 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Борис ДубинАнналы повторенияПопулярный историко-патриотический роман 90-х годов
Вторая половина девяностых годов для российского общества - время явного поворота к неотрадиционализму1 [1 См.: Гудков Л. Русский неотрадиционализм// Мониторинг общественного мнения. 1997. ╧2. С.25-32].
Пасторальная мифология "почвы" переплетена в сегодняшней политической риторике и массовом сознании с символикой "могучей державы", тоска по советской уравниловке легко уживается с любованием дворцовыми парадами и костюмированным царским обиходом2 [2 Поиски истоков, корней и основ, понятно, ведутся в этот период и за пределами изящной словесности; они уже стали предметом внимания специалистов, см.: Мифы и мифология в современной России. Под ред. К.Аймермахера, Ф.Бомсдорфа, Г.Бордюгова. М., 2000; Гусейнов Г. "Карта нашей Родины": идеологема между словом и телом. Хельсинки, 2000; Сандомирская И. Книга о Родине: Опыт анализа дискурсивных практик. Wien, 2001]. Очередным изобретением традиций и гальванизацией легенд занялось в последние годы отечественное кино, телевидение, словесность. Для книгоиздательского дела, книжного рынка это, в частности, выразилось в двух заметных феноменах, объединенных, среди прочего, нескрываемой ностальгией по империи: я имею в виду новый подъем жанра "славянской фэнтези"3 [3 Недавний обзор этого материала см. в статье Д. Володихина "Неоампир" (Ex Libris "НГ". 2001, 8 мая. С.3). Об аналогичных явлениях в культуре 70-х писала в свое время Майя Каганская в статье "Миф двадцать первого века, или Россия во мгле" (Страна и мир. 1986. ╧11. С.78-85)] и конвейерное производство историко-патриотических романов.
Серия "Тайны истории в романах" открылась в одном из наиболее мощных отечественных частных издательств "Терра". Библиотечки "Россия. История в романах", "Государи Руси Великой", "Сподвижники и фавориты", "История отечества в событиях и судьбах", "Вера", "Вожди", "Великие", "Россия. Исторические расследования" и т.п. начали печататься в частных издательствах "Армада", "Лексика" и ряде других. Впервые в пореволюционные годы книги данного жанра предъявляются читателю как чисто коммерческий продукт, а не как элемент государственной пропагандистской машины. Они создаются, распространяются, покупаются и потребляются вне прямого идеологического заказа или диктата со стороны государства, вне его монопольного финансового, экономического, социального обеспечения. Кроме того, сегодня доминантное положение историко-патриотических романов консервативного образца на рынке и в круге актуального чтения жителей России - в отличие, скажем, от 1970-х годов с тогдашней "борьбой за историю" между либерально-интеллигентской линией Эйдельмана или Трифонова, с одной стороны, и почвенно-консервативной линией Пикуля или Балашова - с другой, - никем не оспаривается. У данной версии национального прошлого впервые в России XIX-XX вв. нет сколько-нибудь влиятельного конкурента - идейного и художественного, поскольку нет ни прежней интеллигенции, ни новых интеллектуалов, которые предложили бы свое понимание настоящего и прошедшего ("стёб" - не в счет: он может паразитировать на старых образцах, но не в силах им ничего противопоставить). Наконец, характерно, что подавляющее большинство авторов этих романов, опять-таки, в отличие от литературной ситуации 1970-х годов - вчерашние газетчики, рядовые члены Союза журналистов или писателей, люди без собственных имен, без литературных биографий и писательских репутаций. Перед нами серийная и анонимная словесная продукция эпигонов. Созданный ими исторический роман сегодня - в числе лидеров читательского внимания (наряду с детективом или боевиком и любовно-мелодраматической прозой)4 [4 Историко-патриотический роман стал заметен в 90-е годы и на страницах толстых журналов - там напечатаны "Евпатия" В.Курносенко, "Царица смуты" Л.Бородина и др.].
Он несет в себе определенную, порожденную массовым сознанием и предна-значенную для массового употребления картину истории, создает столь же определенный образ человека. Как они - в типовом варианте - выглядят и на чем строятся?
Романный мир, который описывается авторами как "исторический", устроен по принципам биологического циклизма, которые в духе Л.Гумилева спроецированы на социальную жизнь. Единица существования здесь - народ, собственно героем выступает именно он. Отдельные действующие в романах лица - лишь его аллегорические, образцовые воплощения, либо же они, напротив, соединяют в себе неприемлемые для народа человеческие стремления и качества (тогда это чужаки, враги, изменники). Путь каждого народа заранее предопределен: "У всякого народа должна быть единая цель. У великого народа и цель должна быть великой", - пишет один из романистов (Зима В. Исток. М., 1996. С. 257). В исходной точке подобного предустановленного пути на территории будущей России существуют отдельные, разрозненные племена; в итоговом, кульминационном пункте Россия - это уже единая могучая империя: "Пришел конец эры биологического становления и началась эпоха исторического развития. Русь сделала первый шаг на пути к Российской империи" (там же, с. 472). После этого имперского апогея начинается описанный по той же органицистской модели распад, ослабление творческого потенциала, наступает эпоха "идеологии" и т.д.
Целое народа воплощено в его вожде: "Всякий народ на историческом пути нуждается в поводыре. У народа поводырями могут быть вожди и пророки" (там же, с. 231). Образы земли (родины, почвы), народа, властителя-самодержца и отдельного героя в символическом плане без труда взаимозаменимы. Их смысловое равенство - принципиальная характеристика неотрадиционалистской художественной антропологии историко-патриотического романа. Она обеспечивает читателю возможность идентифицироваться со всем, что представлено в сюжете, со всей картиной романного мира, максимально облегчая переход от одних, более частных, уровней символического отождествления к другим, более общим.
Для понимания того, как подобная литература воспринимается публикой, важно еще одно. Представленная романистами историческая картина предопределена, другие ее варианты - то есть другие взгляды на историю - невозможны. Никакого места для самостоятельных оценок и альтернативных интерпретаций внутри описанной романной конструкции нет. В ней вообще нет места читателю: какие бы то ни было субъективные формы повествования, ирония, абсурд и прочие разновидности рефлексии в данном типе прозы практически исключены. Мир подобной романистики так же безусловен, как авторитарно ее письмо.
Взлеты и падения отдельного человека на таком предначертанном фоне определяются непознаваемыми для самого индивида и общими для всех, но открывающимися только в непосредственном воздействии на людей силами "судьбы". Этот элемент традиционного образа мира кладется историко-патриотическим романистом в основу конструкций причинности и определяет действия отдельных персонажей, где следствия и результаты от них в большинстве случаев не зависят, поскольку в принципе не поддаются ни предсказанию, ни изменению. "Жизнь - река... Кого на стрежень вынесет, кого на мель посадит" (Бахревский В. Страстотерпцы. М., 1997. С.12). Качество существования, собственно "жизнь" как общее бытие всех людей ("всех" в смысле одинаковых, подобных друг другу) приравнивается в историко-патриотическом романе - как в эпигонских романах-эпопеях Анатолия Иванова, Петра Проскурина и других романистов этого плана 1970-х годов - именно к такой непредсказуемой стихии, потоку, стремнине и проч. 5 [5 О поэтике тогдашнего романа-эпопеи см.: Шведов С. Книги, которые мы выбирали// Погружение в трясину (Анатомия застоя). М., 1991.С. 389-408; Гудков Л., Дубин В. Литература как социальный институт. М., 1994. С. 123-141.].
Несчастья людей и народов в историко-патриотической романистике связаны с насильственными проявлениями власти, агрессивным стремлением к господству, честолюбием и индивидуализмом. Как правило, эти несчастья приходят извне, от чужаков - людей, чужих по языку, укладу жизни, вере. Момент индивидуального несходства, сам факт обособления людей и автономности человеческих групп предстает в описываемом типе романа - как, видимо, вообще в традиционалистском сознании - чем-то загадочным, пугающим, в конце концов катастрофическим, а потому и опознается исключительно в привычных терминах "своего" и "чужого": "Самая великая тайна - разделение людей на своих и чужих" (Зима В., с. 149). Однако еще больше, нежели чужаков, русским приходится опасаться "своих". Подобными "своими", которые оказываются едва ли не хуже чужих, движет при этом зависть: "Имя русскому сатане - зависть" (Бахревский В., с. 235).
Тем самым в массово-патриотический роман вводится важный для понимания всей коллективной мифологии россиян - "русского пути" - мотив раскола. Причем раскола не только на социальном уровне (тематика "измены", "соглашателя", "перебежчика", "внутреннего врага"), но и на более глубоком уровне человеческого характера, самого антропологического склада. Отсюда - ходовая в отечественном популярном романе после Достоевского, Ф.Сологуба и декаданса в целом семантика раздвоенности русского человека: "Дремлет в нас теплая любовь к живому рядом с кровопийством, тянет нас то в болотную гниль, то на солнечный луг и пашню..." (Усов В. Цари и скитальцы. М., 1998. С. 243). К подобному предательскому раздвоению ведут человека индивидуализм и честолюбие: "...причиной всех его бед было то, что не о ближних своих он помышлял и заботился, не об их счастье и пользе, но прежде всего всегда думал лишь о собственной выгоде и себя - честолюбца и кондотьера - полагал важнейшей на свете персоной..." (Балязин В. Охотник за тронами. М., 1997 С. 417).
Идеалом, который противостоит гибельной расколотости и внутренней распре, в коллективном сознании и в историко-патриотическом романе выступает соединение таких качеств, как внутренняя цельность, равенство себе, недоступность для внешних воздействий. Все они заведомо сверхиндивидуальны и воплощены в русской "земле", родине, единой державе, в особом складе русского человека (часть здесь, как уже говорилось, мифологически равна целому). Причем идеальность и, в этом смысле, вечность, непрерывность совершенного существования, которое выше времени и которое не затронут никакие перемены, никакая "порча", гарантирована в подобной романной историософии и антропологии только целому. Лишь оно, это целое, может даровать устойчивость индивиду, причастив его, отдельного, целому как носителю вечности: "Красота - в единстве, и гордость - в познании красоты своей, а не прибившейся из-за моря-океана... превыше всего - русский человек, Русская земля...беречь и хранить и защищать эту изукрашенную красотами землю - счастье, равного которому нет и не может быть" (Зорин Э. Огненное порубежье. М., 1994. С. 125).
В качестве своего рода ответного дара, который персонажи должны символически обменять на приобщение к "целому", выступают их "терпение" и "служение". Герой историко-патриотического романа не только должен быть постоянно готов к самоотрицанию, самоустранению, жертвенной гибели наряду со всеми ("Для того чтобы выстоять в непрерывных войнах с врагами, наше государство должно было требовать от соотечественников столько жертв, сколько их было необходимо... Именно так закладывались основы того, что потом назовут загадочной славянской душой!" - Зима В., с. 406). Он переживает свою общность с другими и причастность к целому именно в моменты подобного подчинения судьбе, согласия на любые потери - переживает ее пассивно-страдательным образом. Поскольку же терпение тут обозначает не индивидуальную черту, а молчаливую верность традиционным заветам предков, то и подняться из своего "падения", вернуться к жизни герой может только вместе со всем народом. Это значит, что долг героев романа, как и "каждого из нас" - вернуть утраченную честь державы, ее славу и могущество; ср. характерную формулировку одного из анализируемых романистов о "жизни человека или целого народа - нелегкой... но с непременной мечтой о будущем могуществе" (Усов В., с. 11).
Антитезой мощи и всеобщего признания народа, страны, государства - силы и славы, которые всегда переживаются как потерянные, которые находятся непременно в прошлом или в будущем, но никогда не в настоящем - в описываемых романах является "выживание". В это недостойное состояние Россию век за веком ввергают "антинародные реформаторы": "Не так ли сдерживала стон, сцепив зубы, Россия, когда вздернул ее на дыбу Петр Первый... не так ли сцепила зубы... под игом так называемых марксистов-ленинцев... не так ли сдерживает стон россиянин и теперь, понимая вполне, что... привели Россию к самой пропасти, и мысли Великого Народа Великой Державы нынче не о славе и могуществе, но о выживании..." (Ананьев Г. Князь Воротынский. М., 1998. С. 451).
Собственно говоря, человек, его масштаб и разнообразие заданы в историко-патриотическом романе двумя крайними точками или смысловыми планами. О "верхнем", предельно общем, уже говорилось: это земля-народ-вождь как во-площение предначертанного и неизменного целого. "Нижний" же образован тем допустимым для историко-патриотического романиста и неотрадиционалистского сознания минимальным разнообразием человеческих типажей, которое предопределено моделями поведения в закрытом, родоплеменном или статусно-сословном обществе и выступает здесь исторической реальностью. Соответственно стилизуются и их речевые характеристики: они, как правило, относятся к крайним точкам стилевой табели о рангах - разновидностям "низкого" и "высокого" стиля.
Героев характеризует узкий набор социальных признаков: место во властной иерархии или в системе традиционного авторитета (нередко оно попросту задано и однозначно маркировано полом и возрастом - мужчина это или женщина, несовершеннолетний, зрелый или старый), принадлежность к племени, народу, вере ("наш, крещеный" или "чужак, нехристь"). Соответственно, базовыми типами по оси господства в историко-патриотическом романе, его основными героями, несущей конструкцией для всей его идеологии выступают пока еще не определившийся в жизни отрок с чертами святости либо неопытная, не знавшая любви девушка; замужняя женщина; образцовый исполнитель - идеальный слуга, как бы двойник правителя, однако без самостоятельной власти и даже поползновений ею обладать: он - подданный ("маленький" и "простой"), но не придворный ("хитрый интриган"). Чаще всего такого исполнителя представляет воин, полководец. Он целиком подчинен высшим ценностям национальной целостности, мощи и славы, его долг - "по чести и совести служить государю и отечеству" (Ананьев Г., с. 436). Данный герой в самой своей антропологической структуре воплощает, и притом максимальным, "идеальным" образом, функцию преданности целому, важнейшую для военизированного общества, - опорный элемент его мифологии, всей "легенды власти". В образ военачальника входит даже социально допустимый минимум рационального поведения, воинской хитрости (поскольку она обращена против врага и идет на пользу "нашим"). Но куда важнее для него "верность славным ратным традициям отечества" (там же, с.452).
Для сознания, которое питает историко-патриотические романы и к которому они, в свою очередь, обращаются, мифологизированная история повторяет основной и привычный конфликт самоопределения в России - неспособность человека самому стать хозяином собственной жизни. Поэтому историей здесь и признается лишь то, что соединено с символами непрерывности, неизменности существования. А это возможно только для надындивидуального целого (историй повседневности, кулинарии или сексуального поведения для подобного сознания попросту не существует). Соответственно, история - это то, что вечно повторяется и что в подобном повторении только и узнается. "История" в описываемых романах - это то, во что "попали" и попадают "всегда". Повторение удостоверяет значительность случившегося. И наоборот: случившееся не только повторяется, потому что важно, - оно важно, потому что повторяется.
Можно сказать, что повторение - это своеобразное символическое устройство, которое включает индивида в особое действие, всеобщее по характеру и интегрирующее по эффекту. Чем более знакомо описанное в романе читателю (или показанное на телеэкране - зрителю), тем выше его символический, даже "ритуальный" смысл. И тем эмоциональнее переживается подобный акт повторения. Именно так устроен механизм воздействия парада на его участников и зрителей, таково действие маршевой музыки военных оркестров да и просто массовой песни, особенно когда поют все.
Отрицательный модус представлений о "русском" (всегдашний разлад, распри, беспорядок и проч.) тоже не случаен. Он опять-таки воспроизводит исходный конфликт внутренней несостоятельности. Самые значимые вещи, которые связываются и обозначаются в приведенных примерах метафорой или мифологемой пути ("особый путь", "судьба России"), - будь это состояния предельной униженности, с одной стороны, или предельной, невозможной высоты - с другой, - только и могут быть обозначены для подобного сознания таким негативным способом, с помощью "фигур умолчания", в модусе утраты того, что было, либо томления по тому, чего еще нет. Эта семантическая композиция составляет конструкцию ностальгии: любая ностальгия есть ностальгия по повторению (понятно, невозможному).
Можно сказать, история, точнее - представление о прошлом в данном и других, похожих на него случаях приобретает структуру медицинского "симптома". К истории относится здесь именно то, что не прожито как опыт и не разрешено как проблема, а потому постоянно повторяется. Подобная "история" есть миф вечного возвращения. В высоко значимое и утраченное "прошлое", "славные традиции" при этом всегда попадает то и только то, что повторяется. Иными словами, то, что совпадает с конструкцией основного, неразрешимого в каком бы то ни было практическом плане и потому мифологического конфликта - неспособности сделать выбор, стать собой и раз навсегда извлечь урок из сделанного, причем сделанного лично тобой (а не просто с тобой случившегося, свалившегося на тебя и проч.).
В таком случае "путь" - это конструкция истории именно как повторения, истории как мифологии, конструкция постоянного переноса, бесконечной отсрочки6 [6 См.: Дубин Б. Запад, граница, особый путь: символика "другого" в политической мифологии современной России// Мониторинг общественного мнения. 2000. ╧ 6. С. 25-35.]. Подобный путь, естественно, всегда открыт. Он, можно сказать, вечен и представляет собой ностальгическую проекцию того же искомого целого, только развернутую в надвременном и внепространственном плане - своего рода "пустую форму", как бы вакуум, засасывающий любые определения. Поскольку уровень предельных ценностей и идеальных значений в русской, советской, теперь и современной постсоветской культуре отсутствует, а сколько-нибудь осмысленного отношения к конечности человеческого существования, к смерти в ней нет, то подобная сверхзначимая конструкция либо занимает место, либо симулирует роль трансцендентного.
Социальным фоном для производства, массового тиражирования, читательского восприятия и оценок сегодняшней историко-патриотической романной продукции стали процессы, происходившие в 1990-е годы. Если конец 1980-х был для населения России годами наибольшего символического уничижения себя как советских людей ("совков"), а начало 1990-х, после распада СССР - временем наибольшей неопределенности в плане социальной и национальной идентификации, то уже к 1994-1995 гг. заметно выросли показатели позитивного самоутверждения, принадлежности респондентов к "земле, территории" России, но особенно к ее "прошлому, истории". Основой обновленной символической идентификации россиян стали прежде всего символы коллективной принадлежности к целому - причастности к национальному сообществу. Причем главное место среди них заняли именно те, которые, во-первых, отсылают к воображаемому общему прошлому коллективных испытаний и побед (Отечественная война), а во-вторых, подчеркивают качества социальной пассивности ("терпение", готовность к жертвам) и культурной примитивности ("простота").
Важно, что в этом переходе основной массы населения за 90-е годы к позитивной оценке компонентов "прошлого" и "простоты" лидировала группа россиян (а в основном россиянок) зрелого возраста, с высшим образованием, жители Москвы и Петербурга, поддерживавших на выборах центристские партии и движения социалистической ориентации - "Наш дом - Россия", "Женщины России", "Яблоко" (они составляют именно тот контингент читателей, который в первую очередь интересуется историческими романами и книгами по отечественной истории). Среди черт жизненного уклада, которые Россия за 90-е годы "потеряла", как раз эта группа с особенной частотой выделяла символы великой державы и мирового приоритета - "гордость за свою большую и сильную страну", "ведущую роль в мире". К концу 90-х годов идеологический пассеизм этой служилой интеллигенции и бытовой пассеизм основной массы населения - при поддержке большинства массмедиа, и прежде всего телевидения, - сомкнулись. В базовом складе личности, в основном социальном типе современных россиян обнажились, отчетливо выступили на первый план неотрадиционалистские черты как опоры всей системы сегодняшнего российского общества и государства.
Контрастным фоном для всех этих сдвигов выступил на протяжении 90-х годов массовый кризис доверия ко всем социальным и государственным институтам России, кроме армии и Православной Церкви. У населения крепла уверенность, что "всем заправляет мафия", что "все кругом коррумпированы", что государство не функционирует, а в стране царят безвластие, грабеж и разлад. По контрасту с устойчивыми советскими стереотипами, с одной стороны, и ожиданиями первых лет перестройки - с другой, у россиян среднего и старшего возраста росла неуверенность в будущем. Эти настроения подхватывали не только малотиражные коммунистические или почвеннические газеты, их муссировала популистская по своим ориентациям и риторике скандальная пресса, тиражировала сенсационная криминальная телехроника.
К тому же всю вторую половину 90-х годов - после первой Чеченской войны, событий в Югославии, а затем второй Чечни - шел процесс политической, а отчасти и экономической изоляции России в мире, в мировом общественном мнении. Внутри страны он привел к парадоксальному результату: власть, население и большинство массмедиа не сговариваясь, но вполне единодушно сошлись на символическом престиже национального целого, причем престиже, спроецированном в прошлое. Это увенчалось принятием заведомо эклектической, старо-новой государственной символики. Лучшим временем в сознании масс предстала эпоха Брежнева, излюбленным предметом идеализации - последние цари из династии Романовых. В данных условиях и оказался возможным тот взлет массового интереса к историко-патриотической романистике - с элементами авантюрно-криминального романа о мафии, злободневного боевика о политическом заговоре и костюмированной мелодрамы из старой жизни, - который описывался выше.