 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Джудит Видал-Холл"Есть много способов ввести цензуру..."
Десять лет назад и слово "гласность", и тот смысл, который мы в него вкладывали, представлялось нам чем-то вроде редкого вида животных, занесенных в Красную книгу. И если вы хотите понять, что оно значило для Запада, вам придется несколько углубиться в историю, в последние годы брежневской стагнации, в эпоху инерции и нестабильности, ознаменованную правлением Андропова и Черненко, и подойти, наконец, к тому моменту, когда к власти пришел Горбачев. Тогда это казалось глотком свежего воздуха: мы поняли так, что "гласность" означает открытость, а "перестройка" - реструктуризацию экономики. Оба эти понятия вместе, казалось, переменят прошлое, освободят всех от самых тягостных его свойств. Да, конечно, мы считали, что гласность освободит массмедиа от цензуры, но мы распространяли смысл этого слова и дальше, на способ правления. Гласность представлялась нам переходом от закрытой и засекреченной иерархии к большей правдивости относительно прошлого, к расширению информационных потоков, исходящих сверху через посредство средств массовой информации. Согласно статье 19 Хартии прав человека, свобода самовыражения предполагает не только свободу распро-странять информацию, но и свободу получать ее. Боюсь, тогда мы больше думали о свободе распространения информации - для Запада это означало возможность побольше узнать о душе "врага", чем о свободе получать информацию - если не считать нашу свободу получать эту информацию.
И насколько мы могли видеть и ощущать, эта перемена произошла. Я могу сравнить две свои поездки в СССР - в 1970 году и в 1987-1988 годах. Заметно было, что люди больше не чувствуют на себе бдительного ока властей, они смотрели на нас с любопытством и доброжелательством. Они явно вздохнули свободнее. Теперь они уже приглашали нас к себе домой, подходили на улицах, о чем раньше и помыслить не могли. Я помнила на улицах Москвы 1970 года замкнутые лица и явное нежелание встречаться глазами и вступать в разговоры с иностранцами. Это меньше чувствовалось в Ленинграде, всегда более космополитичном городе, чем Москва с ее налетом провинциальности, или даже в отдаленном от Москвы Самарканде, где отнюдь не все с восторгом относились к имперским правителям. Но в Киеве, например, дело обстояло еще хуже, чем в Москве. В киевском кафедральном соборе за нами следовал, прячась за колоннами, человек в поношенном плаще. Я решила, что у нас начинаются неприятности - мой муж, свободно говоривший по-русски (язык он выучил во время службы на флоте), вполне мог вызвать подозрения. А потом выяснилось, что этот человек просто хотел поговорить с нами. Оказалось, что он - инженер и математик, блестяще знающий английский, и он хотел всего лишь попрактиковаться в языке и, может быть, узнать, что есть нового в его области знаний на Западе.
Был и другой случай, когда в Ленинграде к нам, с трудом решившись и нервничая, подошли две пожилые дамы и прошептали мужу: "Какое счастье слышать такой русский язык. Мы не слышали такого произношения с царских времен!" - русскому мужа учили эмигранты первой волны.
В 1987 году все было по-другому: мы свободно бродили по городу; гостиничный персонал, раньше подозрительный и недружелюбный, стал приветлив; на Арбате бурлила жизнь, и западное влияние проявилось в картонном Микки-Маусе - можно было сфотографироваться, сунув свою голову на место его мордочки; а на прилавках появились книги, до того времени спрятанные от цензуры в ящиках письменных столов. Я помню роман "Дети Арбата" Анатолия Рыбакова - не Бог весть какая литература, но явный признак того, что для журналистов и писателей, во всяком случае, ситуация изменилась. Это тоже была "гласность", но я не думаю, что мы видели только эту сторону перемен. Мы не сводили "гласность" к "свободе выражения", а считали ее естественной составной частью происходивших процессов.
Затем, после падения Горбачева, дело, казалось, пошло вспять. Действительно, он не слишком далеко зашел в реформировании партии, по крайней мере, он не разрешил другие партии и не распустил коммунистическую, как это сделал Ельцин. Мы, как мне кажется, вообще этого не ожидали и, глядя на штурм Белого дома, думали о том, что все возвращается на круги своя. С уходом Горбачева, когда мы стали видеть постепенное и неявное размывание независимости прессы, я стала очень остро ощущать, что "гласность" все более сводится к одной лишь "свободе выражения". У меня также сложилось впечатление, что неудачи Горбачева в руководстве страной, покров секретности, который он набросил на чернобыльские события, подрывали его собственный идеал гласности как открытости народу. Мы вдруг поняли пределы разрешенной им свободы. И тогда главное место в нашем понимании того, чем должна быть "гласность", стала занимать открытость правительственной информации и право массмедиа знакомить с ней своих читателей.
По моим впечатлениям 1987 года, да и по мнению западных корреспондентов, с которыми я встречалась, русские испытывали чрезмерный энтузиазм по поводу возможностей горбачевских реформ для всего общества в целом, слишком сосредотачиваясь на проблемах, которые касались в первую очередь журналистов и писателей. Не следует забывать, конечно, что они вдохнули воздух свободы - стали выходить ранее запрещенные, утаенные от читателей книги, а журналисты больше "ощущали" свободу, чем думали о том, как надо правильно ее использовать. Опыта свободной прессы в СССР не было, электронные средства массовой информации - радио и телевидение - оставались в руках государства, газет было много, но все они отражали мнения своих "владельцев" - профсоюзов и подобных организаций. Все знали правила игры и играли по правилам. Да ведь и сейчас средства массовой информации "Мост-Медиа" отражают взгляды его владельцев. Так что пресса стала не свободной, а разнообразной, а это не одно и то же.
Сегодня мы остро чувствуем не то, что горбаческие реформы провалились, а то, что их вообще не было. "Гласность", в самом широком смысле этого слова, не используется вообще или используется очень редко. Мы с болью и горечью наблюдаем очередные попытки власти подрезать крылья русским медиа, как и раньше, когда нам приходилось сообщать о гибели журналистов, о том, как обошлись с Анной Политковской. Теперь пытаются отнять НТВ, единственный свободный телеканал, у его владельца, Владимира Гусинского. Более того, мы видим, что журналисты и средства массовой информации перестали комментировать войну в Чечне. Андрей Бабицкий и Анна Политковская - единственные, кто это делает. Государство снова забрало контроль над информацией в свои руки. От этого обеднели и мы.
В Англии существует поговорка: "Есть много способов ободрать шкуру с кошки". И есть много способов ввести цензуру. Сейчас речь идет не о государственном учреждении - Главлите, не о комиссаре в каждой газете. У цензуры есть много способов действовать и тоньше, и быстрее. Можно заставить замолчать журналиста с помощью законов о клевете и диффамации; законы, вроде бы призванные обеспечивать свободу прессы, могут быть извращены таким образом, чтобы свободу эту всячески обуздывать; штрафами можно прикрыть газету.
В прошлом году я была в Литве и там познакомилась с блестящим молодым редактором ведущей ежедневной газеты, обучавшимся в США. Узнав, что я работаю в "Index on Censorship", он сказал мне, что я теряю время, поскольку в Литве нет цензуры. Мы разговорились, и он спросил меня, что я думаю о чудовищном налоге на печатание газет, который недавно ввело литовское правительство. Он пояснил, что газетам либо придется резко повысить розничные цены, и тогда их не будут покупать, либо просить у акционеров субсидий. Акционеров же волнуют только прибыли, им все равно, в какой бизнес вкладывать свои деньги. Он понимал, что помогать ему они не будут. "Конечно, - сказал он, - мы критически оценивали действия правительства, и они будут счастливы, если мы уйдем с рынка или станем относиться к ним помягче". "Ну что же, - ответила я, - мне это очень напоминает цензуру. Цензура вовсе не означает прямого вмешательства, как это было раньше. Но все, что заставляет умолкнуть голос, какими бы средствами это ни достигалось - экономическими приемами, угрозами и запугиванием, взятками и принуждением - все это цензура". Он задумался и на прощанье мне сказал: "Я понял, что вы имели в виду".
Я вовсе не хочу, чтобы создалось впечатление, будто мы - такие уж эксперты по цензуре или будто у нас нет никаких проблем. Великобританию называют "самым засекреченным государством в мире". Но у нас есть законы, чтобы бороться с этим, и мы должны быть бдительны и активны. В этом году во время предвыборной парламентской кампании мы начнем свою - за отзыв "Оффишиал Сикрет Акт" (аналог Закона "О государственной тайне). Он часто используется для того, чтобы заставить замолчать тех журналистов, которые бросают ему вызов, и чтобы преследовать их по суду. Есть и другие: у нас около 155 законодательных актов, которые ограничивают право на информацию. Среди них есть незначительные, а есть и такие, как "Оффишиал Сикрет Акт" и законы о клевете и диффамации (самые драконовские на Западе), и они могут серьезно помешать свободе прессы. Вообще, там, где речь идет о правах и свободах, надо быть бдительным, чтобы не утратить их, а там, где свобода еще не завоевана или оказывается под угрозой, надо за нее бороться.
И здесь пора начать разговор о Фонде защиты гласности. Он этим и занимается, как я понимаю. Гласность как свобода выражения, открытость в средствах массовой информации и в обществе была мечтой, обетованием. И все последние десять лет она была в положении угрожаемого вида животных. Потому название этой организации, занимающейся свободой выражения, мне представляется и правильным по сути, и мобилизующим. В нем тоже содержится обетование - защищать ту свободу, которая уже завоевана, и напоминать о том, что еще предстоит завоевать. Нам, в "Индексе", это по сердцу.
И потому, когда мы вместе с Фондом защиты гласности подошли к мысли основать "сестринское" российское издание, мы очень обрадовались, несмотря на непростую ситуацию и меняющуюся атмосферу 90-х годов. Это было совсем непростое плавание: хотя никаких споров о том, есть ли разница, а если есть, то какая, между гласностью и свободой выражения, не было, мы, вероятно, недооценили разницу культур средств массовой информации в наших странах. Для нас свободное СМИ - это не просто негосударственное СМИ. И не то, которое защищает интересы и амбиции одного человека или группы. Для нас свободна та пресса, которая призывает к ответу и правительство, и большие деньги, и общественные институты, которая работает в интересах народа, своих читателей. Она не должна быть конфронтационной - журналистский профессионализм помогает избегать проблем, тогда как любительский журнализм ведет к такого рода неприятностям.
Были и другого рода недоразумения. На нас сильное впечатление произвела увлеченность редакционной команды, но поражала свойственное российским интеллектуалам нежелание овладевать навыками ручного труда - компьютерной версткой, например. У нас в Англии нет класса интеллектуалов, в отличие от Франции, где они составляют предмет гордости и ревнивой заботы. Мы все лавочники, прагматики от коммерции. Мы сами набираем, сами верстаем, даже если нам немало лет и за плечами какой-нибудь престижный университет. Для нас предмет гордости - другое: мы сами несем ответственность за то, что пишем. Может, и русским стоило бы не бояться запачкать руки. Или это слишком уж "иностранный" взгляд? Но я думаю, что это самое важное для будущего вашей великой и трагической страны.
Распространение, фондрайзинг, маркетинг - наши ожидания были завышены. На Западе, что бы вы ни производили - чипсы, духи, дамское белье, интересный журнал, - вам и в голову не придет обойтись без маркетинга. Для нас это аксиома, и нельзя нас сравнивать со страной, где рынок и капитализм существуют только номинально, да еще в самой примитивной, брутальной форме. Поколения сменятся, пока подобные вещи войдут в культуру. Мы были не правы, но мы и не могли быть счастливы крошечным тиражом журнала, в который обе стороны вложили столько усилий.
Мы волновались за судьбу журнала, когда бросили его в холодный мир грантов и фондов, финансирующих важные, но некоммерческие организации, занимающиеся правами человека. А волноваться не стоило: он выжил и выживает во все более осложняющихся условиях.
Перевод с английского Надежды Барсуковой