 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Марианна ЯсемчикКатоличество в России:хождение за три моря
Правдиво рассказать о своем обращении и воцерковлении, пожалуй, так же трудно, как восстановить в памяти свой первый младенческий крик, первые шаги от мамы к папе, и первые смутные очертания лиц над своей кроватью. Объяснить обращения к той или иной церковной традиции - не менее сложно, может быть, до конца и невозможно. Люди верующие, тем более - воспитанные Церковью, прекрасно знают, как много в этом, по видимости, вполне сознательном действии, от тайны призвания, пути, замысла.
Поэтому я оставлю в стороне вопрос о том, почему я оказалась именно в католической Церкви. Конечно, это нетривиальная ситуация, в православной стране вызывающая, по крайней мере, некоторое недоумение. Пять лет я честно пыталась сформулировать ответ на вопрос "почему", и мне никогда это не удавалось вполне. И тем не менее, католичество стало неотъемлемой частью моей жизни, решающим фактом моей биографии и чем-то вроде дома, пути, судьбы.
Чтобы говорить о католичестве в России не только с точки зрения биографической, личной (что малоинтересно), но и как о социологическом феномене, то есть как о явлении, имеющем ценность для определенного, довольно большого числа людей, следует принять во внимание одну простую вещь. Христианство вообще и католичество как один из способов его существования является формой побега, в религиозной терминологии именуемого Исходом - Исходом человека из рабства этому миру в некие малознакомые, но уже самой своей непостижимостью и "инаковостью" привлекательные пределы: "отсюда" - "туда". Именно это, частью неартикулированное, стремление человека "к миру иному" лежит в основе всех без исключения великих религий. И в этом смысле всякая религия - своего рода "диссидентство", некоторым образом выраженное несогласие с актуальным положением дел в этом мире. А также определенная "программа", перспектива преобразования, или преображения, этого мира и человека, части этого мира - части одновременно и природной, и трансцендентной по отношению к нему.
Обращение и крещение для человека, если только оно чистосердечно и ответственно - безусловно, нечто большее, чем форма протеста. Любой неофит, будь то католик или православный, скажет вам, что он крестился не в обряд и не в систему, а в смерть и воскресение Христа, в тайну жизни и смерти, именно это важнее всего для его личностного роста и ориентации в пространстве повседневной жизни. Однако все же не стоит упускать из виду вышеупомянутый мотив Исхода, чрезвычайно важный для человека, переплетающийся с мотивом спасения - как спасения в самом прямом смысле слова, спасения от конкретных опасностей, которые подстерегают нас везде в этом мире, так и Спасения как окончательного решения экзистенциальной "проблемы человека". Именно это понятие спасения породило столь устойчивую и долговечную конструкцию (разумеется, термином "конструкция" суть Церкви не исчерпывается), как католическая Церковь, которая неслучайно с таким вниманием относится к словам Христа: "Я есмь Путь, и Истина, и Жизнь".
Конечно, этот христианский Исход, побег не следует принимать как "бегство". Понимая необходимость спасаться, "уходить отсюда", христианин всегда понимает также, что никто не спасается в одиночку - ни отдельный человек, ни какая-либо обособленная группа. И поэтому Исход - это, прежде всего, труд, осуществляемый в мире, "в миру", ради спасения и преображения всего мира.
Я думаю, что для живущих в России обращение к католической христианской традиции явилось наиболее радикальной и эффективной формой диссидентства, побега не только в смысле духовного возрождения, но побега, обозначенного социально. И если уж искать каких-то более или менее поддающихся рефлексии причин обращения в католичество русских людей, в частности, людей века XIX (князь И.С. Гагарин, декабрист М.С. Лунин) - то ларчик открывается довольно просто.
Русская культура издавна развивалась в поле напряжения между местным изоляционизмом, этнической замкнутостью - и попытками прорыва, попытками вписать себя в некое наднациональное "мы" или, по крайней мере, установить контакт с этим "мы". В этом смысле уже крещение Руси Владимиром можно рассматривать как некий путь преодоления упомянутой замкнутости, национального провинциализма; реформы Петра I являются, пожалуй, еще более ярким примером стремления расширить границы "русской ойкумены".
Таким образом, католичество в России (как и протестантизм, и прочие "иноземные" религиозные сообщества) явилось практически с момента своего появления на российской сцене "окном в Европу", и этому можно найти десяток подтверждений у Гагарина; вероятно, так же обстоит дело и в наши дни.
Однако, подчеркиваю, за этим стоит все же нечто большее, чем просто тяготение некоторой части русской интеллигенции к западной культуре. В основании самого этого тяготения - желание совершить побег радикальный, то есть уйти не столько от Востока к Западу, сколько от всякого разделения на Запад и Восток; желание достигнуть той степени целостности мира, при которой теряет смысл всякое противопоставление; "выйти вон". За пределы - и тем самым пределы эти упразднить. Очевидно, что Церковь католическая, то есть вселенская, декларирующая свое превосходство над любыми национальными сообществами, провозглашающая (а не только подразумевающая) свою внемирность (понимаемую прежде всего как онтологическая внеположенность не только нации и государству, но и вообще земному бытию человека) подходит для реализации такой, пусть даже не вполне оформленной словесно, цели лучшим образом.
Легко сделать вывод, что русский католик - человек, утративший национальность, как бы "не вполне русский". Однако это не так - прежде всего потому, что, как мы видели, стремление "выйти вон", за рамки провинциализма, свойственно русскому человеку в высшей степени и является важной, если не определяющей чертой национального характера. О чем, кстати, свидетельствует не только наше прошлое, но и современность. Ведь в основании того, что сейчас принято не совсем корректно называть "тоталитарными сектами", по сути дела, лежит то же самое стремление, и широкая распространенность этих сект свидетельствует о том, что стремление это вовсе не умерло. Кроме того, неверно полагать, будто в процессе преодоления замкнутости национальная принадлежность "стирается"; скорее, она некоторым образом модифицируется, изменяется, прибавляя какие-то краски к общей картине этнической общности, - и,безусловно, в общности национальной исполняется, как исполняется предназначение и задача, обогащая уже не только узко-местное человеческое сообщество, но сообщество вселенское.
Таким образом, для нас, русских, обращение к католической традиции христианства явилось чем-то вроде "хождения за три моря" Афанасия Никитина - хождения по зову сердца, но и с целью поучиться чему-то, а более всего - приобщиться тому, чего не хватает "здесь". Развивая эту мысль, можно заметить, что, в сущности, любое религиозное меньшинство - это, прежде всего, сообщество, где осуществляется религиозный эксперимент, результат которого неизвестен заранее и может быть спрогнозирован только с большой долей погрешности. Собственно, христианство в Иудее, а затем в эллинистическом мире представляло собой именно такой эксперимент. А значит, говоря о католической Церкви в России (ни в коем случае не о "Русской Католической Церкви"!), вполне правомерно говорить о религиозном авангарде (он же - андеграунд), что делает понятным присутствие католиков в России и определяет функцию католической Церкви в российском обществе.
Религиозный эксперимент - это всегда эксперимент по исследованию будущего, как в эсхатологической, так и в социальной перспективе, и обе эти перспективы чрезвычайно важны. Любое, как уже говорилось, религиозное меньшинство занимается, примерно, тем же: поиском новых путей в ситуации застоя. Вопрос только в том, насколько успешным и эффективным является этот поиск. Безусловно, с этой точки зрения, католичество обладает массой преимуществ по сравнению с другими группами религиозного авангарда (назовем это так).
Прежде всего потому, что оно представляет собой глобальную систему. Говоря "глобальная система", я имею в виду вполне конкретные вещи. Так, "система" характеризуется, в частности, высокой степенью солидарности ее членов - в этом смысле землячество (скажем, армянская диаспора) с его вписанным в "кодекс чести" понятием о взаимопомощи является хорошим примером. Входя в любой католический храм, в любой стране, католик в силу своей принадлежности к католической Церкви оказывается "в системе" и вправе рассчитывать (и получить) в случае необходимости поддержку с ее стороны. Причем речь здесь идет не о личных качествах тех, кто ее, эту поддержку, оказывает. Определяющим фактором являются не они, а признак, если хотите, формальный: принадлежность к католической Церкви.
Кроме того, эта глобальная система опирается на почтенную двухтысячелетнюю традицию и располагает развитым инструментарием для решения проблем повседневной жизни человека (например, сочетание личной свободы и иерархической дисциплины), ресурсами (система образования) и стратегией собственного развития. Все это и позволяет вести религиозный поиск наиболее эффективно и ответственно.
Стоит добавить, что присутствие описанных мною "экспериментаторов" (в частности, католиков) в той же степени важно и ценно для общества, в какой и для отдельных людей, наделенных складом характера Афанасия Никитина и предшественника его - Моисея, так как именно этот авангард в значительной степени обеспечивает нормальное, сбалансированное развитие упоминавшегося исторического конфликта между, условно говоря, "провинциализмом" и "соборностью" в широком смысле слова. Так дело обстоит не только у нас в России, но и вообще повсюду, где имеются хотя бы зачатки религиозного плюрализма. Возможно, православные французы или итальянцы примерно так же объясняли бы свою принадлежность к православной Церкви, потому что католическое большинство европейских стран в такой же степени нуждается в сфере религиозного поиска, как и православное большинство в России.
До сих пор я говорила о католичестве как о явлении общественном, пытаясь определить какова роль русской католической общины в религиозном пространстве современной России. Но у описанного мною религиозного поиска есть не только общественное, но и личностное измерение.
Прежде всего, католическая Церковь дала мне язык и научила им пользоваться. С полным правом наш век можно назвать "веком немоты". Мы научились говорить, и самый страшный дефицит ХХ века - это дефицит диалога, как на уровне частной жизни, где рвутся "лишние" человеческие связи, не украшенные искусством вести беседу, так и на уровне общества, утопающего в какофонии, где лишь иногда встречаются проблески осмысленной речи. Искусство постмодерна - ярчайшая иллюстрация того ступора, той бессловесности, которая охватила нас на рубеже веков: может быть, нам есть что сказать, но утрачен язык, но рассыпались привычные парадигмы, не работают прежние сценарии и стереотипы поведения, девальвированы понятия, исчерпан образный строй минувшей эпохи┘ Приходится идти вслепую, наощупь.
Возможно, одним из самых сильных потрясений для меня было открытие, сделанное в католической Церкви: слова имеют совершенно определенный смысл и существует простой и точный, отработанный до мельчайших деталей язык для выражения всех тех сложностей, с которыми имеет дело человек рефлектирующий. Более того, этот бесконечно богатый язык - язык богословия и антропологии, проповеди, папских документов, религиозной поэзии - существует не для того, чтобы просто "рассуждать" о жизни вообще. Этот язык работает, снабжая нас инструментарием для решения реальных проблем повседневной жизни.
Так, в Церкви меня научили различать естественное и сверхъестественное, волевое решение и интеллектуальное, усилие и претерпевание, в зависимости от проблемной ситуации полагаться на интуицию или разум, оперировать данными собственного опыта, вписывая их в контекст опыта общечеловеческого при помощи чтения и интерпретации Священного Писания. Мне объяснили, что такое выбор, каковы свойства целеполагания и как устроено движение человека к избранной промежуточной цели, что такое искушение и как с ним бороться, какова мера ответственности человека за его поступки и что значит "любить своих врагов". Слова "вера", "мораль", "спасение", "счастье", "закон", "свобода" наполнились реальным смыслом, и сама действительность обрела тот порядок и строй, при котором она становится операбельной действительностью.
Нет, я вовсе не хочу сказать, что раньше все было плохо, а тут вдруг все стало замечательно. Но все эти знания, эти навыки просто необходимы для решения задачи, с которой человек сталкивается в молодости и решает до смертного часа: как научиться "двигать собой" в этом мире, как жить, чтобы никого не растоптать и не быть растоптанным самому, чтобы достигнуть хотя бы немногого из того, что представляется нам ценным и важным в жизни. Этому не учат нигде, потому что ни одно учебное заведение не обладает необходимыми для этого компетентностью и авторитетом. Этому я смогла хотя бы начать учиться только в католической Церкви - слушая воскресную проповедь, участвуя в литургии, приобщаясь, по мере возможности, - а возможности эти в России невелики - к католической культуре Запада, к почтенной двухтысячелетней церковной традиции. Конечно, воскресная проповедь в католической Церкви - это не лекция по антропологии или богословию. Но располагая базовыми понятиями - например, понятием свободы - уже гораздо проще додуматься до всего остального.
Но не только то, что я услышала в католической Церкви, определило мою к ней приверженность, а, пожалуй, в не меньшей степени то, как именно это говорилось. Ведь нас - по крайней мере, многих из нас - уже не купишь слащавой религиозной фразеологией, за которой прячется, чаще всего, беспомощность и неумение ставить вопросы, не говоря уже о том, чтобы на них отвечать. Многие вынесли из суровой школы жизни в советском государстве яростную и непримиримую ненависть к лицемерию и фальши, вольной или невольной - и любовь к интеллектуальной и душевной честности, к некоей внутренней достоверности, которая должна стоять за каждым нашим словом, если только верно, что слово есть дело.
Именно эта внутренняя достоверность, обращение не к безликой массе, не к винтику в системе, а ко мне лично поразила меня в католическом способе проповеди. Войдя в католический храм, я увидела, что люди, обращающиеся ко мне с кафедры, не уходят от ответа, когда им задают неприятные вопросы, и честно говорят "я не знаю", когда на вопрос ответить невозможно. Меня поразило то, что, оказывается, есть в мире место, где предлагается реалистический взгляд на действительность, где есть способ избежать крайностей "оптимизма" и "пессимизма", каждая из которых сама по себе вызывает только недоверие. В сущности, срединный путь, именуемый царским и проповедуемый Церковью, - это единственный способ жить и выжить, потому что даже здравый смысл говорит, что в крайностях нет ни правды, ни свободы. Поэтому-то нас и учат жить, совмещая в себе сознание того, что "мир лежит во зле", - и того, что, вопреки всему, "Христос воскрес, смертию смерть поправ", и это последнее имеет самое непосредственное отношение к нашей повседневной жизни. Это позволяет спастись как от беспросветного отчаяния, часто охватывающего нас в этой жизни, так и от эйфорического оптимизма, ничего общего с реальностью не имеющего.
Итак, католичество в России - это хождение за три моря, неустанный и неуставный поиск того, что всегда "за пределами", стремление к Богу как апогею запредельности и к единению с неким наднациональным, вселенским "мы", попытки вписать себя в историю не только народа, но человечества. Нельзя сказать, что это стремление - "чисто католическое", оно, скорее, национальное, лишь осуществляемое по-разному и в разных условиях. Здесь, в России, чтобы быть католиком, нужно быть в немалой степени человеком не без склонности к риску. И все-таки самое веское "за", на мой взгляд, - это своего рода "духовная экстерриториальность", которую мы приобретаем, становясь членами католической Церкви. Именно это, внешнее и относительно независимое положение по отношению к конфессиональному большинству, позволяет русской католической общине быть одной из составляющих творческого напряжения, в котором рождается будущее страны.