 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Дональд КашенДуховность: ключ к человеческому обществу
Природа сокровенным языком
Нас приобщает к вере благосклонной,
Столь чистой, что лишь верой той влеком,
Вновь человек в ее вернется лоно.
Твой голос, о великая Гора,
Законы лжи поколебать способен,
И тот - оракул твой, чей нрав беззлобен,
Чей разум чуток и душа мудра.Перси Б. Шелли. Монблан*
Шелли принадлежал к тому тесному, восприимчивому, избранному кругу писателей, которых принято называть романтиками. Они жили в конце XVIII - начале XIX века, и это время называется периодом английского романтизма. Если посчитать, то это был невероятно короткий период. Однако за несколько лет эти люди, используя слово, как художник использует кисть и краски, набросали образ новой духовности, которая мягко, но бесповоротно поставила под вопрос религиозные понятия и литургические ламентации тех дней.
Они вышли на европейскую сцену два с половиной века спустя после болезненного вывиха реформации. Но в отличие от реформации и ее богословских высыпаний, которые подорвали и разрушили церковь, эти люди вообще отбросили язык, говорящий о грехе, уповании, оправдании, освящении, спасении, воздаянии и т.д. Вместо этого они писали о ритмах творения, выражающих страсть, и удовольствие, и любовь, боль, красоту и трагедию, веру и сомнение, любовь и милость, силу и слабость, надежду и отчаяние, истину, плодотворность в том мире, который сам себя поддерживает, воспроизводит и пульсирует энергией и жизненной силой. И весь он священ, весь существен, весь он - замысел той жизни, чьей неотъемлемой частью сами эти люди были.
Конечно, они ощущали, что планета переживает серьезные трудности и что найти выход непросто. И теперь необходимо было не больше религии вообще, а земная, проистекающая из духовности этика. Представление о том, что духовность достигается только через промеренные религией воды обряда, через подчинение, единообразие и нравоучение, о том, что церковь есть лоно и единственный "дом", где духовность вообще возможна, уже стало полной глупостью.
Шелли пишет, что у дикой природы есть свой таинственный язык, что у горы учительный голос. И ее урок образует связь между тварью и творением и пробуждает симфонические струны души. Когда он пишет: "мудрый чувствует глубоко", он говорит не о той духовности, что произведена на станках религиозной индустрии, упакована и испытана на особых полигонах, но о той естественной общности твари и Творца через творение.
Когда я думаю об английских романтиках, я всегда вспоминаю последнюю главу Третьей Книги Исайи. Там Бог говорит:
"Небо - престол Мой,
а земля - подножие ног Моих;
где же построите вы дом для Меня,
и где место покоя Моего?
Ибо все это соделала рука Моя, и все сие было, говорит Господь.
А вот на кого Я призрю;
на смиренного и сокрушенного духом
и на трепещущего пред словом Моим.
Бог Ветхого Завета - это Бог, который говорит, и его Слово передается самой тканью природы. К несчастью, как писал и Исайя, Он говорит, но вы смотрите и не видите, вы слышите и не понимаете. Шелли просто перефразировал Исайю, когда сожалел, что голос этот "не будет понят никогда".
Парадокс состоит в том, что те, кто притязает быть интерпретаторами этого голоса, духовными лидерами, вождями своих религиозных объединений менее прочих, как кажется, способны расслышать этот голос, понять его или на худой конец хотя бы поверить в то, что он вообще говорит.
Здесь возникает серьезная, духовно неразрешимая проблема. Не слыша голоса, не зная говорящего, не понимая послания, эти люди в течение веков создавали религиозные системы, оказавшиеся духовно глухими, настроенными на пережевывание моральной жвачки, оснащенными циклическими теологиями и смертными литургиями, которые бьют по барабанной перепонке души.
<...>
Можно спросить, не в том ли заключена причина страданий многих людей от духовной пустоты, что голос, который они слышат, тот голос, который тревожит и побуждает не проспать свою "заблудшую жизнь", это не успокоительный голос Творца, а навязшая в зубах мантра религиозного переводчика, который рассматривает всю человеческую жизнь в проверенных терминах добра и зла. А это - религиозный способ смерти.
Дэниэл Магвайр, профессор этики в Маркеттском университете и автор книги "Моральный стержень иудаизма и христианства", сделал такое наблюдение:
"На данном этапе истории совершенно неочевидно, что религии произвели в мире больше добра, чем причинили вреда. Любой, как и латинский поэт прошлого, может задать вопрос: "Как могла религия породить столько зол?"
Образ духовности тускнеет, если смотреть на него сквозь плохо оснащенные и зачастую затуманенные очки религии. Кто-то заметил, что вековые религиозные институты смертельно устали. Христианство утомлено, устарело, исчерпалось; иудаизм не справился с универсалистской мечтой Исайи, он все что угодно, только не "свет народам". Обе эти религии существуют в великолепном одиночестве, к которому сами себя приговорили. Томас Мор в книге "Забота о душе" писал:
"Нет ничего более разоблачительного и, наверное, ничего более полезного, чем рассмотреть наши моралистические установки и выяснить, как далеко за их дверями спряталась душа. Морализм успешнее, чем что-либо другое, защищает нас от души, спасает нас от интимного общения с нею. Морализм удерживает интимность, сексуальную честь на расстоянии вытянутой руки от нас. И если бы мы, служители Божьи, с таким же подозрением относились к нормальности, соглашательству и моральности, с каким мы относимся к плотским грехам, мы стали бы здоровее, человечнее, заботливее и щедрее".
Очевидно, что поиск истинной духовности - это пугающий опыт, связанный с риском. Рискованно здесь то, что мы должны отказаться от наших одежд и масок, бросить интеллектуальные игры, в которые мы играем, чтобы стать лицом к лицу с самими собой, принять ту свою сторону, которая обычно заставляет нас краснеть. А пугает здесь то, что, по мере продвижения в понимании самих себя и нашей вселенной, нам придется отказаться от религиозных подпорок и признать, что мы одни и только мы несем ответственность за эту пасторальную планету.
Английские романтики, о которых я упомянул выше, не были еще одним поколением пантеистов, еще одной разновидностью любителей природы и опрощенчества. Они вовсе не советовали нам уходить в пустыню, бежать от цивилизации в некий сад. Они никогда не считали мир идеальным, совершенным садом. Жизнь для них была состязанием, какофонией боли, страхов, радости, слез, вписанной в покой тихой гармонии жизни.
В книге Лео Маркса "Машина в саду" локомотив становится символом вторжений жизни - религии, промышленности, экономики, науки, технологии, образования, которые становятся живыми знаками живой цивилизации. Вопль жизни раздается в самом центре пасторали, и этот вскрик меняет саму фактуру жизни. Новые картины и звуки задевают душу, и в свободном взаимодействии гармонии и диссонанса и возникает священный союз Творца и творения.
Живопись, литература, музыка, танец живы пронзительным вскриком внутри пасторального мотива - и смысл их послания ясен. В миг, когда посреди сада раздается ужасный скрежет жизни, мы обретаем духовность.
И Хотторн и Торо пишут о садах, и у обоих резкий гудок локомотива разрушает пастораль. У Марка Твена Гек и Джим спокойно плывут по реке, и вдруг устрашающий, свистящий, дымящийся пароход сокрушает их плот и мечты.
Великий мастер символизма, Виктор Гюго в "Соборе Парижской Богоматери" сополагает танцующую, изящную, чувственную Эсмеральду и женщину из нефа, которая бормочет, словно мантру: "Подай мне... Подай мне... Подай мне..." Но именно Эсмеральда подает воду уродливому, горбатому звонарю, который влюбляется в нее, прекрасно понимая всю глупость своего чувства.
Сад человечества и свободное выражение души, их пересечение и есть исток и начало духовности. Недаром Эразм считал, что дружбу мы заключаем в минуту помрачения ума.
И если мы будем продолжать поиск духовности и устойчивости, нам понадобится новый язык, обладающий всем богатством мифа, ритуала и символа, но освобожденный от разрушающих его образов того, что есть Бог, что есть мы, и от бритвенно-острых разделений добра и зла; этот язык должен соотноситься и с гармонией пасторали, и с диссонирующим вскриком жизни.
Нам нужно то, что Николай Кузанский называл "просвещенным невежеством", нам нужно ученое незнание понятий, которые держат нас заложниками вчерашних представлений, мнений, истин. Нам нужно стряхнуть с себя средневековые слова, обрученные с мыслью древности, стряхнуть с себя те слова, которые превратились в мусорные корзины, куда каждое поколение вбрасывает собственные интерпретации.
Наше стремление к духовности уже не позволит нам оксюморонов прошлого: оно потребует нового словаря, писанного слезами и смехом, ликованием и погребальными речами, этикой и этосом человеческого рода.
Фридрих Ницше бросил запал в электрическую цепь христианства, объ-явив, что Бог умер. Сумасшедший с фонарем в руке бегает по рынку: "Ищу Бога, ищу Бога!", а столкнувшись с насмешками толпы, кричит: "Мы его убили!" Он бросает фонарь наземь, фонарь разбивается. Огонь гаснет, символизируя смерть. Когда его уводили, он обернулся и пробормотал: "И что теперь все эти церкви, как не гробницы и памятники Богу?"
Сейчас нам уже не нужны такие выплески, как бормотание этого сума-сшедшего. Но для тех из нас, кто ищет духовности и устойчивого общества, в котором духовность станет реальностью, вопрос Ницше остается главным. И что такое "эти дома для Меня", как не гробницы и памятники?
Дело не в том, жив-здоров ли Бог, не в том, что Бог жил и умер, не в том, что он никогда не существовал. Бог не умер! Умер язык, он умер, потому что не сумел и не умеет сказать нам, кто мы есть и чьи мы. Эта неудача - заслон духовности.
Честертон однажды заметил: "Христанство не провалилось, его еще ни разу не пытались применить". Вероятно, то же самое можно сказать и обо всех великих религиях Запада и Востока.
Духовность не есть предмет купли-продажи, брошенный на алтарь неведомого бога. Это и не интеллектуальные упражнения, и не умственное достижение; она не есть следствие ухода на безопасные небеса, защищенные от страшных картин и звуков жизни. Это - состояние бытия. Это - незавершенное условие того, что в общих чертах можно назвать "продвигающейся работой". Как все обусловленное, она основывается на феномене духовного общения с голосом творения. Степень нашей человечности можно измерить нашей способностью "слышать" голос Творца через мегафон творения, понимать Землю не как данную нам по праву рождения, а как священную собственность, доверенную нам в управление.
"Голос" этот сильно искажен нашим постоянным насилием над землей. Сейчас мы все слышим стоны страдающей земли, планеты, которая, по всей видимости, умирает. Кто-то однажды сравнил то, как мы смотрим на нашу планету, с чтением истории творения сзади наперед, когда мы начинаем с картины пышной зелени, лесов, плодородных почв, кристально-прозрачных вод и чистого воздуха, а заканчиваем первозданной пустыней. Вордсворт назвал это "лихорадкой мира".
Эта планета - оскверненное произведение искусства, а человечество можно сравнить с испорченным мальчишкой, который в момент особого унижения и разрушительного безумия заносит стамеску над микеланджеловской "Пьетой". Судя по всему, терпение и выносливость земли уже исчерпаны, и прав, возможно, Дэниэл Магвайр, когда пишет, что мы, быть может, живем в первую эпоху усталости творения.
А Байрон ошибался, когда в "Чайльд Гарольде" предположил, что человеческая власть кончается на берегу океана. Нет уже места, куда не добралось бы разрушение. Ненасытная экономика пожирает и будет пожирать природные ресурсы до тех пор, пока они не утратят возможность к восстановлению и воскрешению.
Мы вывернули наизнанку интеллектуальные тупики, которые обслуживали сами себя - веру в то, что чем больше, тем лучше, и глупое экономическое мышление, которое предполагает, что земля дана нам, чтобы мы ее эксплуатировали, истощали, унижали и разоряли во имя прогресса.
Мы уже больше не можем готовить ребенка к тому, чтобы он стал взрослым, а не имея времени на то, чтобы быть ребенком - важнейшего времени на то, чтобы быть любопытным, чтобы исследовать, испытывать, проверять не знания, а чувства, изучать не очередной учебник, а новые спокойные ощущения, которые сосуществуют во внутреннем мире, и слушать не еще одного лектора, а тот голос, который шепчет душе.
Алфред Норт Уайтхед сказал: "Человеческое тело есть инструмент для делания искусства в жизни человеческой души". Универсальные формы искусства - живопись, скульптура, музыка, танец, театр - вовсе не декоративные украшательства, через них глубоко, страстно, страдальчески выражает свои борения душа. Для тех, у кого есть уши, чтобы слышать, кто понимает "голос", - это звук и ощущение священного ужаса. Духовности.
Мы подошли к той точке, откуда должны вернуться к первому символическому выражению устойчивости и духовности и замереть перед неопалимой купиной. А потом услышать, как глас, потрясающий землю, напомнит нам, что земля, на которой мы стоим, священна.
Верю ли я в то, что мы совсем скоро увидим смерть земли? Нет! Этого не позволят люди, духовно вдохновенные, ориентированные на устойчивое развитие. Верю ли я в то, что мы достигнем окончательной цели и, быть может, создадим новый Эдем? Нет! В той пасторали, к которой мы все стремимся и в которой нуждаемся, я хочу услышать вскрик плодотворной жизни. Верю ли я в то, что мы тут что-то значим? Полностью и безоговорочно!