 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Алексей Симонов"Для хорошего объединения мы оказались недостаточно хорошими людьми"
 |
Теперь, когда Фонду защиты гласности исполняется 10 лет, невольно спрашиваешь себя: а как бы сложилась его история, что представлял бы он собой, если бы 10 лет назад я уже знал то, что знаю сейчас? И думаю я, что ничего бы особенно не изменилось, ведь мы пожинаем плоды естественного развития. Да я и не могу представить себя в 1991 году с тем опытом, который у меня есть сейчас.
...Я совсем не собирался уходить из кино. Тут просто многое сошлось. С одной стороны, тогда, в 1991 году, была острая потребность в каком-то общественном действии, именно действии, реальном деле, а не в словах. Фонд создавался с конкретной целью: помочь ТСН-щикам, которых, как тогда казалось, вот-вот закроют. И мы хотели дать им возможность гордо уйти.
С другой стороны, я сам очень долго искал себя. И сейчас, когда порой приходится заниматься самоанализом (чаще всего на это провоцируют какие-то нестандартные вопросы), я стал понимать, что, с точки зрения формирования личности, поворотным моментом для меня стала смерть матери. Мать как бы заслоняла меня от резких лучей жизни. И может быть, когда создавался Фонд (она еще была жива, слава Богу), у меня уже возникало предощущение, что я тоже должен заслонять кого-то от этих резких лучей. А потом, когда выяснилось, что для той конкретной цели, о которой я говорил, Фонд не пригодился, меня это не слишком расстроило, поскольку я предчувствовал, что защищать гласность все равно будет необходимо. К тому же я всю жизнь прожил в писательской и кинематографической среде, где цензурные загородки всегда очень остро ощущались, и потому сама идея свободного слова была для меня очень личной.
Но вот что интересно: идея бойкота государственного радио и телевидения, с которой начинался Фонд, - это же была попытка докричаться до власти, как всегда - докричаться до власти, пусть и нестандартным способом. И три первых года существования Фонда я все еще старался создать организацию, которая должна была бы все-таки влиять на власть, причем через сотрудничество. В то время я был еще наивен и делал ошибки, которых сейчас бы себе не позволил: в 93-м я был членом Конституционного совещания, вошел в Общественную палату при Президенте... Теперь же я глубоко убежден, что общественные организации должны работать с государством только в режиме необходимости: тебе нужно - обращайся к нему, им нужно - пусть обращаются к тебе. Я понял, что при самых несопоставимых размерах и Фонд и государство имеют равное право на существование, они равны в том смысле, в каком равны слон и землеройка - оба принадлежат к классу млекопитающих.
Мы надеялись, что будем защищать корпорацию в целом. Однако единство журналистской корпорации возникало "по случаю", в связи с внешними событиями и, как только они миновали, тут же и распадалось. "Общая газета" объединила тех, кто был против коммунистической идеологии, в этом единстве они продержались некоторое время. Но уже год спустя, когда одного из лидеров этого единства, Егора Яковлева, выкинули из Гостелерадио, в его защиту и поддержку высказалось всего несколько человек.
В связи с этим я пришел к убеждению, что за десять лет работы Фонда самой большой и самой показательной неудачей стала наша неуверенность в том, что журналистское сообщество нуждается в Фонде. Нуждается настолько, чтобы реально - в том числе и материально - поддерживать его работу. Мы, конечно, знаем, что отдельным людям, попавшим в беду, которым мы стараемся помогать (и иногда нам это удается), мы нужны, знаем, что они нам благодарны... Однако что касается журналистского сообщества в целом, то у меня, по крайней мере, такой уверенности нет. Я не чувствую, чтобы журналистская корпорация задумалась о том, как поддерживать организацию - пусть даже не нашу, пусть создадут другую, - как продлить ей жизнь, как расширить ее возможности. Значит, до такой степени нужности мы не дошли. Или, быть может, потребность еще не сформировалась.
В общем, думаю, что история нашего сотрудничества с журналистской средой довольна любопытна. Поначалу журналисты отнеслись к нам, как к новости, потом привыкли, и мы перестали быть информационным поводом. Постепенно мы превратились просто в аргумент, который используется в тех или иных обсуждениях, конфликтах, спорах.
Интересная и значимая деталь: в Фонде надолго не задерживался ни один журналист. На первый взгляд - странно. Но, если вдуматься, то как раз все нормально: мы - не новостная организация, и уже одним этим противоречим внутреннему устройству любого хорошего журналиста. И это нас разделяло с журналистским сообществом и будет разделять. Сейчас мы думаем, а не настало ли время нам эволюционировать в сторону организации, которая занимается информированием. Причем нам придется искать те форматы и стандарты, которые сделают нашу продукцию приемлемой для средств массовой информации.
В конечном счете оказалось, что мы от них зависим, а они от нас - нет. У нас не установилось правильных отношений.
Когда-то, в самом начале, мы искренне надеялись, что журналистика - это корпорация. В тот момент, когда мы появились на свет, оно в принципе так и было. Журналистика была, разумеется, разделена на политические лагеря, но очень крупные. Мы ставили своей целью служить корпорации в целом, и потому и в 91-м, и в 93-м были единственной организацией, которая выступала против закрытия коммунистических газет. Но в ту пору основы корпоративного единства были скорее внешними, чем внутренними. Журналисты были, как селедка в бочке под гнетом, - вроде бы все одинаковые. Но стоило гнет убрать, как выяснилось, что некоторые сохранили индивидуальность, причем настолько, что забыли о пребывании в бочке. В результате каждого едят поодиночке.
Теперь уже стало ясно, что корпоративность (при нормальном ходе развития) возникает на основе корпоративности собственников и корпоративности наемных работников. Структурированность сообщества выстраивается через профессиональные контракты - они привносят ясность в отношения. У нас же сейчас ни о какой структурированности сообщества и речи быть не может: наемных работников представляет собственный редактор, на уровне собственности - полная неразбериха, при которой наиболее независимыми считаются издания, где акции принадлежат самим работникам. То есть, если издание, подобное "Индепендент", может существовать в качестве уникума в том социуме, где оно и воспринимается как выпадение из нормы, то у нас это почему-то считается абсолютным идеалом. В общем, ни мы о журналистском сообществе ничего не знали, ни - самое главное - оно о себе ничего не знало.
В первые два года существования Фонда журналисты напоминали эдаких телят, которые родились зимой в хлеву, а потом их выпустили на свежий воздух. И вот они, задрав хвосты, очумев от голубизны неба и запаха свежей травки, носятся по полю, стараясь подальше удрать от мамки, но не понимают, что выпустили их не на волю, а в загон. И никто, ни один человек во всей корпорации не заметил тогда не только того, что это загон, но и того, что каждый радостно резвящийся теленок тащит на собственной шее ту самую веревку, с помощью которой его ничего не стоит затащить обратно в стойло и тем самым покончить с идеей беспривязного содержания скота. Да и сами телята набегались, приустали и стали искать, куда бы себя привязать, кому отдать второй конец веревки. Так что процесс шел встречный с обеих сторон.
Я видел это вовсе не потому, что был умнее других, - я просто пришел из другой тусовки, кинематографической, в то время более сплоченной и, как ни странно на первый взгляд, менее приученной к цензуре. С цензурой сталкивались только сценарист и режиссер, да и то в ходе съемок работала только самоцензура. А журналисты сталкивались с ней каждый день, они постоянно жили в этой атмосфере, и это не могло не отражаться на их психологии.
Я не социолог, мозги у меня не исследовательские, а художественные, если так можно выразиться, и я в первую очередь старался разобраться со своими ощущениями. И эти ощущения говорили мне: самая большая беда журналистского сообщества состоит в том, что никто не заметил веревки, когда она еще свободно болталась на шее, никто не заметил того, что все мы пришли из прошлого. Я уже много писал и говорил, что переход к проповедованию и внедрению в общественное мнение демократических ценностей требует некоего, условно говоря, покаяния, очищения собственной биографии, которое достигается размышлением. Люди старшего поколения до этого не снизошли, а младшее поколение, справедливо усмотрев цинизм в таком бестрепетном переходе от обслуживания социалистических ценностей к пропаганде ценностей демократических, стали цинично относиться к своей профессии.
Я устал от того, что мне десять лет задают одни и те же вопросы и я все время повторяю одни и те же формулы. Кроме того, что это сушит мозги, это еще и свидетельствует о том, что никакого журналистского сообщества нет, в этой среде не работают механизмы ретрансляции. Из всех моих выступлений воспроизводится только то, что годится в качестве заголовка, а доводя мысль до формулы заголовка, ты уже зачастую теряешь ее содержание.
И сегодня я не верю, что существует такая идея, которая, как волшебная палочка, тронет все сердца и всех объединит. Вообще, для хорошего объединения мы оказались недостаточно хорошими людьми. Все. Поголовно. И причина тому одна: внутри у нас личное и общественное, как выяснилось, так тесно связано, что мы до сих пор так и не умудрились их расставить по своим местам. К тому же в России всякое объединение оказывается в конечном счете нужным очень небольшому числу людей, которое постепенно занимает в этом объединении господствующее положение и далее использует это, скажем, корпоративное пространство в своих личных целях.
Место корпоративных отношений занимают традиционно сложившиеся, оставшиеся с прежних времен связи, среди которых патернализм играет, возможно, главную роль. Скажем, патернализм центра по отношению к регионам. И обладай я 10 лет назад нынешним опытом, я бы всячески содействовал формированию любых внутренних корпораций, связанных внутренними обязательствами и профессиональными стандартами. В кинематографе тогда сразу придумали перейти на гильдийную основу. И на информационном поле за последние три года я всячески старался помочь становлению самостоятельно организовавшихся ассоциаций - Гильдии судебных репортеров, Московской хартии журналистов. Сейчас мы помогаем родиться Ассоциации независимых издателей средств массовой информации, Содружеству журналистов-расследователей. Где-то стихийно создавались организации почти с такими же названиями, как наше. Мы создали десять центров, из которых живы четыре. Остальные либо умерли, либо кормятся нашим авторитетом, вместо того чтобы работать на наш общий авторитет.
К сожалению, во всех этих ассоциациях очень важен личный фактор - Гильдия судебных репоретеров то оживает, то уходит почти в полное небытие в зависимости от состояния здоровья Лени Никитинского. Не знаю, как получится с питерским Агентством журналистов-расследователей - они сейчас очень интенсивно работают, скоро у них Учредительный съезд, присылают нам на консультацию свои документы, написали учебник...
Одним словом, я пришел к очень забавному ощущению: факт нашего существования журналистам нужен, а мы сами - не очень. Возможно, дело в том, что все, что мы даем, журналисты получают на халяву, а это развращает. И перспектива Фонда, видимо, в том, чтобы искать иные, более обязывающие сами СМИ формы сотрудничества. Вероятно и то, что мы бросились в слишком масштабное строительство, а надо ограничивать свои усилия территориально, чтобы получить возможность отслеживать конкретные результаты своих действий.
Можно на это взглянуть и с другой стороны. Мне часто задают вопрос: почему мы защищаем гласность, а не свободу слова? Так вот, я счастлив, что мы назвались Фондом защиты гласности, потому что нельзя защищать того, чего нет. Понимать тогда этого не мог, я просто кожей это почувствовал. А уже на нынешнем этапе возникает очень интересная коллизия: теперь гласность надо защищать не только ДЛЯ журналистов, но и ОТ журналистов. Они ее, если угодно, узурпировали. Раньше, еще в советское время, в журналист-ской профессии существовала обязанность - пусть ущербная, липовая, лукавая - выслушивать то, что говорит общество. А теперь этой обязанности даже номинально не существует.
Я не буду в тысячный раз повторять, в чем разница между свободой слова и гласностью, да я и сам это понял за десять лет довольно интенсивной работы и размышлений. Но вот что интересно: ведь замечательно было бы, если на основе осознания ущербности нашего опыта, понимания неверности избранного нами направления создали бы иную организацию, стали защищать именно свободу слова, утверждать ее как базовую составляющую гражданского общества. Так нет же! Говорить, что мы заняли "нишу", по меньшей мере смешно. Мы только на четвертый год своей жизни действительно заняли хоть какую-то "нишу", ползли к ней с большим трудом и небыстро.
А теперь к нам обращаются люди с просьбой: защитите нашу гласность от средств массовой информации! Я отвечаю: ребята, учредите Фонд защиты граждан, а еще лучше - гласности, от средств массовой информации. Это будет замечательно, потому что у нас с вами будут разные подходы, наконец-то возникнет поле для диалога. Нам же просто не с кем разговаривать! А гласность действительно пора защищать от средств массовой информации: посмотрите на лучших из них, посмотрите на НТВ. Они были прекрасны как раз серьезностью и объективностью по отношению к действительности, а теперь они их утрачивают. Проходит, например, замечательный материал по руководителю следственной бригады из Башкортостана Каримову, но как только они начинают про себя, любимых, - все, на это невозможно смотреть! И такого все больше, потому что зритель, читатель как элемент гражданского общества никак не представлен.
Во всех остальных отношениях отсутствие журналистского опыта работало на меня, на дело Фонда, поскольку, не считая себя компетентным, я воздерживался от оценок. Мне были понятнее их отношения с властью, с гражданским обществом... Но во внутренние, цеховые оценки и самооценки я и не пытался влезать - это должны оценивать профессионалы. Но профессионалы не желают этого делать: они либо комплименты друг другу говорят, либо морды друг другу бьют на страницах своих изданий.
Да, свобода слова, и даже гласность, предполагает не только право для всех говорить, но для некоторых - и обязанность говорить, отвечать на во-просы, заданные обществом, в том числе и журналистами. Однако нигде на свете нет закона, предписывающего говорить, есть законы, обеспечивающие право на информацию. В Америке не существует никакого закона о прессе, зато действуют три закона о доступе к информации, где детально прописаны все механизмы, с помощью которых гражданин может добиться от любого должностного лица выполнения этой обязанности говорить. А у нас с восторгом был принят первый вариант закона о доступе к информации - всего-то полстранички: "человек, мол, имеет право на доступ к информации", как он имел право на труд, отдых, образование. Ну и что? "Зъист-то он зъист, да хто ж ему дасть?" Виктор Монахов и другие стали готовить второй вариант, где хоть отдельные части прописали. Он и канул на дне думского колодца.
Я все время стараюсь этим заниматься, но ясно - в одиночку тут ничего не пробьешь. Надо объединять усилия правозащитных и других общественных организаций, наиболее остро понимающих необходимость в таком законе, сводить их в таран, на который и надевать юридический наконечник, и бить в одну точку, пока результат не будет достигнут. Все наши попытки объединить общественные организации ради закона о доступе к информации кончались ничем, потому что каждая из них занята своими проблемами и доступ к информации оказывается у них на последнем месте.
В общем, я стараюсь обдумывать новые подходы, потому что сейчас я ощущаю себя помесью почтового ящика и многоканального радиоприемника - кто-нибудь нажимает кнопку, какая ему нужна, и понеслось... Меня преследует ощущение выпотрошенности, я не успеваю как следует подумать. К тому же я не готов к тому, что сейчас, в силу изменения общей ситуации, каждая наша инициатива приобретает привкус политизированности. Не готов я и к тому, что в последние месяцы средства массовой информации стали активно меня перевирать. Впору садиться и писать опровержения, а я этого никогда себе не позволял. И все это вместе, вероятно, означает, что мы начинаем проигрывать территорию. Эта территория принадлежит не нам, но завоевана была и с нашей поддержкой, а теперь на нее очень и очень покушаются. Думаю, что я не паникую и не обманываюсь, и мне кажется, что процесс этот будет идти все активнее.