 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Стенли КоэнВойны памяти и комиссии по примирению
Стенли Коэн - профессор социологии в Лондонской Школе Экономики. В основу статьи, опубликованной в Index on Censorship 1/2001, положена 9-я глава его книги "Структура отрицания".
"Правду, всю правду, ничего, кроме правды". Эти слова по-прежнему звучат и в реальном мире уголовных процессов, причиняя страдания жертвам и кое-кому из преступников, и в мифологическом мире драм, разыгрывающихся в зале суда, где каждый из присутствующих либо отрабатывает жалованье, либо развлекается. Иногда благодаря вниманию, которое уделяют средства массовой информации тому или иному делу (так было, например, с делом О. Дж. Симпсона), эти параллельные миры пересекаются. И тогда правда в своей юридической ипостаси утрачивает символическое величие и свойства морального императива. Даже в самых обыденно-приземленных (более того - именно в самых обыденно-приземленных) делах правовой аспект правды - это результат договоренности, плод соперничества или услышанный призыв совершить сделку. Вердикт не дает объективно-исторической картины того, что произошло, и уж подавно не позволяет судить о том, как это произошло. Образ "приговора истории" сохраняет свою силу, но сплошь и рядом размывается сознанием того, что есть не одна, а разные правды, и что правовые аспекты правды - "суд установил невиновность", "суд счел вину доказанной", ошибочный приговор - страдают неполнотой и поневоле вводят в заблуждение.
Оставляя столь элементарные проблемы в стороне, скажем, что даже окончательно сложенная мозаика "правовых правд" не дает возможности хотя бы частично узнать, "как это было на самом деле". Особенно очевидно это в тех случаях, когда предметом судебного разбирательства становятся конфликты не личностные, а политические и относящиеся к тому же не к настоящему, а к прошлому. "Моральные ставки" в этом случае повышаются, уравниваясь в правах с "судом истории"; эмпирическая состязательность делается более явной, ибо историческое событие может быть "переписано", переосмыслено или вообще объявлено никогда не имевшим места.
Усилившееся в последние годы внимание к этому объясняется двумя причинами. Во-первых, возникает политический интерес к "правосудию переходного периода" - то есть желание узнать и понять, каким образом общества, идущие к демократии, могут отрешиться от зверств, совершенных предшествующим режимом (геноцид, массовое уничтожение инакомыслящих, пытки и т.п.). Во-вторых, существует теоретический интерес к таким понятиям, как "коллективная память". Способно ли целое общество "помнить" или "забыть" свое прошлое так, как помнит или забывает индивидуум события своей биографии? Почему существующие в памяти отдельной личности воспоминания о крупных общественно-значимых событиях - о перевороте, войне, убийстве - так отличаются от официально принятой версии тех же событий? Когда именно событие переходит из "живой памяти" в разряд событий исторических или "доисторических"? Когда "коллективная память" превращается в некий демократический, разделенный на всех опыт пережитого? В какой момент она отделяется от "памятных мероприятий", организованных государством, которое устраивает церемонии, проводит парады, открывает памятники и мемориальные доски?
Огромны требования, которые предъявляют "правительствам переходного периода" жертвы предшествующего режима, ученые, склонные переосмысливать историю своей страны, или не признающие государственных границ защитники прав человека. Они добиваются чего-то подобного "всей правде". Но обычными способами и с помощью обычных организаций решить эту задачу невозможно. Приходится преодолевать официальные опровержения и замалчивания ("Ничего подобного не было"), а также отрицания отдельных лиц ("Меня там близко не было") или их амнезию ("Кажется, я при этом присутствовал, но ничего не помню"). После этого необходимо превратить постулаты истории, уже глубоко укоренившиеся в общественном сознании, но тем не менее остающиеся вполне поверхностными, в актуальные свидетельства, вызванные к жизни индивидуальной моральной ответственностью. И словно всего этого недостаточно, - преодолевать настойчиво внушаемое гражданам нового общества стремление выполнить совершенно невразумительную задачу: "покончить с прошлым".
Возникновение политического дискурса, касающегося памяти, в весьма значительной степени зависит от того, в каких образах предстает она в памяти отдельной личности. Это было особенно очевидно в Германии, где процессы денацификации (после крушения нацизма) и декоммунизации (после воссоединения страны) описывались во фрейдистских терминах - "расплата с прошлым", "преодоление прошлого", "перерабатывание прошлого". Эти термины коннотировали с понятиями излечения, духовного очищения, катарсиса. Культурные репрессии - то есть молчаливо подразумеваемые договоренности о том, каких именно сторон прошлого лучше не касаться, - рассматриваются как аналог репрессии личностной: сознание "забывает" или "вытесняет" беспокоящую правду, травмирующие воспоминания, недопустимые желания. Эти светские идеи близко соотносятся с религией - правдивое изложение фактов есть непременное условие исповеди, когда, по мнению архиепископа Туту, "целебная сила правды" обретает религиозное значение.
Однако психотерапевтов, добивающихся, чтобы их пациенты говорили правду, не волнуют ни политические, ни правовые последствия этого. Между тем в мире жестокости и нарушения прав человека высказанная правда кровно связана с правосудием, ответственностью и наказанием, которое по отношению к прошлому выступает как воздаяние, а по отношению к будущему - как средство устрашения. Эта чреватая напряженностью связь осложняется еще сильнее, когда общество ставит перед собой задачи примирения и преобразования.
И здесь мы возвращаемся на почву юриспруденции. До сих пор никто не смог убедительно опровергнуть вывод Ханны Арендт, сделанный ею во время процесса Эйхмана: уголовное право не в полной мере пригодно для того, чтобы обуздать "административные бойни" или хотя бы постичь их природу. И Нюрнбергский процесс, проходивший 50 лет назад, и ныне действующие Международные уголовные трибуналы по Руанде и бывшей Югославии, и будущий Международный Уголовный Суд сталкивались, сталкиваются и будут сталкиваться с одними и теми же проблемами.
На первое место вышел вопрос о том, всегда ли и обязательно ли коллективно высказанная правда должна приводить к юридической ответственности, поскольку непременным условием существования этой правды является индивидуальная моральная ответственность. Это должно означать, что мы исследуем прошлое для того, чтобы установить и привлечь к судебной ответственности виновных. На практике, однако, подобное происходит редко: объявляются "пиночетовские амнистии", бесконечно долго тянется следствие, и всегда существует опасность того, что уголовные преследования уничтожат хрупкие демократические завоевания.
Есть в проблеме уголовных судов и еще одна сторона. Дело не столько в том, должна ли правда о прошлом приводить к судебной ответственности, сколько в самой способности уголовного права выявить и раскрыть эту правду. Необходимы ли такие ритуалы, как предъявление и доказательства обвинения, признание виновности, вынесение приговора, для того чтобы сделать сведения, которыми располагают частные лица, достоянием всего общества? Это всегда было функцией политических судов, будь то откровенно срежиссированные "московские процессы" 30-х годов, или другие, известные в истории суды, находившиеся на грани шоу,- суд над Иисусом, над Сократом, над Дрейфусом, над Сакко и Ванцетти, над супругами Розенберг, над руководителями нацистской Германии в Нюрнберге, над Эйхманом.
Судебные процессы, проходившие в недавнем прошлом в тех странах, где сменился политический режим, подняли ряд уже знакомых нам проблем:
Время. Как далеко следует углубляться в историю? С какой-нибудь военной хунтой, свергнувшей демократический режим и на протяжении пяти лет удерживавшей власть, вопрос ясен. Но в случаях с Южной Африкой, посткоммунистическими государствами или палестино-израильским конфликтом нет конкретной даты "грехопадения", нет некоего согласованного со всеми сторонами "нулевого года", после которого и наступает ответственность за массовые злодеяния.
Власть и повиновение. Кто кому и какие приказы отдавал и кто выполнял эти приказы? Суть "административных зверств" в том, что эти во-просы намеренно лишены ясности. При столкновении с такими традиционными проблемами, как индивидуальная моральная ответственность, приказы, которые можно толковать по-разному, неопределенные и многоуровневые структуры, одинаково трудно вынести и справедливое судебное решение и добиться правдивого изложения фактов.
Степень вовлеченности. Каким образом определить различные степени участия в том, что тот или иной режим держался и функционировал? Стандартным историческим прецедентом служит оккупация Европы нацистами: здесь прослеживаются отличия между поручением и тайным сговором, между сговором активным и пассивным; между сознательным умалчиванием и добросовестным незнанием (переходящим в слепоту). Существует и отталкивающее с точки зрения морали, но исторически корректное понятие коллективной ответственности. Степень вовлеченности колеблется в диапазоне от руководства латиноамериканскими хунтами, осуществлявшегося высшим генералитетом, до тонко нюансированных степеней участия, сотрудничества, молчания, характерных - тоже, впрочем, по-разному - для Южной Африки и бывших стран "социалистического содружества". По отношению к реалиям Южной Африки очевидно, что разная ответственность лежит на офицерах полиции, в составе "эскадронов смерти" уничтожавших инакомыслящих, и на правительственных чиновниках низового звена, подписывавших документы, которые ограничивали свободу передвижения чернокожих граждан. Но и то, что находилось между этими полюсами, представляется не до конца ясным.
Эти три способа "прочертить линию" - историческое прошлое, биография и "моральная география" - явственно затрудняют применение норм уголовного права для достижения истины. В своей недавно опубликованной книге "Массовые зверства, коллективная память и закон" Марк Озиль рассматривает и ряд иных сложностей, неизбежно возникающих следом. Во имя социальной солидарности могут быть ущемлены права обвиняемых. Может быть утеряна историческая перспектива. Ложные прецеденты, ошибочные аналогии между прошлыми и будущими конфликтами способны породить иллюзорное сознание своего величия и чистоты. Призывы признать свою вину и покаяться могут быть адресованы чрезмерно большому числу людей, от которых будут требовать, чтобы они взяли на себя слишком большую ответственность и чересчур решительно отмежевались от своего прошлого. Юридические средства изначально не годятся для создания консенсуальной коллективной памяти, а если даже право и способно сознательно создать коллективную память, это может быть сопряжено с бесчестными методами (от общества будет скрыта намеренная формализация этого процесса).
Проходивший в 1997-1998 годах процесс Мориса Папона как нельзя лучше иллюстрирует проблемы "юридических раскопок". Папон, в свое время высокопоставленный чиновник (префект парижской полиции, затем член кабинета министров, близкий к Миттерану), был приговорен к десяти годам заключения за соучастие в преступлениях против человечества. После 1940 года он был одним из организаторов депортации 1500 евреев Бордо (это составляло примерно половину всего еврейского населения города) в концентрационный лагерь Дранси близ Парижа, откуда их отправили в газовые камеры. Этот судебный процесс был теснейшим образом связан с развернувшимся после войны отрицанием коллаборационизма как явления. Миф о массовом характере Сопротивления был подвергнут сомнению после 1968 года, и с этого времени Франция прошла несколько фаз углубленного самоисследования, переосмыслявшего хрестоматийные воспоминания-представления об оккупации, коллаборационизме и Сопротивлении. Едва ли судебный процесс мог выработать устраивавшую всех версию этого спорного прошлого. Напротив - он породил дальнейшие вопросы: если Папон должен был понимать цель депортаций, но не разделял ее идеологически, достаточно ли этого для признания его виновным? Должен ли он был собрать дальнейшую информацию и было ли ему сообщено о том, какая судьба ждет депортированных после того, как они покинут территорию Франции? Почему следствие взвалило все бремя вины на одного человека, который в ту пору занимал в Бордо не слишком крупную должность?
Суд не смог ни выявить моральных принципов Папона, ни определить, разделяют ли присяжные (люди другого поколения) концепции новейшей историографии (согласно которой должностные лица правительства Виши сознательно вступили на путь коллаборационизма), или они упорно придерживаются прежней версии: вишистские чиновники скрепя сердце выполняли требования нацистов, дабы спасти своих соотечественников от горших бед. Процесс, пытаясь служить одновременно правосудию, истории, педагогике и увековечению памяти погибших, не достиг ни одной из этих целей.
Сомнения в том, отвечал ли Нюрнбергский процесс требованиям правосудия и истины, не развеялись и поныне, но сейчас они имеют куда меньшее значение по той простой причине, что появилось множество альтернативных способов узнать правду. Неустрашимые журналисты, проводя собственные расследования, пишут "историю современности". Они "по горячим следам" фиксируют события, разворачивающиеся в Боснии, Руанде, Косово и Газе - события, факт которых правительства опровергают в тот самый миг, когда они происходят. Во многих странах публичное отрицание злодеяний прошлого - особенно Холокоста и других случаев геноцида - считается уголовно наказуемым. Нашумевшие процессы, подобные тому, где слушалось дело по обвинению Дэвида Ирвинга в клевете, выявили весьма тревожные связи между нынешним мировоззрением и изложением исторических фактов. Многие ныне просто одержимы стремлением превратить неопределенные, "всеобщие" историю и культуру в конкретно-личностный опыт, и стремление это подогревается политикой самоидентификации и мультикультурализмом: люди бродят по Интернету или путешествуют по разным странам с целью прокламировать свой клан или подтвердить документально мученическую судьбу своего этноса.
Самый древний способ вернуться к пережитым в прошлом страданиям - это почтить память жертв: их имена дают улицам и площадям, в их честь воздвигают памятники, пишут стихи, читают молитвы, устраивают марши, шествия и пикеты. По многим причинам - среди них и падение репрессивных режимов, и возрастание роли маргинальных и прежде забытых меньшинств - наблюдается экспоненциальный рост структур и ритуалов, связанных с этим поминовением.
Проведенное Джеймсом Янгом исследование иконографии памятников дает представление о том, как именно, с какими намерениями и во имя чего мы помним прошлое. Запечатленные этим "путешественником по памяти" образы европейского "пейзажа памяти" производят незабываемое впечатление, как, впрочем, и находящийся в Вашингтоне Музей Холокоста, создатели которого благодаря интерактивным технологиям стремятся превратить его в "живой мемориал". История персонализируется: каждый посетитель при входе получает с помощью компьютера удостоверение личности на имя конкретного человека (того же пола и возраста, что и он сам), жившего в ту эпоху, а затем может проследить его дальнейшую судьбу.
Эти и сходные популистские методы стало в последнее время модно критиковать: их упрекают в профанации трагедии, в сентиментальности, упрощенном подходе, оглуплении, называют китчем и порнографией, "спилберговскими клонами", продуктами индустрии Холокоста, Диснейлендом на крови и проч. Многие из этих бойких обвинений грешат элитарным высокомерием - подобный вой очень свойственен дельцам от культуры и морали, уверенным, что прошлое принадлежит им одним и только они способны постичь его во всей полноте и сложности.
По всему миру поминовение жертв превратилось в "войны памяти". С каждым качанием политического маятника сносятся памятники, переименовываются улицы, отменяются праздники. Пребывающие в запустении деревенские кладбища в Литве и Латвии прошли уже три фазы идентификации. До распада коммунистической системы написанная от руки табличка указывала, что в безымянных могилах покоятся "Жертвы фашизма", а о том, что практически все они были местными евреями, не упоминалось вовсе. В первую волну воскрешения памяти прежнее обозначение сменилось новым - "Еврейские жертвы". Рост национализма отдал семиотический приоритет "Литовским жертвам" - мужественным борцам с нацизмом и сталинизмом.
Поскольку исторические факты страданий и преследований, выпавших на долю той или иной этнической группы, не опровергаются впрямую, подобные споры об интерпретации могут быть полезны в образовательном аспекте. Янг утверждает, что необходимо не хранить память, а работать над ней - не воздвигать монументы, а спорить о них, менять их и по-новому интерпретировать. И Озиль пришел к выводу, что либеральная модель классического политического процесса при всех своих недостатках, главный из которых - то, что он питает недифференцированную, "всеобщую" память, все же в лучших своих образцах предоставляет возможность в честном противоборстве установить истину относительно прошлого. Впрочем, это возможно и без суда: как показало дело Пиночета, простой начальный ход правовой игры излечивает от коллективной амнезии гораздо эффективней, чем любое количество историй о зверствах чилийской хунты или докладов правозащитных организаций.
В апреле 1977 года "Матери с Пласа-де-Майо" организовали свое первое безмолвное шествие по главной площади Буэнос-Айреса, требуя предоставить им точные сведения о судьбе своих близких, которых в период 1976-1983 годов, когда в Аргентине шла "грязная война", военная хунта уничтожала, объявляя "пропавшими без вести". Двадцать три года спустя матери исчезнувших - теперь к ним присоединились "бабушки" и "дети" - все еще ходят по площади Пласа-де-Майо. Сразу после того, как хунта захватила власть, эти люди нашли верный способ противодействия отрицанию истории, выразившемуся в мгновенном введении в обиход понятия "исчезнувшие". Эти люди держали плакаты с именами и фотографиями своих детей, таким образом переводя преступления в личностный план и предавая факт их совершения огласке - то есть делали именно то, чего стремились избежать власти. Благодаря тому, что свой сигнал "матери" подавали в общественном месте, на площади, в самом большом открытом пространстве города, практика подпольных действий и личные страхи вытеснялись ими в область запретного.
В условиях столь жестко идеологизированного режима это было не "просто" нарушением заговора молчания, не только возвращением и реконструкцией уничтоженной памяти. Хунта, уничтожая людей, заставляя их исчезнуть, а затем отрицая это и своими объяснениями "напуская тумана", стремилась не уничтожить коллективную память, а переместить ее в некое иное место. В интересах государства было сохранить воспоминания о жестоких репрессиях, но исключить их из "общественного обихода" (с этой целью правда никогда не признавалась официально), направив их исключительно в область личного и семейного, с тем чтобы там, в тиши частной жизни, оставался парализующий волю к сопротивлению страх. Именно против этого намерения выступили "Матери с Пласа-де-Майо": они позволили моральной, магической силе, которой наделена неупокоившаяся душа усопшего, ворваться в сферу публичной жизни.
Эти женщины, безмолвно обходящие площадь по периметру, кажутся персонажами античной трагедии. До сих пор их действия остаются единственными в своем роде. Более современным и эффективным способом взаимодействия с ужасами прошлого является Комиссия по установлению истины. Эта модель в различных вариантах - в сочетании с правосудием, в сочетании с примирением или в "чистом виде" - воспроизводится во многих странах и вполне закономерно захватывает воображение людей во всем мире. Архетипом ее стала действовавшая в Южной Африке под руководством архиепископа Туту Комиссия по установлению истины и примирению.
Ее отчет представляет собой редкостное и потому особо значительное доказательство того, что возможно пуститься на поиски истины как самодостаточной моральной ценности. Перекидывая "исторический мост" к новому обществу, Комиссия по установлению истины и примирению видела свою роль в создании "максимально полной" картины несправедливостей, творимых в прошлом, и неотъемлемого от нее публичного, официального признания в том, что эти неслыханные несправедливости привели к страданиям людей. Слово "неслыханные" в данном случае можно понимать не только как "ужасающие", но и в ином, утраченном ныне смысле - "то, о чем никогда не было слышно". Открытые слушания и подробнейшее освещение в СМИ предоставляли людям трибуну - возможность рассказать то, о чем не рассказывалось прежде никогда.
Комиссия знала, что ей надлежит выбрать такой вариант прошлого, который позволил бы достичь некоего общего согласия: "Мы верим, что предали гласности достаточно правды о нашем прошлом, чтобы добиться по отношению к нему единодушия". Но о чьей правде идет речь? В этом пункте отчет Комиссии переключается на версию "правдивого изложения событий", что гораздо сложней, чем "правда, служащая консенсусу". В ходе своей деятельности Комиссия сформулировала четыре понятия правды - фактическая или судебная; личная или повествовательная; социальная или "диалогическая"; исцеляющая и восстанавливающая.
Фактическая или судебная правда: информация, полученная в результате научного исследования или в ходе судебных процедур, исключающих пристрастие. Она точна, объективна и соответствует действительности. На индивидуальном уровне - это информация, касающаяся отдельных событий и конкретных лиц: что именно случилось, с кем, где, когда и при каких обстоятельствах. На социальном уровне - воспроизведение контекста, причин и целей актов насилия. Это требует интерпретации фактов, которая по меньшей мере затруднит всякое отрицание событий прошлого. Дезинформация, в свое время принятая и утвержденная в качестве правды, ныне теряет свое правдоподобие.
Личная или повествовательная правда: сведения, предоставленные преступниками и - как правило, более пространно - жертвами. Она дает возможность раскрыть исцеляющий потенциал свидетельских показаний, поскольку прибавляется к коллективной правде и поскольку служит примирению, придавая юридическую силу субъективному опыту людей, ранее лишенных возможности говорить.
Социальная или диалогическая правда: информация, полученная в результате дискуссии, дебатов или взаимодействия, в ходе которых обеспечивается прозрачность и поощряется участие в них. Противоположные взгляды на прошлое могут быть оценены и сравнены. Сам процесс имеет большее значение, нежели конечный результат.
Исцеляющая и восстанавливающая правда: изложение фактов, имеющих отношение к прошлому, во имя движения вперед. Правды как перечня фактов недостаточно - необходима их интерпретация, преследующая цели самоизлечения, примирения и заглаживания вины. Для этого требуется признание того, что страдания конкретного человека действительно имели место и заслуживают внимания.
В докладе Комиссии настойчиво и упорно повторяются образы ран - рубцующихся, затягивающихся, вновь кровоточащих. Прошлое навсегда оставило шрам на коллективном сознании; эти шрамы часто стягивают "гноящиеся раны"; эти раны следует порой разбередить, чтобы "очистить и излечить окончательно", однако недостаточно было просто вскрыть их и "затем сидеть сложа руки и ждать, что, раз уж рана вскрыта, процесс очищения начнется сам собой".
Впереди будет еще много церемоний с возложением венков, открытием музеев и мемориалов; будет обнаружено еще много секретных архивов и уничтоженных деревень; "пересмотрено и дополнено" учебников истории, проведено публичных слушаний и организовано комиссий по установлению истины, проливающей свет на разнообразнейшие неисчерпанные конфликты, удовлетворяющей жалобы и проясняющей спорные обстоятельства. Однако эти проекты, преследующие сразу две цели - путем углубления в прошлое создать разделяемую всеми память и во имя достижения в будущем консенсуса по отношению к прошлому построить настоящее, - сталкиваются со множеством нерешенных проблем.
Во-первых, это неизбежное противоречие между абсолютной истиной, требуемой идеалами законности, справедливости, личной моральной ответственности, и относительностью сегодняшней повествовательной правды, причем следует иметь в виду, что не существует какой-то единственной правды, как не существует и принадлежащей всем памяти. Во-вторых, это конфликт между правдивым изложением фактов, которое воспринимается как абсолютная ценность, и требованиями политической целесообразности, неотъемлемой от прагматичной социальной политики. В-третьих, это определение некой грани, за которой "консенсуальная" коллективная память не нужна, тогда как споры о прошлом полезны для общества. В-четвертых, это сама концепция "коллективной памяти", и в особенности - запутанные связи между ее духовным и политическим уровнями.
И наконец, последняя проблема - более парадоксального свойства. Шумный успех, сопровождающий темы правосудия и защиты прав человека, способен уничтожить те конкретные и яркие ощущения, от которых и зависит память. Вместо того чтобы вспоминать и помнить реальные факты массового истребления людей, мы ведем дебаты, обсуждая, соответствуют ли эти события определению "геноцид", содержащемуся в уставе ООН.
Перевел с английского Александр Богдановский