 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Наталия КозловаСоветский архив: чтение и переписывание
Наталия Козлова - профессор философского факультета РГГУ.
Нынче советское общество безоговорочно в прошлом. Вот уже десять лет, как нет Советского Союза. Острый интерес к советской эпохе затухает. Многим разговор о советском обществе кажется раздражающей банальностью. О чем говорить, все и так ясно, тем более что за прошедшие десять лет вылились потоки слов о совке. Тем не менее проблемы остаются, особенно если учесть, что советский век - предпосылка и предварительное условие того, что происходит сегодня.
Одна из этих проблем - так называемый советский архив. Архив - учреждение и хранилище памяти, материализовавшейся в горах документов, официальных и неофициальных. С одной стороны, статистические отчеты, государственные решения, партийные постановления, распоряжения, и справки, и протоколы партсобраний, газетные и журнальные статьи, с другой - письма, дневники, воспоминания.
Будучи по профессиональной принадлежности не историком, а философом, я попала в архив волей случая. Можно сказать, что меня туда привело. Интересуясь советскими повседневными практиками, я ощущала ограниченность только методологических занятий. Мне явно не хватало "мяса" истории.
Архив, в который я попала, был не совсем обычный. Речь идет о Центре документации "Народный архив", который не является государственным и собирает главным образом так называемые источники нового типа - следы повседневного опыта обычных людей, тех, кто даже сами себя называют щепками истории, которые летят... Возникновение архива такого рода - результат изменения представлений о том, что такое исторический источник. А по большому счету, о том, что есть история и общество. Я попробую сказать несколько слов о своем опыте работы.
Именно в этом архиве я обнаружила то, в чем так нуждалась: обширный корпус "человеческих документов". Это были заветные дневнички и воспоминания, которые попадали на архивную полку чаще всего потому, что оказывались не нужны наследникам. Пачки писем и записи расходов перемежались со справками, официальными свидетельствами и удостоверениями, которые сопровождали жизнь каждого советского человека, с конспектами по марксизму-ленинизму и вырезками судьбоносных газетных статей.
Каждый человек в теле своем и языке несет свою личную историю вместе с историей общества. Это касается всех и меня. Та общая история, которая присутствует во мне самой, - большей частью советская история. И я считала своим долгом рассказать о ней, осознавая, что мой голос - это уже голос "бывшего" человека. Вместе с другими выстрадывая постсоветский опыт, я одновременно погружалась в археологические пласты советской истории. Читая человеческие документы советской эпохи, я не только окуналась в пыльные бумаги, в эту пену дней. Я одновременно понимала и себя и общество. В "бумажках" была запечатлена история. Выйдя на улицу из архива, я наблюдала, чем же эта история кончилась. После вчитывания в документы я смотрела окрест себя иным взглядом, и то, что я видела вокруг - моя сегодняшняя жизнь, - задавало позицию чтения документов. Тогда я впервые ощутила (а не просто прочитала в книгах), что метод - не только путь, но и взгляд и чувство.
По правде сказать, опыт архивной работы - свежий, наивный в силу моего непрофессионализма (поначалу я даже не умела правильно сослаться на архив-ный источник) - одно из самых больших впечатлений моей жизни. Я впервые подержала в руках удостоверение ударника и справку призывника образца 30-х годов, впервые прочитала дневник, который вел партийный работник во время ленинградской блокады... И постоянно в моем сознании маячил вопрос: как читать эти документы и как о них писать? А главное, зачем читать?
Первое ошеломляющее впечатление - многоголосие, не сводимое к общему знаменателю. Очень скоро возникло ощущение противоречия. Документы сопротивлялись всякой интерпретации, как бы показывая, что каждая из них заведомо неполна.
С одной стороны, передо мной раскрывался мир неповторимого, скрещенье индивидуальных судеб. История каждого человека уникальна. В конце концов, те, кто писал свои записки, тем самым давали понять, что не хотят быть только песчинками, которых тысячами гонит мусорный ветер истории. Советские люди вовсе не смотрелись куклами на веревочках структуры. Не было однозначного впечатления, что их формует сверхсубъект-власть. С другой стороны, часто возникало впечатление, что биографии как будто сошли с конвейера, было хорошо видно, что пишущие, вне зависимости от позиции, пользуются одними и теми же языковыми клише. Столь же сильным было ощущение неумолимости правил игры, которым подчиняются все, вне зависимости от того, делают ли они это охотно или наоборот. Сейчас, с безопасного исторического расстояния, прекрасно видно, как желали возможного, а необходимость выдавали за добродетель. Впрочем, сказанное относится отнюдь не только к советскому обществу...
Из семиотики известно, что текст создается чтением. В научной культуре существовал спектр возможностей чтения. Наиболее распространенным был и остается подход к источникам такого рода как свидетельствам. Часто они используются просто в качестве иллюстрации. В России накоплен большой опыт публикации комментированного источника. Но научная публикация "низовых" источников, особенно относящихся к советскому, а тем более к постсоветскому, периоду только началась. И вот, оказалось трудным даже представить такой источник. Одно дело, когда речь идет о принадлежащих к культурному слою, о тех, кого, пусть даже опосредованно, можно связать с опорными точками на исторической карте. Этот участвовал в исторической битве... Та училась в гимназии, которую закончила Анна Ахматова... Другое дело - текст, в котором описания событий времен войны сочетаются на равных с рассказами о деревенских трудах и днях или о жизни дворовых алкоголиков. Здесь рушатся общепринятые классификации.
При использовании материалов в качестве свидетельства исследователь впадает в соблазн выступить в роли всезнающего рассказчика, зрителя, наблюдающего за происходящим на сцене "из царской ложи". Голос историка или социолога оказывается главным и единственным. Голос "источника" лишь иллюстрирует рассказ. То есть на сложнейшую историческую ткань накладывается схема (не важно, более или менее грубая). В результате довольно часто текст исследования говорит не столько об изучаемом обществе и людях, сколько о тех теориях общества или философии истории, которые близки автору-исследователю.
Кстати, неудивительно, что исследователь вполне спонтанно занимает позицию "сверхрассказчика". Взгляд ученого - всегда взгляд сверху. Как будто все, что было и есть, всегда существовало только для того, чтобы (по словам М. Мерло-Понти) попасть в лабораторию. Когда же человек рассматривается только с "объективных позиций", получается, что он движим только силами, внешними по отношению к нему.
Исследователь советского периода всякий раз встает перед вопросами: отчего у нас в моде историософия без истории и без человека? отчего реальный человек, в особенности "маленький человек", оказывается неинтересным для отечественного ученого? отчего зрение человека столь легко замещается взглядом государства?
Сегодня наконец внимание социологов и антропологов обратилось к исследованиям отдельного случая. На первый план выходит история описательная, отличная от изучения больших социальных структур, долговременных социальных процессов, глобальных закономерностей. Историков интересуют конкретные и часто рядовые индивиды, а не только исторические личности. Некоторые исследователи даже отказываются от поиска "матриц поведения", "моделей мира", которые таятся за уникальным. Главный пафос исследований такого рода - показать, что люди движутся по исторической колее отнюдь не одинаково. Они действуют параллельно, но в разных плоскостях. Они не только содействуют и попустительствуют, но проявляют своеволие. Погружение в мир архива заставляет ощутить, что даже в одной игре возможны практически бесчисленные ходы.
Работа в архиве заставляла меня подвергать сомнению общепринятые концепции. Советское общество есть общество тоталитарное - написано сегодня в учебниках. Погружаясь в мир человеческих документов, ты уже не в состоянии воспринимать советский мир как органическое целое, как недифференцированное и непротиворечивое единство. На глазах разрушается образ единого общества-казармы. Язык концепций тоталитаризма "не совпадает" с тем, как этот мир обговаривался людьми. Часто вспоминалось высказывание Андрея Платонова: только сверху кажется - внизу масса, а внизу люди живут... Картина обжитого повседневного мира, восстанавливаемого по человеческим документам, разительно отличается от той картины, которую дает политическая концепция тоталитаризма. Словом, явно проваливаешься в зазор между языками, оказываешься на краю безмолвия. Окунувшись в человеческие документы, я не могла уже писать о массовом распространении вины, об омассовлении, к которому прямиком ведет страх исчезновения, о жестком сцеплении деспотического письма...
Приведу пример. Сейчас я работаю над материалами из личного фонда одной женщины. Она родилась в 1914 году и еще дочитывает и дописывает книгу жизни. Она писала воспоминания уже в 90-е годы ХХ в., преодолевая боль, несмотря на тяжелую болезнь. Дочь русского врача французского происхождения ("трудового интеллигента"), она отнюдь не причисляет себя к творцам истории. Она вроде бы только попала под колесо истории и претерпевает. В начале 20-х семья голодает. В 30-е годы умирают родители, она выходит замуж, но вскоре после свадьбы мужа арестовывают. Ему "повезло", он попал не в лагерь, а в ленинградскую шарашку. Она преданно ждала его, однако семья все равно распалась... Испытания эвакуации и войны, которые пали на женские плечи... История жизни - рассказ об испытаниях и их мужественном преодолении. Рассказ о себе, проговаривание жизни как поиск ее смысла.
Сначала я знакомилась с воспоминаниями и семейной перепиской. Эти документы давали основание понять эту жизнь как жизнь жертвы общества: выпало жить, времена не выбирают. Одна из фотографий в альбоме - трагическое лицо 37-го года. Казалось бы, все ясно. Еще одна летящая щепка. Однако была в этой истории подробность, которая останавливала и не позволяла ступить на проторенный путь прочтения. Одним из ключевых моментов рассказа о себе служила история профессионального становления. Наша героиня стала художницей по фарфору. Художницей была и ее сестра. В архивном фонде были фотографии, на которых фигурировали произведения их рук - чашки, блюда, вазы. Но что это? В 1948 г., когда муж сидит еще в шарашке, она лепит барельеф с портретом Сталина. Ее сестра сделала до войны блюдо с портретом Ворошилова в орнаменте, а после войны декоративное панно с портретом Зои Космодемьянской. На фотографиях то, о чем умалчивается в тексте записок.
Записки индивидуальны, в них слышен голос пишущей. Героиня пишет своим языком. Это правильный литературный язык. В тексте, кстати, практически отсутствуют идеологические клише. При сопоставлении с фотографиями картина утрачивает определенность. Автор записок ни в коем случае не сочтет себя соучастницей, пособницей власти. Она никогда не была "за", и в своих записках это объявляет. Изображенное же на фотографиях, кажется, легко интерпретируется в рамках концепции всепроникающей тоталитарной власти, которую не замечают, но которая присутствует везде...
В записках факт создания барельефа с портретом Сталина рассматривается просто как профессиональное достижение: "В 1948 году сделала лепное панно с барельефным портретом Сталина, которое было подарено ему в юбилейный год. <...> Вот и доказала свою самостоятельность в творчестве. Работа была оценена удачной, была на художественной выставке, посвященной юбилею Сталина".
Читая человеческие документы, я частенько вспоминала высказывание Лидии Гинзбург: говорят о том, о чем говорят. Но получается, что занимаешься именно тем, о чем не говорят. В интерпретации на первый план выходит именно то, о чем умалчивают. И становится понятно: невозможно рассматривать советское общество и культуру только как эманацию власти, как отношение, где есть только один субъект и центр круга жизни - власть, а все остальное - только объект властного воздействия. Осуществление власти невозможно без согласия, без соучастия тех, над кем властвуют. Должно быть молчаливое согласие относительно значения мира, согласие, которое лежит в основе опыта, как некий мир здравого смысла. Закон пребывает за пределами мира людей и встраивается в их язык и тело; государство налагает способы видения и определяет ценностные ориентиры.
И никакие правила не могут реализоваться, если они не будут воспроизведены людьми - не важно, подтверждают ли они громко свою веру в правило, молчаливо подчиняются или даже выступают против. Мне приходится читать тексты, авторы которых в плену официального идеологического языка и используют этот язык в самых что ни на есть экзистенциальных ситуациях. В то же время есть записки, авторы которых или не подчинялись правилу, или даже о нем не подозревали. Тем не менее общая система правил воспроизводится.
Уверенность большевиков в том, что они управляют обществом (след этой уверенности - вороха официальных документов) - не более чем иллюзия. Голоса из хора тоже не есть "последняя правда". Работая с архивными документами, в который раз понимаешь, что нельзя верить эпохе на слово. И при этом остро чувствуешь: в принципе имеет значение сказанное всеми и каждым.
Мне кажется, нам предстоит переосмыслить опыт советского общества в его истории. Не изменив представления о советском обществе, мы не поймем российское настоящее. Этот процесс переосмысления можно обозначить как переписывание. Тогда понимаешь мысль, принадлежащую Фуко. Архив - вовсе не то, что копит пыль высказываний, ставших неподвижными, и даже не то, что позволяет свершиться возможному чуду их воскресения. Архив - это система постоянного функционирования высказывания-вещи. И писать историю можно, лишь историзируя самих себя, т.е. обозначая время и место, из которого говоришь, пытаясь высказываться в качестве участника и продолжателя свершившейся - в нашем случае советской - истории. Мы - наследники сложного архива, а не абстрактные представители Разума или Истории, народа (масс) или элиты. Мы не должны сегодня по привычке говорить за других или от их имени...