 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Алексей Андреев"Беспризорные вещи, что помнят живых..."Посмертная судьба наследия Вениамина Блаженного
Алексей Андреев - главный редактор журнала "Монолог", Минск.
"Ваши стихи опять потрясли меня... Очень важная для людей книга получилась бы из ваших стихотворений; несомненно, всеобщее признание стало бы вашим уделом, но ничто из Ваших стихотворений, несмотря на все старания Гуттенберга, света не увидит - пока. Ваша поэзия, настоянная на печали, на немодных идеях, света увидеть не может. Я, вслед за Вами, могу только посетовать на это...
...Для меня - счастье, что вы нашлись... Стихи Ваши читаю и перечитываю, давно уже я не радовался ничьим стихам так, как Вашим". (Из письма Арсения Тарковского Вениамину Блаженному.)
Вениамин Блаженный (Вениамин Михайлович Айзенштадт) впервые увидел свои стихи напечатанными лишь в 80-е годы. До этого времени его поэзия существовала лишь в рукописных списках, передаваемых из рук в руки.
Поэт родился в Витебске 13октября 1922 года, после войны переехал в Минск. Работал в инвалидной артели художником-оформителем. Скончался 31 июля 1999 года. Единственным по-настоящему близким и преданным ему человеком всю жизнь была его супруга, Клавдия Тимофеевна Чумакова.
Клавдия Тимофеевна умерла на рассвете 19 июля 1999 года. Вениамин Михайлович, который как-то держался все месяцы ее болезни, сразу сдал, слег... Я не видел его чуть больше недели, пришел в четверг - и сердце ёкнуло: осунувшийся, он лежал на своей древней железной кровати, не вставая, несколько дней.
Лечу за тобою, спешу за тобою,
Миную миры и созвездья...
Повязаны оба единой судьбою,
Мы - спутники в жизни и смерти.
Стоял рядом, смотрел на него, с ужасом понимая: мы теряем его. Он открыл глаза, несколько секунд смотрел на меня не видя, потом взгляд его прояснился: "Лё-о-о-ша", - не то произнес, не то простонал он. На белых, только что перестеленных простынях- бурые пятна: он мочится кровью. Открыто окно, и все равно в комнате тяжелый запах. Запах болезни и приближающейся смерти...
"Я превратился в животное", - скажет он чуть позже...
Ненадолго ему полегчало: опираясь на руку, может пройти по комнате. Сменив на несколько часов вконец измученного Сашу Беганского, который ухаживал за В.М. в последние недели его жизни, остаюсь с В.М. один. Каждые полчаса - сорок минут пристраиваю у него между ног стеклянную банку, и он мочится кровью, содрогаясь от боли...
Тишину разрывает телефонный звонок. Кто-то из Москвы: "Как себя чувствует Вениамин Михайлович?"
Что сказать? В ванной споласкиваю банку, мою руки...
Курю на кухне у открытой форточки. За окном - лето. Праздник жизни...
Смерть чаще всего неприглядна: "Я превратился в животное"...
Дайте мне умереть по-хорошему,
Чтобы я ни о чем не грустил
И прислушался к голосу божьему
На закатном исходе пути.
Дайте...
Он забылся коротким тревожным сном. Осторожно, чтобы не скрипнули рассохшиеся половицы, перехожу в соседнюю комнату. Пишущая машинка на журнальном столе. Потрепанная записная книжка. Черно-белый телевизор в углу. Посреди комнаты - кресло.
Сколько вспоминаю Вениамина, столько вспоминаю это старое кресло с потертой зеленой обивкой...
Он открывал дверь, посторонившись, впускал меня в прихожую. "Здравствуйте, Вениамин Михайлович". "Здравствуй", - отвечал он коротко, пожимал протянутую руку и, развернувшись, молча уходил нетвердой старческой походкой в глубь квартиры. Когда я, скинув куртку, входил в комнату, он уже сидел в кресле...
Вот он откидывается на низкую спинку и словно срастается с ней. Гости - всегда напротив, на диване. На нем бог знает сколько лет покоится стопка случайных книг: какой-то медицинский справочник, несколько второстепенных художественных произведений - то, для чего никогда нет места на полке.
Кресло было его кафедрой, с которой он читал стихи и говорил о поэзии так, как моряк говорит о морской стихии: с уважением, ибо знает ее мощь; но спокойно и с достоинством человека, которому эта стихия покоряется...
Вениамин Блаженный умер, не оставив никаких письменных распоряжений по поводу своего имущества. У него не было детей и близких родственников. В последние годы жизни он передал часть своего архива в Российский государственный архив литературы и искусства (Москва). В сдаточных описях перечислены более трех тысяч документов. Среди них стихотворения в тетрадях; письма П. Антокольского, А. Тарковского, В. Шкловского и др.; машинописная копия "Стихов из романа" Б. Пастернака с дарственной надписью В. Блаженному; печатные издания с его публикациями; фотоматериалы и др.
Но основная часть литературного наследия Вениамина Михайловича - полное рукописное собрание его сочинений в 17-ти общих тетрадях и черновые записи последних стихов - на момент смерти оставалась в Минске, в его квартире. Опасаясь за сохранность рукописей, я согласился войти в состав комиссии по литературному наследию поэта, созданной при Союзе писателей Беларуси. По решению комиссии архив Блаженного был передан в Белорусский государственный архив-музей литературы и искусства.
Я думаю, что в сложившейся ситуации это было единственно правильное решение: в суете и неразберихе первых дней после смерти Вениамина Михайловича рукописи могли просто бесследно исчезнуть из неохраняемой квартиры - кого там только не было в эти дни... Или, наряду с квартирой и нехитрыми материальными ценностями покойного поэта, они могли стать предметом торга для внезапно возникших из небытия дальних родственников.
О существовании родственников, живущих в России и на Украине, я узнал только после смерти Вениамина Михайловича, когда кто-то из доброхотов нашел в старых письмах их адреса. Сам же Блаженный на мои неоднократные расспросы отвечал коротко и однозначно: "У нас нет никаких родственников".
Тем не менее родственники, как это часто бывает, нашлись, но только тогда, когда не стало Клавдии Тимофеевны и самого Вениамина Михайловича, и только для того, чтобы предъявить свои права на имущество. Как водится, родственников оказалось немало. И как обычно, имущество стало исчезать прежде, чем вопросы наследования были разрешены правовым путем.
К счастью, новоявленных наследников поэта интересовало лишь то, что можно было быстро продать. И в первую очередь, его квартира...
Длинный узкий коридор. Налево - кухня. Направо - две комнаты. В первой - то самое кресло, древняя пишущая машинка, диван...
Дверь в соседнюю комнату почти всегда открыта. Там, напротив дверей -маленький диванчик, на котором лежит Клавдия Тимофеевна. Читает газету. И участвует в наших разговорах только тогда, когда речь заходит о вещах житейских. Голос у нее низкий, с хрипотцой, голос курильщика со стажем. Курит она до последних дней своей жизни, как многие женщины, прошедшие через войну. Вениамина она называет "дедом", но он для нее всю жизнь - ребенок, тот самый "вечный мальчик", нуждающийся в ее непрестанной заботе...
До сих пор жалею, что таки не отснял на пленку его квартиру, мебель, какие-то вещи... То самое кресло, которое не примет на хранение ни один архив... Железную никелированную кровать, на которой он умер и которую наверняка утащили на свалку.
Я не верю, что в моей стране, где сегодня торжествует хамство, будет принято решение о создании музея-квартиры Вениамина Блаженного. Но если это когда-нибудь произойдет - воссоздать ее облик будет непросто.
Мне очень важно запомнить уже несуществующие приметы простого быта поэта. Я стараюсь не забыть его неизменное старенькое хлопчатобумажное трико, застиранную рубаху и запах борща в том самом длинном коридоре...
Наверное, потому, что эти приметы обычности помогли хоть на чуть-чуть приблизиться к непостижимому чуду творчества: "Когда б вы знали, из какого сора..."
Стихи пишутся на небесах. Но записываются дрожащей старческой рукой в ученической тетради на кухонном столе, застланном самой обычной, выцветшей от времени клеенкой. На том самом столе, где в обед будет стоять тарелка с супом...
Мне важно запомнить Вениамина Блаженного таким, каким он был: без шейных платков и прочих примет принадлежности к "богеме". Почти неотличимым от его сверстников... И совсем другим, когда он начинал говорить о поэзии. Чудо происходило на твоих глазах: он словно бы высвобождался из немощной плоти, истерзанной болезнью, преодолевал ее и был больше, чем она - зримо, явственно...Что-то похожее я видел в Лавре: немощные старцы-монахи, которых под руки выводили к алтарю, во время литургии наполнялись таинственной силой, распрямлялись и "бронзовели"... Но это уже другая история.
Сейчас большое количество документов, писем и авторские копии части рукописей Блаженного хранятся в Российском государственном архиве литературы и искусства (фонд ╧ 3144). А все, написанное Вениамином Блаженным за 77 лет его жизни, находится на депозитарном хранении в Белорусском государственном архиве-музее литературы и искусства. К счастью, между Москвой и Минском сравнительно небольшое расстояние, и у минского и московского архивов сохранились нормальные отношения сотрудничества. Так что у исследователей творчества Вениамина Блаженного не должно быть особых затруднений при работе с его наследием, волею обстоятельств разделенным между двумя архивами. Не возникает сомнений и в том, что сохранность всех документов будет обеспечена на должном уровне - и в Москве, и в Минске. Опасность может возникнуть, если архив В.М. станет частной собственностью: от наследников Блаженного в минский архив-музей уже поступило нотариально заверенное уведомление, что они, согласно действующему законодательству, вступили в права наследования имущества Вениамина Михайловича. И потому будущее личного архива Вениамина Михайловича сегодня предсказать трудно...
Квартира поэта на улице Короля в Минске уже продана наследниками, и сейчас в ней идет капитальный ремонт с перепланировкой помещения...
Минск, май 2001 г.
Вениамин Блаженный
***
Беспризорные вещи умерших людей,
Те, что пахнут, как пылью, тоской,
Попадают к старьевщику или в музей
И на свалке гниют городской...Беспризорные вещи, что помнят живых,
Их движенья, привычки, тела...
Сколько время им ран нанесло ножевых -
И прикончило из-за угла...Беспризорный халат, беспризорный жилет,
На краю одиноком стола,
Беспризорная трубка - и пыль на столе,
И - щепоткою - пепел, зола...Беспризорные вещи как вестники бед,
Их молчание, их серизна...
Что-то грозное есть в их бездомной судьбе,
Что-то вещее, ждущее нас.***
Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем...
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось - беседовал с Богом самим.
Это было давно - я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мертвых воскрес - и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.***
Так явственно со мною говорят
Умершие, с такою полной силой,
Что мне нелепым кажется обряд
Прощания с оплаканной могилой.Мертвец - он, как и я, уснул и встал -
И проводил ушедших добрым взглядом...
Пока я жив, никто не умирал.
Умершие живут со мною рядом.***
Я мертвых за разлуку не корю
И на кладбище не дрожу от страха, -
Но матери я тихо говорю,
Что снова в дырах нижняя рубаха.И мать встает из гроба на часок,
Берет с собой иголку и моток,
И забывает горестные даты,
И отрывает савана кусок
На старые домашние заплаты.