 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Александр СидоровКак я редактировал тюремную газету
До сих пор не пойму, как я попал в тюремную газету. По всем законам исторической логики я ни при каких обстоятельствах не должен был оказаться в недрах советской правоохранительной системы (по крайней мере, в качестве ее сотрудника). Я вырос на окраине Ростова-папы и с детства впитал соответствующие флюиды вперемешку с матом и жаргоном, но при этом оставался типичным "книжным мальчиком", жадно пожиравшим произведения мировой классики всех эпох, континентов и жанров, переводивший отрывки из "Фауста" и иллюстрировавший Шекли... Что касается армии, на военной кафедре университета мне было присвоено почетное звание распиздяй-лейтенанта, а к милиции я относился как и к другим представителям бродячего животного мира: мирился с существованием, но старался не замечать.
Но судьба играет человеком. Спустя месяц после получения диплома в довесок к нему я получил сына, подаренного женой. Жили мы на квартире, денег кот наплакал, и отцу семейства пришлось задуматься о хлебе насущном. Вот так, корысти ради и волею пославшей мя жены, с пинком судьбы влетел я в тесный кабинетик редакции газеты под звучным названием "Голос совести" Управления исправительно-трудовых учреждений Ростовской области, где мне пообещали квартиру через три года (получил я ее через шестнадцать лет) и неплохую зарплату.
Редакция состояла из трех офицеров и машинистки. Сама газета была слепком "районки" советского периода - с налетом "клетчатой экзотики". Мы писали заметки о передовиках и отстающих, ругали нарушителей режима и хвалили активистов-осужденных, рассказывали о культурно-массовых меро-приятиях и печатали материалы о съездах родимой партии... В течение семи лет я отбывал унылую повинность. То есть в командировках, конечно, общался с "сидельцами" и людьми в погонах, интересовался реальной жизнью зон, собирал архив уголовной лексики, нравов и обычаев страны Зэкландии. Но это было скорее хобби: в той реальности дико было даже мечтать о выходе моих наблюдений за пределы кухни.
Положение начало меняться с началом горбачевской перестройки. Но прежде, чем перейти к рассказу о боях с ветряными тюремными мельницами, необходимо сказать пару слов о феномене советской пенитенциарной печати. Массовое появление тюремных газет внутри системы исполнения наказаний - явление чисто советское, не имеющее аналогов в мировой практике. Нет, частные случаи известны. Лет десять назад журнал "Ровесник" рассказал о газете, которую издавал американский заключенный. В то же примерно время начала выходить газета для заключенных Великобритании тиражом 50 880 экземпляров; ее финансировали благотворительные организации, а редактировала 22-летняя Анна Рейнолдс, сама отсидевшая два года за убийство матери. Но именно Республика Советов впервые создала массовую периодическую тюремную печать... У тюремной печати своя история: то ее поддерживали и развивали, то - прикрывали. Вновь появились тюремные газеты в начале 60-х, во время хрущевской "оттепели". Они издавались в каждой области. В Ростовской выходила газета "К честной жизни". Лицемерие здесь переходило все рамки приличий; в одной из заметок автор рассказывал, как "весть о приезде в колонию ветерана КПСС потрясла и обрадовала весь коллектив осужденных", а речь коммуниста "растрогала слушателей до слез". И это в то время, когда слово "коммуняка" было в зоне страшнейшим оскорблением, а арестанты отказывались выходить на свидания к женам, если те приезжали в красных платьях...
Пока судьба не уготовила мне должность редактора одного из этих изданий, я считал "тюремную журналистику" идиотской прихотью власти, поскольку отдача от этой идеологической петрушки была нулевая. Но к 1997 году ситуация изменилась. Идеологи перестройки, обозначив курс на гласность, не могли обойти вниманием и печать мест лишения свободы. Более того: именно здесь, в доселе закрытой периодике, было приказано обратить особое внимание на расширение гласности, пропаганду обновления общества и укрепление конструктивной критики!
Главное управление ИТУ взяло под козырек. Грозные указания о "новом курсе" полетели из Москвы в регионы. Волна "обновления" и забросила меня в редакторское кресло. К тому времени мне стукнул 31 год, моему заму Сереже Чирикину - столько же, Володе Затонскому - едва 26. Все трое - выпускники Ростовского журфака, члены Союза журналистов...
Сразу оговорюсь: меньше всего я подходил на роль бескомпромиссного борца за гласность. Говоря словами Остапа Бендера: "Был ли покойный нравственным человеком? Нет, покойный не был нравственным человеком". Он был всего лишь творческим человеком. Вступать в конфликт с начальством не входило в его планы (очень хотелось квартиру получить!). Конфликт спровоцировало само начальство. Редакция находилась в двойном подчинении: считалась изданием отдела политико-воспитательной работы областного УИТУ, но непосредственное руководство осуществляла Москва. Благодаря этому журналисты "фрондировали" своей относительной независимостью.
Московское начальство запрещало использовать сотрудников газеты в оперативных мероприятиях и "привлекать к выполнению не свойственных им функций" (подключать к разбору жалоб - работе инструкторов ОПВР 1). Пункт о "непривлечении" возмущал начальника ОПВР подполковника Алейникова, видевшего в журналистах обычных инструкторов отдела. Протежируя молодому претенденту на редакторское кресло, Алейников надеялся, что тот из чувства благодарности "сдаст" своих подчиненных в "барщину" его отделу. Однако тяга к независимости оказалась во мне сильнее инстинкта самосохранения. И я с первых же дней продолжил курс на "самостийность".
И тогда подполковник решил проучить "наглеца". Однако действовал он не напрямую, а через своего зама майора Близнюкова. Но тот взялся за дело слишком прямолинейно, при помощи требований и приказов. Уж не знаю, как это получилось, но во время одной из бесед на повышенных тонах в кабинете зама я не выдержал и послал его на хуй... Война-с!
Между тем на газетном фронте дела обстояли неплохо. Почуяв свободу, мы бросились творить и экспериментировать. Появились зарисовки об арестантских судьбах, размышления о проблемах, которые ждут "бывших" на свободе, очерки и интервью с арестантами, нашедшими свое место в жизни, консультации, как написать кассационную жалобу, просьбу о помиловании и т.д. Критиковали очень робко: духоту в механосборочном цехе или нехватку рукавиц в цехе химической обработки... Изменилась верстка, мы привлекли художника-дизайнера, оформившего полосы профессиональными коллажами и рисунками. Газета выходила на четырех полосах формата А-3 раз в неделю, но вскоре мы решили выходить раз в две недели на восьми полосах, варьируя дизайн в стиле "Собеседника". В целом мы оставались "сучьей правдой", но с каждым месяцем все больше раскрепощались. И когда через полгода приехал с проверкой куратор из Москвы подполковник Симонов, он был потрясен тем, что увидел. Это была пока лишь ИМИТАЦИЯ НАСТОЯЩЕЙ ГАЗЕТЫ. Но имитация достойная.
Симонов дал редакции блестящую аттестацию на двух листах, лишь в конце одной строкой отметив, что журналисты не уделяют внимания "составлению перспективных планов". Раздосадованный начальник ОПВР решил... использовать эту строку против непокорного редактора газеты. В отчет на партсобрании о работе своего отдела он включил несколько абзацев о том, что редакция не понимает задач, стоящих перед исправительно-трудовой системой, и за это газету разнес в пух и прах московский куратор (в подтверждение цитировалась злополучная строка о "перспективных планах"). Однако накануне партсобрания мне удалось раздобыть второй экземпляр этого вы-ступления, и ночью дома я напечатал ответ, раздолбав по пунктам отчет начальника ОПВР и особо - то, что касалось редакции.
После того как на собрании Алейников произнес свою пламенную речь, на трибуну поднялся я (заранее записавшись в прения). Мне трудно передать свои ощущения. Я был всего-навсего щенком в капитанских погонах. Алейников - заместителем начальника управления и моим прямым начальником. За ним было все: высокая должность, погоны, власть. За мной - вспыльчивость, "безбашенность" и вера в свою правоту. Но боялся я жутко! Спасло то, что речь была заранее отпечатана, и я читал по бумажке срывающимся голосом:
Товарищи коммунисты!
Я внимательно выслушал выступление т. Алейникова. Первое чувство - глубокого недоумения от абсолютной беспомощности доклада, который сделан в худших традициях застойного времени... Будем откровенны: политработа на местах находится у нас на пещерном уровне. И дело не в отдельных ошибках, а в тенденции. Простой факт. На последнем заседании партгруппы я зачитал указание Политотдела МВД СССР, где говорилось, чтобы на страницах нашей газеты "регулярно подвергать критике сотрудников, проявляющих грубость, черствость в отношении осужденных". И что же? Замполит Гурджи сказал: "Да у нас через полгода ни одного политработника не останется!" А Курочкин и того хлеще: "Осужденный любит, когда с ним жестко говорят. А наглецу можно и по лицу съездить". Так кто же кого перевоспитывает? Чем такая позиция отличается от позиции уголовника?
И все - в том же ключе, с конкретными примерами бардака на местах. Что касается газеты, я просто прочел восторженную справку "московского гостя" и подытожил:
Таким образом, все сказанное т. Алейниковым о газете - откровенная ложь и подтасовка фактов. Мне стыдно за вас, Валентин Данилович, и как за коммуниста, и как за человека!
Взрыв водородной бомбы можно считать жалким подобием того, что творилось в зале... Не успел я сойти с трибуны, как на нее взлетел Алейников (115 килограммов живого веса):
- Товарищи, это провокация! Мы хотели Сидорова уволить за развал работы, а он решил нас опередить, чтобы все выглядело как расправа за критику!
Но раунд был уже за мной. От таких ударов с ринга уносят.
Нетрудно представить, какие последствия ожидали меня после учиненного на собрании дикого скандала. Правда, с ходу со мной расправиться не удалось. Пришел из столицы обзор тюремной прессы, где "Голос совести" был назван в числе лучших. Поэтому увольнение редактора за "развал работы" могло бы показаться как минимум странным. Необходим был мощный компромат. И его стали кропотливо собирать. Это было не очень сложно, поскольку редакция продолжала гнуть свою линию на открытость, обсуждение "больных", актуальных тем. Еще раз повторюсь: ничего особо острого, сенсационного не было. Но в условиях, когда до сей поры в тюремных газетах не допускалось и намека на критику администрации, даже безобидное указание на отсутствие в цехе стенда ежедневного выполнения норм выработки осужденными расценивались как вызов. Впрочем, были публикации и покруче. В январе 1988 года, к годовщине смерти Высоцкого, я поставил полосной материал "Говорят, что грешил...", где помимо всего прочего писал: "Герои песен Высоцкого о "зоне" - часто не преступники, а жертвы... Песня "Побег на рывок" даже сейчас кое-кому кажется кощунственной:
Я сначала грубил,
А потом перестал.
Целый взвод меня бил
Аж два раза - устал...
Зря пугают тем светом:
Здесь - с дубьем, там - с кнутом...
Врежут там - я на этом,
Врежут здесь - я на том."
Сейчас это не кажется чем-то особенным: подумаешь, стихи о ГУЛАГе... Но тогда даже подобная аллюзия В ГАЗЕТЕ ДЛЯ ОСУЖДЕННЫХ многих шокировала. А сколько раз с тех пор на меня вешали ярлыки "провокатора" и "подстрекателя"... И когда в газете обсуждалась неразумность ограничения переписки осужденных с родственниками, наказания отменой свиданий, целесообразность в колониях локальных зон (огороженные железными заборами участки отрядов), ношение на груди бирок с фамилией арестанта. Обсуждение таких тем считалось запретным.
Возможно, смени я тогда тон, направленность газетных публикаций, вернись к прежнему "Голосу совести" - все бы обошлось? Но я продолжал гнуть свою линию...
Последней каплей стала статья "Долг журналиста - быть предельно чест-ным" в номере от 8 марта 1989 года - пересказ выступления начальника политотдела МВД СССР Аникеева на всесоюзном совещании редакторов тюремных газет в Москве. Начальник Политотдела высказывал ряд мыслей, неприятных для работников тюремной системы: "У части сотрудников накрепко укоренилось мнение, что критиковать администрацию нельзя ни в коем случае: это, дескать, уронит ее авторитет в глазах осужденных. Такое утверждение ошибочно. Администрация теряет авторитет не тогда, когда ее критикуют, а тогда, когда совершает действия, достойные критики... Понятно, что руководству ИТУ или ЛТП критика может не понравиться. Могут возникнуть и конфликтные ситуации между администрацией учреждения и газетой. У нас есть такие факты. Так вот, если критика справедливая, конструктивная, мы не позволим ее зажимать".
Видимо, прочитав эти строки, руководство Управления по исправительным делам (так стало в 1989 году называться УИТУ) не на шутку встревожилось и восприняло статью как угрозу. Надо было раз и навсегда пресечь "газетную махновщину". И вот на специальном заседании партийного бюро начальник управления сформулировал свои мысли: редакция занимается какой-то своей перестройкой. Редактор хочет сделать из ИТУ детские ясли. Такая гуманизация нам не нужна; гуманизация должна направляться не на преступников, а на их жертвы. Необходимо прекратить тлетворное влияние гласности на спецконтингент. Через год-полтора эта кампания кончится. Если осужденные ограничены в правах, надо ограничить их и в пользовании гласностью, ограничить доступ периодических изданий в ИТУ и ЛТП. Они только осложняют оперативную обстановку. Но если мы не контролируем "Правду" и "Огонек", то уж "Голос совести" - под нашим контролем.
Но напрасно мои гонители не отнеслись серьезно к предупреждению Аникеева о том, что расправы за критику Москва не допустит. Я решил пойти ва-банк. Сначала позвонил своему куратору - Ивану Никитовичу Симонову (интеллигентному и умному человеку, что является большой редкостью в системе исполнения наказаний) и поведал ему в двух словах о боях местного значения. Симонов потребовал от меня изложить все в письменном виде...
Меньше чем через месяц я вместе с Алейниковым был вызван к начальнику Политотдела областного УВД Лютову (в то время тюремное ведомство подчинялось МВД), где моему шефу в моем присутствии был устроен жуткий разнос. Мне тоже досталось несколько строгих слов (не след обращаться в Москву, когда есть свой Политотдел). Но с тех пор руководство управления сочло самым разумным не трогать газету: пусть все идет как идет... У этого Сидорова в Москве, видимо, "волосатая рука". Я, со своей стороны, не стал никого разубеждать.
Период с 1990 по 1995 год можно назвать расцветом ростовской тюремной газеты. И не только в результате моей маленькой победы. Куда более значимыми оказались процессы, которые привели к серьезным переменам и в обществе, и за "колючкой". Вскоре Москва, видимо, под влиянием "ростовской бойни", а также ряда конфликтов между газетами и ОПВР в других регионах, повысила статус тюремной печати: наши газеты стали подчиняться не отделам политико-воспитательной работы, а непосредственно начальникам региональных управлений по исправительным делам. Казалось бы, не все ли равно? На самом же деле большие начальники сами по себе не опускались до разборок с газетами; у них хватало более серьезных забот. Основные неприятности доставляли непомерные амбиции чиновников помельче, типа Алейникова. Теперь же нам стало легче дышать.
Но еще важнее было смягчение режима в колониях. Исправительно-трудовой кодекс в то время менялся в сторону облегчения содержания осужденных, и то, за что нас еще недавно обвиняли чуть ли не в измене Родине, теперь становилось нормой. Исчезли ограничения в переписке, было запрещено наказывать лишением свиданий и запретом на "ларек", увеличилось количество передач, в ШИЗО исчез "день летный - день пролетный", появились отпуска для осужденных и возможность провести их в семье, вне "зоны"! Так что газета со всей своей "либеральностью" уже мало кого могла удивить.
Теперь перед редакцией встала задача завоевывать авторитет прежде всего повышением профессионализма издания, уровня журналистского мастерства. Мы должны были конкурировать с другими изданиями (которых в то время арестанты получали немало). Первое, с чего мы начали, - изменили название. Из "Голоса совести" газета превратилась в "Тюрьму и волю".
Названия тюремных газет - тема особая. Когда в очередной раз в 1980 году они появились на свет, это были листки "За честный труд", "За трудовой подъем", "За трудовой коллектив", "Передовик труда", "Слава труду", "Трудовой день", "Трудовые будни", "Рубежи пятилетки", "Ударная вахта"... Неудивительно, что многие издания в начале 90-х стремились "перекреститься". Тульский "Трудовой маяк" стал "Судьбой", липецкий "Вестник труда" - "Контактом", ленинградский "Трудовой вестник" и кемеровское "Трудовое соревнование" - "Надеждой"... Так что мы не были первооткрывателями. А в 1992 году тюремная печать получила право выходить к широкому читателю вне зоны: с наших газет был снят гриф "для служебного пользования"!
В июне 1992 года "Тюрьма и воля" появилась в киосках, на лотках, в электричках. И сразу нашла своего читателя. Мне и сейчас не стыдно за то, что мы делали. Было по-прежнему много острых материалов о местах лишения свободы, юридических консультаций, очерков о несложившихся судьбах. Стали больше выступать сотрудники системы с разъяснениями происходящих изменений, рассказами о своей работе. Мы публиковали письма людей со свободы - порой жесткие и злые, особенно от пострадавших, сталкивали в полемике разные мнения по актуальным проблемам (амнистия, смертная казнь, отбывание наказания у нас в стране и за рубежом, влияние жаргона на русский язык и т.д.), давали репортажи о пребывании Солженицына в Ростове, из солдатского дисбата, брали интервью у ветерана Великой Отечественной - командира "штрафников", у солиста группы "Лесоповал" Сергея Коржукова, у воинов-"афганцев", попавших в зону...
О газете заговорили в журналистском "бомонде".
Перемены коснулись не только тюремных газет, но и ведомственного журнала "Воспитание и правопорядок", который тоже переменил название на "Преступление и наказание". С 1992 по 1995 год все сотрудники мест лишения свободы читали его взахлеб. На страницах "ПиН" поднимались актуальные темы, анализировалась ситуация в местах лишения свободы, опытные специалисты делились знаниями и воспоминаниями, велись профессиональные споры о путях реформирования пенитенциарной системы... Именно здесь появился цикл статей "Организованные преступные группировки в местах лишения свободы" (с начала 20-х годов по 90-е), ряд материалов о ворах в законе, подборки писем "Воры сами о себе" и множество других уникальных материалов.
Осенью 1995 года состоялось очередное совещание редакторов тюремных газет в Москве, где наша газета была признана лучшей в стране, а я - одним из лучших редакторов (и даже получил памятный подарок от министра: карманные часы с двуглавым орлом на крышке и надписью "Made in USSR" на циферблате - гримаса перестройки...). Я был также отмечен как лучший внештатный сотрудник "Преступления и наказания". В тот год казалось, что это - начало настоящего подъема газеты! А это было началом ее конца...
1996 год - год разочарований. Страна очнулась от перестроечной эйфории и фразерства. Пенитенциарная система задыхалась от нехватки финансирования; доходило до того, что в областной УИН (Управление исполнения наказаний, как в очередной раз была переименована наша контора) приходило лишь 20 процентов требуемых средств. В этих условиях нашу газету... просто перестали финансировать. Мы ходили на службу, получали зарплату - и ровным счетом ничего не делали.
В редакцию я стал приходить пару-тройку раз в неделю. Конечно, "доброжелатели" докладывали начальнику управления. На что мудрый начальник сурово отвечал:
- Да не трогайте вы этого Сидорова! Я ему еще приплачивать буду, лишь бы только он ничего не делал!
На самом деле я, конечно, продуктивно использовал свое время. Мотался в колонии, встречаясь с "сидельцами" и вертухаями, собирал арестантский фольклор, обрабатывал огромное количество материалов... Печатались мои исследования уголовно-арестантского мира, я выступал по центральному и местному телевидению... Так что я благодарен высокому начальству УИН за то, что оно дало мне возможность в течение нескольких лет заниматься плодотворной творческой работой.
Но газета умерла. Правда, в 1997 году финансирование понемногу стало восстанавливаться, и мы даже выпустили несколько жалких номеров (послед-ний - в октябре). Но это было бесперспективное прозябание. И я решил уйти на пенсию, чтобы заняться настоящей журналистикой, литературой и научными исследованиями.
Листая нынешнюю тюремную прессу, я с грустью убеждаюсь, что она почти опустилась до уровня 1980 года (правда, без уклона в производство, которое полностью развалено). Сейчас газеты УИН выходят в лучшем случае раз в месяц на 4-х полосах. Их страницы заполнены мелкой информацией с мест (концерт в колонии, досрочное освобождение, приезд священника или строительство церковки в колонии, спортивные соревнования между отрядами), незатейливыми письмами арестантов (скучаю по семье, каюсь в содеянном), стихами "сидельцев", а также кроссвордами, анекдотами, советами, как поддержать здоровье, юридическими консультациями. Еще более убого стал вы-глядеть журнал "Преступление и наказание". В Москве была создана совместная редакция журналов "Милиция", "Преступление и наказание" и "Пожарное дело". С этого времени журнал превратился в сборник отчетов со всевозможных заседаний и совещаний. Ни одного живого слова, ни одной мысли, ни единого материала, дающего повод к размышлениям...
Конечно же дело не только в финансировании. Состояние прессы - отражение скрытых процессов в любой системе. То, что нынче происходит с системой исполнения наказаний, можно охарактеризовать как ГНИЕНИЕ И АГОНИЮ. И в обществе, и внутри ГУИН царит полнейшее равнодушие к положению пенитенциарной системы.
В 80-е и начале 90-х в колониях и управлениях местами лишения свободы служило множество профессионалов - людей с высшим образованием, опытных, неглупых и ответственных. Чем дольше человек служил, тем с большим пониманием он относился к арестантам. Многие поддерживали изменения и выступали за отмену запретов. Сейчас положение совершенно иное. Толковые ребята давно разбежались либо собираются это сделать. В пенитенциарную систему никто не идет, потому что там царит нищета, отношение к сотрудникам - скотское. В учреждениях ростовского УИН текучесть кадров составляет несколько сот человек в месяц. Что же говорить о положении с арестантами!
Острейших тем для разговора, обсуждения - значительно больше, чем во время моего редакторства. Но - на этот раз "команды на гласность" нет. И вряд ли она будет. В Москве боятся даже дыхнуть. Важно сохранить хоть какое-то, пусть шаткое, но равновесие. Не дай Боже что-то взбаламутить, забить тревогу! Когда я бился с тюремными чиновниками, я чувствовал, что за мной стоит Москва. Верил в необходимость и необратимость перемен, происходящих в стране. У нынешних пенитенциарных журналистов такой веры - нет. А стало быть, существование тюремной печати опять потеряло всякий смысл.
В нынешней ситуации не хватает желания высшей власти что-либо менять. А может, она просто понимает, что у нее нет для этого сил и возможностей. Бессилие и апатия руководства страны по отношению к пенитенциарной системе - главная причина гниения "тюремной гласности". Да, к сожалению, в России до сих пор все зависит от "доброго барина" и его воли. И, кроме барина, надеяться по-прежнему не на кого. В стране нет ни одного общероссийского издания, посвященного положению за "колючкой", - массового, яркого, способного формировать общественное мнение. Нет СПЕЦИАЛЬНОЙ ПЕРЕДАЧИ ни на одном из телевизионных каналов.
Попасть "цивильному" журналисту "за колючку", чтобы сделать статью или передачу, нынче стало В ДЕСЯТЬ РАЗ СЛОЖНЕЕ, ЧЕМ ПРЕЖДЕ. И это тоже зависит прежде всего от "доброго московского барина". В начале - середине 90-х Москва обязывала региональные управления УИН активно сотрудничать с местными и центральными изданиями, и вскоре тот же начальник ростовского УИН уже не раз требовал от редакции помощи в подготовке брифингов непосредственно в колониях - с привлечением как можно большего участия представителей СМИ, с экскурсиями по "зоне", беседами с сотрудниками и сидельцами. Сегодня представить такое практически невозможно...
Самым целесообразным было бы создание такой газеты и телепрограммы, реорганизация всех тюремных газет в корреспондентские пункты указанных выше изданий с сохранением за сотрудниками права свободного доступа в места лишения свободы, но без подчинения уголовно-исполнительной системе. При тех же затратах, что сейчас, толку было бы намного больше. Но, как говорится, мечтать не вредно...