 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Владимир ТутовПлен(Из автобиографической повести военнопленного, младшего сержанта советской армии)
 |
Я попал в пехотный батальон, по-моему, 100 или 101 дивизии, где-то в районе Смоленской области. <...>
Нас выгрузили, провели мимо какой-то станции, где стояла цистерна со спиртом, вокруг которой толпились красноармейцы - простреливали ее, подставляли посуду, кто какую мог, и пили. Мы шли мимо, и с нами были еще средние командиры. Завели нас в перелесок, два батальона - 5-й и 6-й - и скомандовали: "5-й роет первую линию обороны, а 6-й - вторую". После этого все наши средние командиры куда-то испарились. Нету никого, хоть лопни! Мы и не стали ничего рыть, так как даже не знали откуда ждать противника.
<...> Наши отделения были разбросаны в лесу. Посоветовались с младшими командирами, находящимися вблизи. Решили собрать всех. Собрали старшин и старших сержантов - устроили "военный совет". Решили, примерно, десять отрядов послать в разные стороны в разведку. Сидим, ждем. Тишина в нашем лесу.
Наконец, начали возвращаться наши разведчики и докладывают: "Видели немцев - идут сплошным потоком по дорогам на машинах, пешком, на телегах, велосипедах, лошадях..." Разведку мы посылали по радиусам в разные стороны. Решили прорываться в том направлении, откуда нас привезли. Я иду к своему отделению и командую: "Взять вещи, за мной марш!". Но вместо исполнения моей команды на меня направляют винтовки: "Ты иди, куда хошь, а нас не тронь!" Вот я и пошел в одиночестве. Помню - речка, бревно через нее.
<...>Оказывается, немцы сидели у речки в кустах. Услышали шаги и двинули меня по голове, а я был без каски, в пилотке.
Затем меня вывели на дорогу, и я увидел, что наши разведчики действительно говорили правду: просто страшно было смотреть на этот мощный поток машин, орудий, танков, повозок и пеших немцев, стремящихся на восток.
Еще подвели наших ребят. Вдруг видим: в лесу вдоль дороги буквально в трехстах метрах идут штук пять танков КВ. Ну, думаю, сейчас свернут на нас и мы убежим. Раздались лающие команды, и мы увидели действия немцев наяву, не в кино. Никакой паники, сейчас же развернули орудия, пулеметы, людей фронтом к танкам. Танки скрылись в лесу, а с ними и наша надежда на освобождение.
Нас погнали на запад. Кормежки никакой. Колонна становилась длинней и длинней. Через два-три дня слабые стали отставать, и тех, кто уже не мог двигаться, солдаты пристреливали. Прямо приставит автомат к голове, нажал крючок и пошел дальше, даже не вздрогнув, не выразив негодования, злости. Ничего. В то же время, если крестьянки давали нам какую-то еду - немцы не протестовали.
<...> Зима 1941-42 года. Нахожусь в команде по очистке снега в какой-то деревушке. Паек ужасающе мал. Вначале нас кормили баландой, похоже, что отнятой от свиного рациона, а потом начали давать хлеб: булку весом 2 кг на 40 человек.
Около 9 утра нас выгоняли на работу. Солнце ярко светит, небо голубое, вокруг хвойные леса, под ногами скрипит серебристый снег - настоящий курорт. Одна беда: ужасно хочется есть... и холодно.
<...> Однажды развернулись удивительные события. Из изб повыходили солдаты вермахта и начали усаживаться в деревянные розвальни (сани). Впереди этого обоза стояли легкие сани с хорошим рысаком в упряжке. Сани были загружены с верхом. Вдруг из леса раздалась стрельба из ружей и пулеметов. Офицер прокричал какую-то команду, солдаты развернулись в цепь и завязался бой. Внимание всех было захвачено боем, и я решился использовать удобный момент. Не торопясь, я подошел к передним саням, дернул за вожжи, конь пошел, а я иду рядом. Посматриваю назад - вроде все спокойно, назад, то есть в мою сторону никто и не смотрит. Тогда я взобрался на сани и огрел коня кнутом. Сани помчались. Мороз градусов 25.
Я себе гоню вперед. Проехал две деревни- на улицах ни души. За поворотом показалась деревня побольше предыдущих. Кто там? Вдруг - немцы? На голове у меня знаменитый шлем "буденовка", шинель серая, на спине две буквы - SU.
Шишкарь на шлеме я затолкал внутрь, чтобы хоть чуточку походило на "дойче мюнце". Деревня пустынная. Вдруг вижу: навстречу идет солдат - скорчился, на бровях иней, шинель тонкая, не греет. Вряд ли он что-нибудь видел впереди. Проехал я благополучно мимо.
Наконец, идет ответвление дороги. Колею видно еле-еле. Быстро темнеет. Смутно вижу несколько избенок. Подъехал к одной. В окнах темно. Стучу в дверь. Вышел мужик средних лет.
Коня мы отвели в дальний заброшенный сарай, а сани разгрузили и спрятали на хозяйственном дворе, забросав разным хламом. Мои "трофеи" оказались очень неплохими: новые солдатские ботинки, сигареты, табак и всякое другое имущество. Кроме барахла, в добыче оказались подробнейшие карты. Советские солдаты такой роскоши и не видели. Мы, например, ходили в разведку вообще без карт.
Все добро я раздал хуторянам. Три недели я провел на этом хуторе. Заметно поправился благодаря заботе жителей. Хуторяне подарили мне теплое пальто, шапку, валенки. Напутствовали: "Иди на северо-восток - там наши войска". Рано утром я вышел из хутора и отправился в указанном направлении.
<...> Подхожу к мосту через ручей, и вдруг из-под моста появляются странные фигуры - сразу и не разобрать, кто это. На голове одеяло, ноги обмотаны одеялом, в руках автоматы.
- Хальт!
Держался я, как перепуганный парень из деревни. Солдаты отняли у меня варежки и намеревались продолжить грабеж, но я что-то пробормотал о вшах и грабеж прекратился. Похоже, что фельдфебель собирался меня отпустить. И вдруг все переменилось. Фельдфебель подскочил ко мне вплотную и вцепился в пуговицу гимнастерки, предательски высунувшуюся из-под шарфа.
"Я помненял у пленного гимнастерку на хлеб".
Но фельдфебель уже ничего не слушал. Повели меня в штаб. Там сидит полковник, и перед ним на столе подробнейшая карта местности. Пока фельдфебель докладывал обо мне, я на ней даже успел найти дорогу, по которой шел.
Полковник говорит переводчику: "Скажи ему, мы находимся здесь, - он ткнул пальцем в карту, - а он шел вот отсюда, со стороны русских. Пусть расскажет, что видел: сколько пушек, солдат?"
Как хорошо, что я не ленился учить язык!. Пока полковник говорил, я лихорадочно искал выход. Рассказать правду, что я бежал из плена, - я не мог. Сказать, что никаких солдат и пушек не видел, - не поверит. Переводчик уже переводит. Я решился опять косить под деревенского дурачка. Нагнулся к карте, недоверчиво посмотрел на полковника, на переводчика и говорю: "Как же господин полковник может такое говорить? Мы ведь большие такие, а это место маленькое - как это мы в нем можем находиться?"
Полковник раздраженно хмыкнул, презрительно оглядел меня и приказал увести "этого идиота".
Меня повели в другую избу и там уже раздели основательно. Не помогли мои намеки на вшей - холод был страшнее. С меня содрали все теплое. Особенно жалко было отдавать валенки. Взамен мне дали солдатские ботинки. Они были мне малы, и я еле-еле напялил их на босу ногу.
Меня отвели на железнодорожную станцию и впихнули в товарный вагон, где уже сидело три таких же туриста. Мы медленно замерзали. Через минут пятнадцать пришел солдат, и мы упросили его перевести нас в соседний вагон, где везли лошадей и двух коров. Немец был не злым и перевел нас к животным. На полу была солома. Мы прижались к животным, и нам удалось даже поспать. Утром один из ребят выдоил коров - всего литра два. Заходит наш немец доить коров, а молока нет. Я сказал: "Наверное, от холода". В вагоне этом мы кое-как промучились двое суток, а потом нас сдали в лагерь в городе Ржев.
<...> Прожить три с половиной года в условиях голода, холода и человеконенавистнического отношения было бы невозможно, не будь небольшого количества смелых немцев, помогавших, несмотря на большой риск. На мое счастье, эта помощь приходила именно тогда, когда я находился буквально при последнем вздохе.
В лагере Ламсдорф из нашего блока много людей на работы не брали. Набирали по мере надобности. Поэтому, когда приходили "подрядчики" - я крутился поблизости и подслушивал: если работа была "колымная" (то есть там можно было стащить съедобное или что-то для меновой торговли), я бегом летел к друзьям и вызывал на колым. Если же шла речь о погрузке снарядов, где, естественно, нечего было стащить,. - мы прятались, кто куда горазд.
Обычно, когда нас гнали на работу, я по дороге присматривался и прислушивался к конвою, пытаясь определить самого добродушного солдата. Подобрав подходящего кандидата, я старался вовлечь его в беседу, задавал разные вопросы о положении на фронте, о его семье, профессии и вообще - о всякой всячине, иногда перевирая для смеха слова, как это бывает у иностранцев. При удачном варианте - удавалось провести полный день не работая. В Ламсдорфе я провел больше года и некоторые "хорошие" работы знал уже по конвоирам.
В нашем блоке было очень много перебежчиков, имевших на руках справки от немецкого командования, что "такой-то перешел на сторону немецкой армии с оружием в руках". Находились они на льготном положении: работа была у них полегче, а некоторых посылали на работу к крестьянам. В лагере им выдавали одеяло и табак. Их сразу можно было узнать по этой примете: как идет с одеялом в скатке - значит, перебежчик. Отношения у нас с ними были очень плохие. Количественный состав все время менялся, и потому ситуация вокруг этой вражды тоже была переменчива: то мы их прижмем, то - они нас.
Когда я только попал в этот лагерь, в нашем блоке было всего 2 сборных барака. В одном - здоровые, а во втором - туберкулезники. Уже, примерно, через год для этих несчастных выделили два блока по три тысячи в каждом. О медицинской помощи и речи не было, и на работу их, конечно, не брали. Питание - голая баланда из картофельных очисток и триста граммов эрзацброд. Смертность была ужасная. Идем с работы мимо этих блоков, а тысячи изможденных - кожа да кости - стоят вдоль колючего забора и протягивают руки: "Братцы... пожалейте... помогите..."
Сердце переворачивалось от жалости. А чем мы могли помочь? Но все равно - хоть малой крохой - делились. Невозможно было пройти и отвернуться. Пятьдесят лет прошло, и до сих пор слезы выступают при воспоминании этих страшных картин.
<...>В лагере основной валютой был табак. Все остальное - товар. Больше всего ценились за крепость украинский самосад и французские сигареты. Табак выменивался на работе у поляков за обмундирование. Его иногда удавалось стащить при работе на складе. Немцы в шутку называли не украл, а "русише роте кройц арбайтен" (работа русского красного креста). За кражу продовольствия наказывали редко. Это, конечно, в простых лагерях, а в концлагерях наказывали и за косой взгляд. Однако и здесь все зависело от конкретных солдат. Однажды я видел такое: пленный плюнул на землю, а солдат подозвал его, очертил на земле квадрат и приказал вылизывать...
Иностранным солдатам международный красный крест присылал пакеты с питанием. Оплачивалось это государством, откуда был пленный. Мало того, если у пленного родители были уже старыми и нуждались в помощи - помогали и им. По возвращении из плена солдату выдавалось полное жалование за весь период службы - был он в плену или нет. И никаких упреков или косых взглядов. Уже после освобождения английский солдат говорит мне: "Вот приеду домой - кучу денег получу". А я говорю: "За что? Ты же в плену был". Он от возмущения даже с кровати соскочил и никак не мог успокоиться: "А разве я виноват, что оказался в плену?!." Оставалось только завидовать. А в Тбилиси, когда умерла моя бабушка, у которой я жил, - меня с женой и крохотным сыном выгнали на улицу и в судебном документе написали, что мне - бывшему пленному - жить в Тбилиси нельзя. Вот с тех пор и мыкаюсь по городам...
Однажды мы с Костей Греком попали на работу на станцию Найси (теперь - Ниса), километров за 30 от лагеря. Всего нас было 40 человек, везли на поезде. Настроение было хорошее - на станции почти всегда удавалось подколымить. Мы должны были прибирать мусор. Поэтому мы были разбросаны по всей станции, и конвою было трудно вести за нами строгое наблюдение. Следили только, чтобы мы не выходили за пределы станции, а остальное их не трогало.
Я себе мотаю метлой с деловым видом, а сам наблюдаю за тем, что творится вокруг. К вагону подъезжает подвода, груженая мешками с мукой. Возчик - американец, а в вагоне два богатыря-американца укладывают мешки. Телега стоит наискось к вагону так, что можно подойти незаметно. И вот мы с Костей прокрадываемся в это пространство. Жестами спрашиваем у союзников, можно ли нам поживиться? Немцев поблизости не видно, и они дают "добро" на грабеж.
<...> Это было аккурат перед масленицей. Мы выменяли маргарин, у санитаров раздобыли соды, на базаре1 выменяли дрова и устроили себе блины.
Одно время мы работали неподалеку от немецкой солдатской кантины (магазина). Я заметил, что солдаты заходят в нее одетые, как попало, - в расстегнутых мундирах, в домашних туфлях. В приветствие говорят "хайль!", и то не всегда; продавец - солдат или унтер - выкладывает на прилавок сигареты, бутылку рома, что-то еще, рассчитываются, и солдат уходит. Наверное, это была выдача недельного пайка.
Вернувшись с работы в лагерь, я немедленно сунулся на базар. Там можно было выменять что угодно. Отыскал подходящие и не очень ношенные брюки и китель (конечно, немецкие), а обувь у меня у самого была подходящая. В следующую субботу я вышел на работу в немецкой форме. Выбрал удобный момент и захожу в кантину. Роняю сквозь зубы "хайль!" и бросаю на прилавок заранее приготовленную бумажку в 100 злот. Продавец выкладывает на прилавок бутылку рома, сигареты, печенье, сдачу. И тут я не сдержал приступа жадности и попросил его: "Нох цвай пакет табак", что для немца, воспитанного в духе дисциплины и порядка, было необычно. Он выдал требуемое, правда, посмотрел на меня очень внимательно. Ром в тот же день я продал поляку, заработав на этой афере большие проценты.
И тут мне пришла в голову гениальная мысль. Цвет рома точно совпадал с цветом лагерного чая, завариваемого пережаренной морковкой. По мусорным ящикам я нашел несколько бутылок и принес их в лагерь.
Чай не представлял собой ценности - пей сколько хочешь. Наполнил две бутылки чаем, наскоблил сургуча, залил им пробки и прижал пфенингом - стороной, где орел. Утром на работе тайком от конвоя подозвал поляка и предложил ему ром. На черном рынке его стоимость была 200 злот. Я запросил 150, и сговорились за 100.
Всего удалось продать 6-7 бутылок. А затем на мои предложения - только понимающе ухмылялись, и фирма прекратила существование.
В следующую субботу я опять нарядился в свой маскарадный костюм и - прямиком в кантину. Лезу в карман за деньгами, но продавец усмехается: "Хватит! Один раз обманул и довольно".
<...> Вот прочтет все это какой-нибудь "знаток" лагерной жизни и начнет вопить в негодовании. Мол, немцы у него все сплошь добрые и вся эта жизнь у него- одно сплошное удовольствие. А ведь я раза три доходил до состояния скелета - мяса не было ни грамма - только кости под обвисшей кожей. Обыкновенно паек был настолько мал, что в туалет мы ходили один раз в 6-7 дней. За все три года я помню всего несколько дней, когда мне было тепло. Но и в самые теплые дни мы не снимали шинелей. По-настоящему сытым я не был ни разу.
При перевозках по железной дороге мы безвыходно находились в до отказа заполненных товарных вагонах - без воды, пищи и туалета. Правда, выдавался маршевый кусок колбасы и хлеб. Но колбаса была для нас очень редким лакомством и поэтому моментально уничтожалась. В самом вагоне мы могли лишь сидеть в скрюченном положении и впритык друг к другу.
<...> Много лет прошло, но забыть все это невозможно.