде всего общественный институт памяти, определенный способ архивации, принятый в данном обществе, который оно считает своей Историей. Архив в случайной массе материальных следов - всегда вне времени экспозиции и включает в себя то, что осталось, а не то, что было. Архив минуты также невозможен, как и архив дня или года. Вот почему архив страдает скорее от недостатка, чем от избытка документов, ибо его вечный идеал - абсолютная память, та память, которую Лейбниц называл памятью-в-Боге 2. Парадокс, отмеченный М. Фуко: архив остается материально данным, но исторически невидимым. Только в широкой и быстро меняющейся во времени экспозиции он получает статус архива как института коллективной памяти. Архив неотделим от Истории. Экспозиция преобразует случайную материальность архива в определенный порядок значений, в которых нуждается то или иное сообщество для достижения своих целей. Так, например, в музее и на выставке архив находит экспозиционное пространство, которое может заполняться различными образцами (истории искусства, науки, природы) по определенному плану, не имеющему отношения к архивации. Живописные полотна или редкий вид скелетов динозавров подобно ярким звездам на темном сферическом небе планетария могут образовать причудливые констелляции, но отразится ли в них судьба нашего времени - будет ли найден ответ на вопрос: кто те, кто мы? Естественно, что экспозиционное пространство постоянно меняется, то есть все время уточняется способ совмещения архивных свидетельств ("документов") с системой высказываний, ее расчленяющих и придающих ей исторический смысл. Иначе говоря, одна из частей (не важно какая) архива постоянно находится в историческом обращении, - организовывать и восславлять Событие. История должна переписываться, чтобы быть историей, следовательно, экспозировать "собственные" архивы определенным образом. История, которая не переписывается, не существует. Свободный доступ, обзор экспонатов, сохранность, место, порядок во времени (хронография), отчетливость других параметров, имя и прочее. Все это характерные черты экспозиционного пространства. Добавлю: но включенного в историю благодаря архиву. Важно, чтобы переход из настоящего времени в прошлое был не только доступен, но имелся бы план доступа (план "входа-возврата"). Ведь есть архив как чистая материальность, но есть и архив-план (История), то есть архив преобразуемый, изменяющий расположение своих материальных богатств в зависимости от произвольно избранного плана истории. Несмотря на утрату подавляющей массы материальных следов в архиве-памяти сохраняются следы самого удаленного прошлого, но распределены они неравномерно (соотносительно с теми возможностями хранения, оперирования, восстановления, которыми пользовалась та или иная эпоха). От древней истории, почти лишенной документов и очевидных свидетельств, к современным эпохам, перенасыщенным документальной массой. В случае "бедных" документами эпох - одна система планов, в случае "богатых" - другая. В одном случае планы - скорее проекты виртуальных конструкций Истории, в другом - планы определяются правилами выборки одной истории среди всех тех возможных, многих историй, от которых мы решили отказаться (по идеологическим причинам или потому, что они нам кажутся недостоверными). Правда, реактивизация исторической памяти более древних эпох остается крайне сомнительна. Но вот та память, которую пытаются восстановить, изучая эпоху Нового времени, уже спланирована, то есть имеет и собственный исторический проект (первые институты коллективной памяти), и их необходимо заключить в скобки, чтобы обрести доступ к материальному архиву. Архив двойствен, ибо мы вынуждены представлять его экспозиционное пространство как "чистую материальность" и как "ментальный план". Иначе говоря, мы не можем обсуждать значение архива без отсылки к этой неоднозначности его структуры. История вторгается в архив посредством выборки и упорядочивания массы документов вокруг определенных событий. Современная историческая наука развивается на основе все более точного и рассчитанного во времени планирования события. Появляются разные времена истории, благодаря которым наблюдатель может изучать события и процессы в соответствующей темпоральной оптике (сверхмедленное и краткое, сверхбыстрое время).3 Ментальные планы становятся способами организации всей материальности мирового архива, они вносят временные смещения, связки, устанавливают новые хронологии, чтобы в конце концов локализовать отдельное событие, но в тесном взаимодействии со всеми другими, которые уже "случились". Один план времени исключает другой: так отыскивается почти невозможный по длительности план времени, охватывающий сразу несколько эпох и позволяющий благодаря анализу следствий решающих событий засечь их возможную внеэпохальную динамику, описать ее в ином времени, чем то, на которое опирались при планировании времени отдельно взятой эпохи. Но есть и другой, краткий, почти мгновенный (в сопо-ставлении с первым), выхватывающий фрагмент из истории жизни, превращающий его в серии микроскопических замедлений, в событие. Так Ж.-П. Сартр пишет "историю Флобера".
Монумент и документ
В стремлении стать наукой история (как определенный способ мыслить прошлое) утратила, быть может, то главное, что делало ее историей: она перестала рассказываться, а это значит, что она утратила особое искусство воспоминания прошлого. Отказавшись от истории, которую Ницше называл эффективной4, она упразднила, ради истины документа, истину рассказа, то есть монумент. Историк относится к монументу в лучшем случае как к собранию "неточных" сведений, нуждающихся в дешифровке и переработке, в худшем - он его не замечает, поскольку принимает на веру, и от чего отправляется в своих исследованиях как от некой очевидности. Иначе говоря, он "делает" историю с опорой на первоначальные очевидности, которые являются одновременно и инструментами и объектами исторического познания. Именно такой очевидностью долгое время и был "документ". Традиционному историку малоинтересна природа события, ведь прошлое должно остаться пассивным объектом исследования. Отсюда и отношение к событию как к неясному, недатируемому и документально не подтверждаемому промежутку в прошедшем времени. Вполне объяснимо желание устранить событие, заставить эту невидимую магическую субстанцию проявиться в поле видимых, уточняемых, поддающихся собиранию, классификации, датировке, описанию и текстологической обработке документов. Не событие производит документальную массу, а, напротив, событие прошлого может произойти только в согласии с документом. Документ обладает качеством "квазиочевидности", и только на языке документа мы можем говорить с нашим прошлым5. Вера историка в документ законна, ибо она подкрепляется другой верой, верой в то, что время прошлого существует независимо от нашего времени6. В отличие от монумента, который значит слишком многое и слишком многое в себя включает и поэтому дисквалифицирует себя в качестве аутентичного свидетельства, документ сам по себе ничего не значит, не является ни подлинным, ни ложным, это сначала просто бережно хранимый кусочек бумаги, которым еще должно распорядиться будущее, но он уже достоверен как момент прошлого, след прошедшего времени. Между двух ограничений: между документом, который не имеет значения без отнесения его к порядку других документов и тому дискурсу, в котором он получает ценность (вневременную), и монументом, который вобрал в себя происшедшее событие, предварительно растворив его историческую значимость во множестве предшествующих ему событий. Исследуя монумент, историк предполагает с самого начала, что он исследует не историю, как она действительно была, а историю воображаемую, инсценированную, вымышленную, историю того, что думали люди, а не историю того, как они действительно поступали и какими при этом мыслями руководствовались. Монументы воздвигаются в память о событиях, и они являются действующими событиями, то есть продолжают излучать первичную энергию событийности. Достаточно вспомнить о ритуалах, окружающих памятную дату в любом обществе и соответствующем ей событии, которое неизменно разыгрывается по одному и тому же сценарию, в определенном времени и пространстве. Эффективность этих ритуалов коллективной памяти зависит от вызываемого ими определенного диапазона переживаний (торжественной скорби, гордости, преклонения и даже ужаса). Ведь монумент - это прежде всего событие прошлого, которое не должно терять силу воздействия и в будущем7. Благодаря монументу событие и продолжает восприниматься как событие, будто оно происходит "сейчас" и "здесь", монумент - знак его регулярного повторения.
Триумфальные арки, статуи, обелиски, стелы, башни, пирамиды, дворцы, церкви, памятники и гробницы - все это каменное царство видимой культурной памяти, чье существование во времени может быть и активным, и пассивным. Так, пассивность находит свое выражение в феномене руин (известная форма романтического произведения искусства). Руины - это не развалины и не свидетельство распада и тем не менее - негативный двойник монумента. Монумент останавливает природное время, руины его воплощают. "Руина же означает, что в исчезнувшее и разрушенное произведение искусства вросли другие силы и формы, силы и формы природы, и из того, что еще осталось в ней от искусства, и из того, что уже есть в ней от природы, возникла новая целостность, характерное единство. Конечно, с точки зрения цели, которую дух воплотил во дворце и в церкви, крепости и зале, в акведуке и обелиске, их разрушенный образ - бессмысленная случайность; однако эту случайность поглощает новый смысл, он объединяет ее и духовное образование, исходя не из человеческой целесообразности, а из глубины, в которой эта целесообразность и действие бессознательных сил природы вырастают из единого корня"8. Руины - продукт постепенного, почти природного процесса забвения прошлого, декаданса воли к жизни. Здесь не идет речь о какой-либо точной дате и формализме ритуала, на которую претендует монумент, но скорее о воспоминании, - о том, что еще может быть вспомнено и снова пережито, но уже не в целостном образе, а только так, как есть, - частно. То, что мы называем руинами (описывая их трансцендентальный план), представляет собой остатки во времени некоего целого, которое выражает себя исчерпывающим образом в случайном времени собственной части. Если это и след прошлого, то след-в-себе; покоясь, он исчезает, подвергается забвению. Часть не подталкивает воображение к восполнению целого, но пребывает. Винкельмановский торс Аполлона не имеет значения "части" некогда существовавшего целого, он сам есть наличное целое, послание из древней эпохи, дошедшее до нас в том виде, в каком оно может существовать и сегодня. Поврежденность, я бы сказал, невосстановимость античной скульптуры - знак ее руинозной подлинности. Трансцендентальный план руин и есть тот план, который показывает весь процесс распада монумента под действием чисто природных сил времени. Подавление и распад памяти, забвение и тлен, могущество природных сил, требующих для себя места в нашей памяти. Требуйте забвения! В противном случае вы будете поглощены распадом, если попытаетесь сопротивляться времени забвения.
След (trace)
Любой архив - это прежде всего хранилище следов. "Жить - это оставлять следы": так определяет отношение к жизни XIX век. Но что есть след? Или что значит: оставить след? Вот мы говорим: это нечто или что-то оставило свой след, - оставлять следы, идти по следам, "кровавый след", "на-следие", "следование", "следить" (если понимать здесь и следование за чем-то, что вызывает интерес в качестве следов происшествия или физического контакта тел, чтобы по ним восстановить то, что за ними скрывается; отсюда рас-следование). Все оставляет след. Два вида следов: одни изменяют то, в чем проявляются, другие - нет, одни событийны, "они говорят", другие немы. Приглядимся к первому виду. Здесь след - всегда знак, шифровка события, которое или осуществилось, или осуществляется... След, возможно, есть и психический ("ментальный") образ события, которое преодолело себя, ибо его являемость в качестве события и есть самопреодоление. Свершаясь, событие оставляет следы, но следы всегда - в прошлом. Конечно, если мы согласимся, что следами могут признаны лишь те знаки (материальные или любые другие), которые ведут нас в настоящее, в некую временную длительность события, еще продолжающегося свершаться. Но как же в таком случае отнестись к тем следам, которые не могут быть дешифрованы, которые остались, но не могут быть введены в событийное поле настоящего? Нестираемые следы, вероятно, принадлежат иной памяти, они ничьи и остаются вне специализированных измерений архива. Но тогда следы ли они? Может быть, след - это только то, что может быть архивировано (а не любой след)? Не следует ли усилить различие между отложенными, мертвыми следами (нестираемыми) и теми следами, которые стираемы, то есть обладают временем стирания?
Примем в качестве критерия реальность События. След события - это след следа, это след-во-времени, след, переходящий в другой след, текущий, психодинамический. Но есть и след, который остается в прошлом в виде собственного знака ("материальности"), но уже недешифруемого, и который мы сводим к реальности (события) лишь с помощью нарративной фикции, какой является область "истории". Окаменевшие, петрифицированные следы древних катастроф, памятники, гробницы, пирамиды, колоссы, скульптура, архитектура - все это полураспавшееся и более не восстановимое царство прошлых культур. Это, по сути дела, мир отложенных, омертвевших следов, следов-в-пространстве, для которых время потеряло всякий смысл, ибо собственное время они утратили. Иное дело - след-во-времени, временной, длящийся след, он всегда между двух следов, переходящий, след-следа, этот след следует за самим событием в качестве мгновений-пунктов его являемости. След есть знак динамический, событийный и всегда - борьба сил памяти и воспоминания. Если что-то и запечатлевается, то всегда с разной силой, и эта "острая" сила определяет глубину оттиска (в базовой церебрально-восковой памяти). Мы говорим, что испытали "сильное впечатление", "шок", "ужас", "мы поражены"... Запечатлевать событие в памяти в виде следа - это значит зафиксировать точку (момент) перехода из одного состояния восприятия в другое, след - не след себя, не столько физическая копия события, а след перехода. Повторю, след - не прямое отображение-оттиск, но фиксация психодинамической фигуры реального в воспоминании. Запоминается то, что вызывает в нас резкую смену состояний восприятия, то есть то, что оказалось причиной утраты психического равновесия. След, в таком случае, - всегда игра сил, знак отмены прежних правил в экономии психических сил, необходимых для его стирания/возобновления. В том же случае, когда след закрепляется в виде неподвижного знака, он становится нестираемой (и бессмысленной) записью остановленной игры противоборствующих сил: одних, реактивно-активных, которые нарушают и восстанавливают равновесие, чтобы вновь его нарушить; и других, которые удерживают след в его "материальности" (сил тяжести и смерти).
Вымысел и "заговорщики"
Необходимо издавать тексты, которые были еще недавно исключены из времени "нормальной" жизни в культуре, комментировать, искать и обнаруживать новые материалы, новые архивы. Возвращать забытые, находить утраченные документы, рукописи, свидетельства, реликвии, расширять неустанно доступ к глубинной материальности архива. Например, просто поразительна по интенсивности сегодняшняя практика издания архивного материала. Наше время в лице различных интеллектуальных сообществ и институтов стремится восстановить активное измерение архива, ввести утраченное, стертое и почти разрушенное знание в формирование исторической ответственности. Тот автор, кто еще жив сегодня, вдруг стал современником всех тех авторов, кто на самом деле давно мертвы. Хорошенькое дело: или быть во времени тех, кого нет и быть им современным, но тогда самому не существовать или не быть в своем времени. Проблема, конечно, не в том, что кто-то жив, а кто-то мертв, а в том, что настоящее время не в силах противостоять интеллектуальной силе, бьющей просто-таки через край в современной экспозиции архива. Архив захватывает Историю, отказывая ей в патерналистской роли... Настоящее время, которое не может ничего противопоставить времени архива, обречено на то, чтобы повторять все другие времена (идеи, дискурсы, символы). Однако это не значит, что ничто не противопоставляется этому вызову. Напротив, противопо-ставляется теперь не единая и всеобщая история, а истории... Не архив и история, а архивы и истории. Множественность - против единства, индивидуальность - против коллектива и института. Что же произошло? Узел основного напряжения сместился, и он явно ничем не связывает себя с прошлым. Появился и все время расширяется плацдарм отдельных историй, которые вовлекают в оборот "свои" архивные свидетельства, они даже и не соприкасаются друг с другом. Подавленные властью архива, современные историки искусства и литературы, например, - а они составляют наиболее многочисленные цеха гуманитарной фабрики - трудятся над отдельными историями, но так, как если бы они были возможны в качестве единой Истории. Конец истории не в том, что она кончилась, а в том, что история полностью подавлена архивом. Помимо архивных работников (хранителей, классификаторов, реставраторов, систематиков), есть и поэты, мистики, политики, мистификаторы Истории. Антиинтеллектуализм стал столь завораживающе эффективен. Никаких теорий, только факты. Почти анекдотичной иногда выглядит специализация филолога-руссиста: в чем-то она все более походит на специализацию энтомолога, знатока определенного литературного подвида, даже отдельной особи. Мы оказались в мире историй. История стала Вымыслом. История же как логическая идея исторической истины если и не отвергнута, то, во всяком случае, атакуется с разных сторон. Есть, например, и такая история - история с точки зрения конспирологии. Что под ней понимать? Вероятно, определенный вид повествования. Такую историю якобы делают и "пишут" небольшие группы людей, вступившие в тайный заговор против общества ради достижения собственных целей ("благих" или "коварных" - в данном случае не важно). И тогда историк-конспиролог действует как детектив, взявшийся разгадать "идеальное убийство" (то есть такое, которое не оставило следов). Есть история и виртуальная, не та, которая могла быть возможна, а та, которая уже есть, история-вымысел, и только недалекие люди ошибочно считают, что она возможна. История с точки зрения абсолютного наблюдателя (Бога). Здесь не соблюдается минимум архива, и поэтому свободная реконструкция Истории (общепринятой хронологии событий) становится возможной с воссозданием виртуального архива. Способ организации архива может оказаться новой историей. Известно, что чем дальше в глубь веков, тем меньше достоверных свидетельств и фактов. Легко достигнуть, хотя бы чисто условно, таких глубин, где потенциал архива покажется исчерпанным. Вот на таких рубежах, где воздействие архива ограничено или сведено к нулю, и начинается область предположений, гипотез и, конечно, бредовых, с точки зрения здравого смысла, но поэтически или виртуально вполне приемлемых идей. Объяснение исторического события выглядит наиболее убедительно, когда относятся к эпохам, почти лишенным достоверных "документов".
Множество стратегий захвата, охранения и борьбы за архив. "Захваченный" архив для многих исследователей-публикаторов - почти единственный шанс обрести признание. Столько отдается сил, знаний, практической сметки, чтобы удержать под контролем тот или иной архивный материал. Архив - уже давно территория "ученой" войны. Историко-филологический и искусствоведческий поиск, окрашиваемый подчас откровенной страстью к наживе, стремлением к превосходству и снобизмом. Борьба за право на первую публикацию, на "открытие", короче, борьба за власть. Вокруг архивного наследия героя национальной культуры собираются группы исследователей-публикаторов, ценителей, коллекционеров (все, конечно, определяется культовой значимостью той или иной фигуры). Так рождаются "направления", "группировки", "школы" или "журналы". Помимо функции хранителя, публикатора, "знатока" архива, не следует забывать еще об авторской функции, которую вольно-невольно берет на себя исследователь, кто в силу знания или собственного авторитета выступает от имени ушедшего автора перед современниками: защищает его "честь", борется за его общественное признание, организует его новое присутствие в культуре и массовом сознании. Так, постепенно посмертная слава забытого художника (или интерес к нему) начинает определяться этим вторым авторством. Подвиг хранителя/исследователя/публикатора архива как раз и заключается в том, что он вводит архив в историю, наделяет автора второй жизнью. Более того, эта вторая авторская функция в отдельных случаях может быть решающей в становлении посмерт-ного архива. Конечно, архив архиву - рознь. Одно дело - рутинная публикация никому не интересных биографических материалов, а другое дело - публикации, касающиеся того или иного знаменитого, а лучше скандального героя культуры. Архивист - второе авторское эго. Понятно, почему многие известные авторы пытались уничтожить собственный архив. "Мы начинаем свободно развиваться только после смерти", - говорит Кафка, который, как известно, запретил М. Броду после своей смерти публиковать "Америку", "Замок" и ряд новелл, ибо не считал их завершенными и подготовленными к печати (тем более этот запрет распространялся на переписку и "Дневники"). И тем не менее Брод нарушил волю автора и, по сути дела, создал феномен "великого Кафки". Или совсем близкий пример: преобразование аудио-визуального ("лекционного") архива известного отечественного философа М. Мамардашвили в серию завершенных книг. Вместо "речевого произведения" появляются "книги", которые никогда не были (да и не могли быть) написаны. А З. Фрейд время от времени очищал свой архив от "ненужных бумаг", полагая, что отдельные этапы его жизни и развития как ученого не должны быть предметом будущих расследований. Авторская воля к закрытию прижизненного архива, его устранению из памяти посмертного архива была столь сильно же заявлена и М. Фуко, который запретил любые публикации из оставшихся незавершенными "книг" и "лекционных кассет". Закрыть прижизненный архив или сделать доступ к нему затрудненным - и тем самым придать своей авторской воле вневременной характер. Отречение от собственного архива, но почему? "Сокрытие тайн личной жизни", неудач или позора? Или напротив: "писать в стол" и "рукописи не горят". И то, и другое в чем-то схожи - явное пренебрежение архивом, ибо он всегда - post mortem, оскорбительно-унижающее автора бессилие, приходящее после его смерти.
Значительная (если не большая) часть несбывшейся жизни.
Архив прижизненный и архив post mortem
Нет единого архива, их всегда - два: архив посмертный, по-смерти, post mortem и архив прижизненный, при-жизни. Каждому архиву соответствует свое время. Первому - субъективно переживаемое, "психическое", второму - объективное, или историческое время, и это разные времена, хотя они и могут сообщаться между собой и даже выступать якобы от одного и того же архива. Вопрос лишь в том, как они сообщаются, как могут переходить друг в друга, открывая историю жизни, мысли и фантазии? Архив post mortem - институциональный: социальная идентификация всех "следов", оставленных личной "историей жизни" в собственном времени. Институциональный тип архива - или посмертный архив - не обладает собственным пространством, кроме чисто физического пространства хранения. Для этого типа архива основные функции - это хранить, принадлежать, ограждать, скрывать. Противоречия между двумя типами архива фундаментальны. Ведь если первый абсолютно инертен и пассивен, то второй, напротив, активен, жизнен, хотя и не обладает никакой достоверностью документа (материальностью). В отличие от первого, чья материальная мощь сокрушающе убедительна, ибо знание, которое он в себе содержит, превышает любую индивидуальную память. Помнить себя - это не столько помнить свою жизнь, сколько помнить "решающие" и "несущественные" события жизни, которые удерживают детали прошлого в некоем магическом кругу. Помнить же все - это не помнить нечто определенное, это - сама способность закреплять в виде следа, "материально", прошедшее время. Иное дело прижизненный архив, который создается во времени "истории жизни", со-кординирован с каждым поступком, действием и мыслью его владельца, встроен в любое творческое начинание и не может быть удален из биографической истории вплоть до смерти автора. Действительно, этот архив для нас тем и важен, что он - хранилище прижизненных переживаний и позволяет соотноситься с ними как данными "сейчас и здесь"9. Сила этой оппозиции, которую мы намерены поддерживать, вовсе не сводима просто к различию коллективного (общественного) и частного. Различие здесь в использовании и статусе времени. Посмертный архив - это, огрубленно говоря, "собрание клочков бумаги", он не обладает собственным временем (и пространством), но открыт любому времени. Неизменное пребывание вне времени и позволяет ему пребывать в глубине истории, никогда не проявляясь на ее поверхности.
Конечно, архив можно рассматривать, подобно Фуко, не как простое хранилище следов, а как динамическую систему трансформации (исторических) вы-сказываний. Архив не просто противопоставляется Истории, он каждый раз заново ее создает - производит необходимый ряд высказываний, что были присущи той или иной эпохе, и именно в силу их замечательной редкости они будут высказываниями, описывающими способ производства исторической истины (для данной эпохи). Высказывание становится единицей архива (не документ), оно образуется, не покидая архива и следуя только его стратегии. История полностью поглощается архивом как совокупностью выведенных из времени высказываний. Я же полагаю, что архив не может быть экспозирован, дан вне временного горизонта. Всякая трансформация есть интерпретация или присвоение того или иного архивного факта (возбуждение его силы и значения), своего рода темпоральная инъекция. Архив посмертный интенсифицируется именно посредством введения времени, ибо сам он не содержит времени, темпорально пуст; из него выведено время переживающих собственную жизнь субъектов, а кроме этого времени в Истории и нет никакого иного времени, не исключая, естественно, хронографируемого времени, - ведь это время мертвое. Иначе говоря, архив посмертный, или post mortem, есть лишь формальное условие для начала интерпретации, и, как только она начинается, он становится тут же прижизненным, если понимать под при-жизненным введение времени, следовательно, События. Нельзя устранить субъекта, вводящего темпоральные трансформации в исследуемое архивное пространство.
АРХИВ I АРХИВ II post mortem прижизненный нестираемый след отложенный стираемый след память воспоминание след-в-пространстве след-во-времени
Обширность архива, его хаотически представленная "материальность", его неисчислимые следы времени могут поставить в тупик любое историко-биографическое начинание. Архивы эпохи, архивы "личные" (частные), вновь обнаруженные документы и те, которые уже получили общепризнанную интерпретацию, автобиографические свидетельства, письма, дневники, воспоминания современников, оставленные многочисленные труды, а также не столь обширное, но иногда определяющее легенду исторической личности собрание преднамеренных или невольных искажений, прямых подлогов и фальсификаций. Достаточно оглянуться на собственные архивные материалы: какие-то записи, любимые реликвии, фотографии, тексты прежних работ и первых литературных опытов, семейный альбом и т.п. Так постепенно выстроится нечто вроде линии этапов на жизненном пути. И эта линия, нигде не задерживаясь, но тем не менее мгновенно собирая вокруг себя все наиболее яркие воспоминания детства, устремляется к нам, в наше сего-дняшнее настоящее. Словно исток этой линии находится не в том, что осталось в далеком прошлом в виде неопределенных и случайных следов, а в нас самих, сегодняшних. Прижизненный архив - это совокупность материальных знаков и символов нашего ближайшего прошлого, без которых та настоящая жизнь, в которую мы погружены, была бы невозможна. Там, где наше "я" господствует безраздельно, ибо материалы прижизненного архива только и существуют потому, что указывают на того, кто над ними осуществляет всю свою волю к воспоминанию. И самое главное, как я вижу, - это то, что с помощью прижизненного архива я могу наблюдать за удивительными и странными изменениями, которые я претерпел. Я никогда не был тем "я", которым, конечно, был, но как был, я уже не знаю. Все тот же прустовский парадокс воспоминания. Все, что я вспоминаю, относя к тем неуловимым образам прошлого, оказывается не там, а здесь, в том месте, где зарождается само желание воспоминать. В посмертном архиве история жизни выглядит расщепленной. Изучая ее, мы пытаемся, как биографы, оживить следы, ставшие уже мертвыми. Но и их можно восстановить только на уровне воспоминания, а не на уровне документированной и "точно" по датам разнесенной памяти. Тем самым переход к прижизненному архиву неизбежен. Индивидуальная, "личная" память сплетается в жгут из двух первоначальных нитей: нити стирания/забвения и нити воспоминания /возобновления. Ведь есть следы, относимые к памяти коллективной, и следы, относимые к индивидуальному воспоминанию.
Романный цикл М. Пруста "В поисках утраченного времени" как образец автобиографического дискурса10. След интерпретируется в качестве живой частицы, но частицы, расколотой пополам временем воспоминания: одна часть пребывает в прошлом, а другая - в настоящем. Как может моя память обрести силу воспоминания, и на какой основе может быть организован союз двух сколков единого события ? 11 Если я вспоминаю, то не потому, что имею возможность воображать, фантасмировать прошлое как мне угодно. Нет, все настоящее неотделимо от всего прошлого, они - друг в друге и рядом. В отличие от человеческого локального присутствия, след имеет полное присутствие, он и есть само бытие, поскольку он есть чистая трансценденция. Об этом хорошо пишет Э. Левинас, давая следующую исчерпывающую характеристику: он есть знамение, свидетельствующее о присутствии Иного. Но когда след интерпретируется как полностью завершенное прошлое, мы тут же вводим символ смерти, который оказывается первоначальным условием всякого нестираемого следа. На чем же настаивает Пруст? Он указывает на то чувственное единство, на тот психотелесный слой, который принадлежит не памяти, а воспоминанию, без которого было бы невозможно обретение утраченного времени. Оставленный след - обманка, ложное обманчивое расщепление человеческой жизни или, быть может, просто знак смерти. Стираемый след говорит о том, что мы - в прижизненном архиве, но тот след, который мы уже стереть не в силах, говорит нам, что мы теперь в архиве post mortem (он указывает на него).12 Следы различаются, их, вероятно, нужно отличать от тех мнемонических знаков, которыми пользовался уже Руссо в "Исповеди". Вспоминая, мы тем самым преодолеваем эту вечную покорность времени и его прошлым "мертвым следам". Вкус, запах, касание, поворот тела - вот это нейтральное Бытие, где время останавливается, как будто соединяются два конца электрической цепи со знаком минус и плюс, последующее замыкание дает вспышку воспоминания, которое позволяет восстанавливать время переживания по всей цепи жизни. Таким образом, не след есть вспышка, а по крайней мере, две следовых частицы: одна - прошлого, другая - настоящего мгновения (не настоящего), сталкиваясь и взаимно нейтрализуя друг друга, образуют длительность блаженного видения... Этому предшествует борьба с расколом следа на две части, который-то и делает безнадежно мертвым прошлое, а настоящее - слишком шатким, эфемерным и ускользающим от собственных мгновений. Частицы "запаха" и "вкуса" - только знаки скрытой полноты бытия; они, эти частицы, - не след, а только лишь необходимое условие вневременной психотелесной связи череды событий, уходящих безвозвратно в прошлое, но удерживаемых подвижным буем на поверхности настоящего...
Примечания
1. Леви-Строс уточняет свою позицию следующим образом: архивы "с одной стороны, образуют событие в его радикальной возможности (ведь только интерпретация, не составляющая его части, может обосновать его в рассудке); с другой стороны, они физически рождают историю, так как лишь в них преодолевается противоречие между минувшим прошлым и настоящим, где сохраняется его пережиток. Архивы являются воплощенным бытием событийности". (Клод Леви-Строс. Первобытное мышление. М., 1994. С. 303-305.)
2. Борхес - один из величайших архивистов в мировой литературе. В "Вавилонской библиотеке" возможно прямое отражение мечты Лейбница о создании универсального языка Charactheristica Universalis. Ведь достаточно только составить номенклатуру всех характеристик, каталогизировать их как определенный вид высказываний, чтобы получить ключ ко всем событиям мира как прошлого, так и будущего. Вавилонская библиотека Борхеса просто тонкая, исполненная глубокой и сочувствующей иронии копия дворца памяти из лейбницевского трактата "Теодицея".
3. Дискуссии в школе Анналов: Фр. Бродель, М. Блок, Ф. Ариэс, М. Фуко и др. .
4. В одном из ранних сочинений "О вреде и пользе истории" Ницше следующим образом поясняет смысл эффективной истории (отличая ее от антикварной и критической): эта история представляет собой случайное "собрание эффектов-в-себе, то есть таких событий, которые будут всегда и везде производить эффект". Неизменная иррадиация события, воплощенная в действенности монумента. (Ницше Ф. Сочинения в двух томах. М., 1992. Т. 1. С. 171.)
5. Фуко начинает свою атаку именно на этот наиболее хорошо укрепленный форпост традиционной исторической науки: "Документ не является счастливым инструментом истории, которая является сама по себе и по полному праву памятью, история - это определенная манера для общества придавать статус и развитие документальной массе, с которой оно не расстается". (Foucault M. L'archеologie du savoir. P. 14.).
6. "...история в ее традиционной форме пыталась "превратить в память" монументы прошлого, преобразовывала их в документы и заставляла говорить эти следы, которые, сами по себе, часто были отнюдь не словесными или молчаливо говорили нечто иное, отличное от того, что они говорят, в наши дни история - это то, что преобразует документы в монументы". (Ibid., p. 14-15.)
7. Крайне интересна в этом отношении идея архитектора Третьего рейха А. Шпеера, изложенная им в сочинении "Теория ценности руин": "...применение особых материалов, равно как и сугубое внимание к особым статистическим выкладкам, должно было дать возможность сооружать здания, которые, даже будучи разрушены, через сотни или (как мы рассчитывали) тысячи лет смогут уподобиться высоким римским образцам". (Шпеер А. Воспоминания. Смоленск; Москва. Русич Прогресс, 1997. С. 97.) Поддерживая мегаломанию Гитлера, Шпеер пытался внести в архитектуру элемент природного времени и учесть его не как разрушительный, "случайный" фактор, а как условие завершающего этапа эстетики великого стиля. Бесконечно усилить эстетический эффект распада, то есть не допустить никаких следов разложения. Время смерти (распада) также должно быть под контролем стиля.
8. Зиммель Г. Избранное. Том второй. Созерцание жизни ("Руина"): М., Юрист, 1996. С. 228.
9. С.Эйзенштейн в воспоминаниях современников. М., Искусство, 1974. С.74. .
10. Другими словами, биография - это просто иной способ говорить об авто-биографии. Но в автобиографическом анализе есть еще одно важное измерение: ибо след оставляется в результате "переживания" события и наделения его жизненным смыслом. Биограф заново переписывает оставленные другой жизнью следы; своеобразная графологическая экспертиза, которая позволяет подменить образцы другого письма и выдать за свои. Прошлое письмо жизни не со-временно его записи. Переписывая же его в той системе значений, которой мы владеем в своем времени, мы воссоздаем движение следов во времени прижизненного архива.
11. Ср. "То, что мы называем реальностью, есть определенная связь между ощущениями и воспоминаниями, окружающими нас в одно и то же мгновение, и эта связь не предполагает возможности какого-то простого кинематографического видения, тем паче далекого от истины, что подразумевается, будто она ограничивается одной реальностью, - связь неповторимая, и писатель обязан найти ее, чтобы навеки связать одной фразой два предела. Можно вводить по одному бесконечный ряд предметов, фигурировавших в описываемом месте; но правдивым описание станет лишь тогда, когда писатель определит два предмета, установит их связь, в искусстве схожую в чем-то со связью закона противодействия, и поймает ее в крепкие сети изящного стиля; когда, подобно жизни, он сопоставит свойство, общее для двух ощущений, и высвободит их единую сущность, увязав одно и другое, чтобы уберечь от превратностей времени, - в метафоре". (Пруст М. Обретенное время. М., Наталис, 1999. С.187.)
12. "... пусть наше тело распадается, ибо каждая новая утрачиваемая частица идет на то, чтобы - на сей раз светло и ясно - воссоединить, дополнить ценой страданий, - в которых другие, более одаренные, не имеют нужды, - сделать более основательным, - по мере того как волнения размывают нашу жизнь, - наше произведение". (Там же, с.202.)