 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Иосиф ХендриксЧасы(Документальная повесть из жизни военнопленного унтер-офицеранемецкой армии)
 |
Когда 1 сентября 1939 г. началась 2-я мировая война, мне было 18 лет и я отбывал службу в Рейхсарбайтдинст. В середине октября 1939 г. я закончил службу и намеревался начать учебу на инженера по самолетостроению. Однако уже в январе 1940 г. я был призван в армию и в Грауденце - польском городе на Висле - получил свое "образование" стрелка тяжелого пулемета. В составе 211-ой пехотной дивизии я принял участие в походе на Францию.
В январе 1942 г. наша дивизия была переведена на Восточный фронт. Нас разместили в местности под Брянском, и мы получили задание отвоевать земли, потерянные при отступлении от Москвы зимой 1941-1942 гг. Мы заняли одну деревню с большими потерями убитыми, ранеными и обмороженными, и наше наступление остановилось. Мы построили бункера, глубокие траншеи и перешли к обороне.
21 февраля 1942 г. при одном наступлении я был тяжело ранен в легкое. В лазаретах Варшавы и Германии я провел 10 месяцев. После моего выздоровления я вернулся в свою дивизию. Она располагалась все еще на том же участке фронта, примерно в 30 км. юго-восточнее Брянска.
7 февраля 1943 г. в ночном бою против советской штурмовой группы я был ранен в голову, потерял сознание, и меня одного взяли в плен. С самого начала плена - еще на фронте - со мной хорошо обращались, а спустя примерно три недели отправили в офицерский лагерь 27, в г. Красногорск под Москвой, хотя я тогда был лишь молодым унтер-офицером. Там я находился до осени 1943 г., а затем с несколькими другими пленными был доставлен в лагерь 58, что расположен в лесах под Рязанью. Здесь я реализовал свой план по изготовлению деревянных часов, надеясь на улучшение своего содержания. В 1944 г. большинство пленных этого лагеря, в том числе и меня, перевезли в Донецкий бассейн. Там нас направили в окрестность под Красным Лучом на восстановление шахт, которые немецкая армия разрушила при отступлении. Позже мы работали в восстановленных шахтах, добывая уголь.
До своего освобождения 21 декабря 1949 г. я провел почти семь лет в плену во многих лагерях и городках Донецкой области. Мы выполняли тяжелую работу и сильно голодали в годы перед советской денежной реформой. Много немецких военнопленных в лагере умерло.
Я сам и многие мои товарищи обязаны жизнью хорошим советским людям, которые в голодное время часто давали нам в шахте кусочек хлеба, горсть семечек подсолнуха, огурец и др., хотя они и сами голодали. Они были дружелюбны к нам и, как правило, не проявляли к нам ненависти, хотя все они пострадали от этой ужасной войны.
Чтобы поблагодарить их и отдать им должное, я и написал свою повесть "Часы".
Иосиф Хендрикс
Когда я попал в плен, с меня не сняли наручные часы, хотя у красноармейцев они пользовались большой популярностью. Едва ли я смогу точно объяснить причину их великодушия. Возможно, это связано с тем, что я попал в плен один, а не в общей массе. Кроме того, я был еще очень молод, и, вероятно, это было проявлением сочувствия к "фрицу", у которого "еще молоко на губах не обсохло". Многое, видимо, зависело и от человека, который брал меня в плен. Это был солдат с раскосыми глазами. Он кое-как перевязал мне рану на голове, скрутил "козью ножку" из газетной бумаги, набил махоркой, добродушно отматерил меня и попытался утешить: "Для тебя, комерад, война теперь закончилась, а для меня, - к сожалению, нет". Я его частично понял, т.к. к этому времени уже выучил несколько русских слов из армейской учебной тетради. Затем он отвел меня в штаб дивизии.
Генерал, которому он меня представил, имел благородное лицо и почти безупречную спортивную выправку. Он не только напоминал джентльмена, но и вел себя как джентльмен и поэтому совсем не соответствовал образу, который нацисты представляли нам в виде "большевистского недочеловека". Не соответствовал этому образу и юный младший лейтенант, который обыскал меня позже, проверяя документы и оружие. Непосредственно после этого меня заперли во "временной тюрьме" - за перегородкой из досок в пустом крестьянском доме. Младший лейтенант говорил по-немецки почти без ошибок и акцента. Еще и сегодня я помню его упрек, когда он, обнаружив мои наручные часы, спрятанные в голенище сапога для верховой езды, сказал: "Почему Вы прячете свои часы от цивилизованных людей?" Я не знал, что ответить на это. Он вернул мне часы и сказал: "Я зарегистрировал их как Вашу личную собственность".
Возможно, все это звучит неправдоподобно: ведь у подавляющего большинства немецких военнопленных советские солдаты отбирали в первую очередь часы, но со мной случилось иначе. На протяжении почти двух лет мне удавалось сохранять свои "зарегистрированные" часы при себе: я носил их открыто на руке во время этапа от Калуги до Москвы, в период моего заключения в лагере 27 Красногорска, при переезде из Москвы в лесной лагерь 58 Рязани и в течение всего времени нахождения в нем. Волшебное слово "зарегистрировано" дало гарантию спокойно проносить их через все осмотры - мы называли их "шмоном" - вплоть до лагеря Боково-Антрацит N256/1, где в один прекрасный день интендант Кирин подсунул мне под нос приказ по поводу конфискации моих часов. Мне пришлось их сдать, и я даже получил действительную, много раз проштампованную квитанцию о передаче. Естественно, я тщательно спрятал эту расписку. Однако, когда при моем освобождении 19 декабря 1949 г. в Брест-Литовске я предъявил ее в качестве документа советскому офицеру, тот только улыбнулся мне, выразив свое сожаление и беспомощность. Большего я, конечно, и не ожидал.
Во всяком случае, я был в Советском Союзе долгое время редким примером немецкого военнопленного, носящего часы. В какой-то степени это было и недостатком, т.к. где бы я ни находился, у меня постоянно спрашивали время как военнопленные, так и советские охранники и другой лагерный персонал, не имеющий часов.
Сегодня я уже не помню, по какому случаю и каким образом у меня родилась идея положить конец надоевшим вопросам о времени. Я подумал, что можно было бы в лагере, на месте построения соорудить что-нибудь подобное башенным часам, по которым каждый мог бы ориентироваться во времени в течение дня. Тогда я работал на лесоповале. При этой работе требовались больше руги и ноги, чем голова, и у меня было достаточно времени продумать технические подробности, а вечером, после возращения из леса, сделать наброски. Правда, не было бумаги, но находилось достаточное количество березового дерева, из которого можно было легко вырезать тонкие дощечки и затем полировать их осколком стекла. Я мог писать и рисовать на них своим вторым "сокровищем" - огрызком карандаша. Так постепенно возникал точный план башенных часов, в необходимости которых я был несомненно убежден, пока один военнопленный, который уже неоднократно проявлял интерес к моим схемам часов, несколько сухо заметил: "Так ничего не выйдет!" Это был Иохен Лауэ, профессиональный часовой мастер. Только его знания дали моей идее шанс к осуществлению.
Несмотря на разницу в возрасте, - он был старше меня на 20 лет - мы оба привыкли друг к другу и начали вместе работать. Для работы требовались в первую очередь инструменты. Из того, что нам встречалось на территории лагеря, мы ничего подходящего не находили: лишь в голенище моего сапога было спрятано третье мое "сокровище" - сломанное лезвие перочинного ножа. Я уже не знаю, где я его подцепил, но мы тогда ничего не оставляли из того, что каким-то образом могло пригодиться. Как-то мы нашли старый проржавевший молоток. Мы шлифовали его песчаником так долго, пока он не приобрел нужную форму. Снабдить его ручкой - не было проблемы. Осколки стекла отлично подходили для придания формы и гладкости дереву. Иохен Лауэ каждую свободную минуту обходил все углы и закоулки в лагере, и его "острые" глаза находили все, что валялось на земле: гвозди, заклепки, проволоку, болты, пружины и прочие металлические части, которые он собирал прямо-таки с болезненной мелочностью.
Постепенно мы сделали необходимые инструменты сами. В печи барака мы отжигали стальные проволоки, ковали их, придавая нужные формы; отрезали и изготавливали с помощью лезвия моего ножа тонкие и грубые, плоские и трехгранные, круглые и тонкие, как нож, напильники и рашпили. Когда мы закаливали новый инструмент в воде, т.к. никакого масла у нас не было, он иногда деформировался. При этом наша работа оказывалась напрасной, и мы делали новую попытку. Нашей гордостью было ювелирное сверло. Кроме того, мы имели настольный токарный станочек для обработки дерева, крутильный станок, металлические шаблоны для изготовления дубовых зубьев зубчатого колеса и пробойник.
Работа по изготовлению часов приобретала все больший размах, и, наконец, это стало известно охране. До сих пор мы скрывали свою деятельность, т.к. считалось, что мы, немцы, способны делать автоматы даже из консервных банок. И все же, наша "шарашка" была обнаружена, и нам пришлось признаться. Я не помню, какой была первая реакция русских, но плохой она, наверняка, не могла быть. Вероятно, нас допрашивал офицер МВД, и мы смогли его как-то убедить в невинности наших намерений. Им самим не терпелось узнать, что из этого получится. Они зорко следили за нами изо дня в день, не спуская глаз, а когда увидели первые изготовленные детали, недоверие пропало и появился технический интерес. Теперь советские солдаты и офицеры часто наблюдали за нашим рабочим столом; всякий раз, как только им позволяла служба, которая очевидно, была скучной и монотонной, они приходили к нам.
Выбор материала, их которого мы хотели изготавливать наши часы, не представлял для нас проблемы: был только один возможный вариант - дерево. Его было в рязанском лесу достаточно, во всех видах и хорошего качества. Однако, несмотря на всю нашу находчивость, инструменты, примитивно изготовленные, оказались не пригодны для работы по металлу. Итак, мы откалывали от березового дерева дощечки разной толщины, шабрили их, вырезали из них части корпуса и различные колеса. Последние мы аккуратно просверливали нашим собственным центровым сверлом и снабжали их осями из дубового дерева, обработанными на настольном сверлильном станке. Затем собранную деталь на том же станке центрировали. На лицевой поверхности обода колеса с помощью сверла с ограничителем просверливали вертикальные отверстия, в которые мы вставляли круглопрофильные дубовые шпильки. Собранный зубчатый обод мы также тщательно обтачивали по окружности, а форму зубцов обрабатывали под конец вручную. Это была важная, продолжительная и тонкая работа, требующая большого терпения. Трудности доставил нам крошечный передаточный барабанчик с шестью штифтами. Из дерева мы не могли его изготовить, поэтому применили металлические штифты из проволоки, которые мы вставляли в деревянные толстостенные катушки, обработанные на станке.
После завершения основ приводного механизма мы занялись стрелочным. При этом тонкостенные деревянные трубочки часовой и минутной стрелок создавали самую сложную проблему. Наши опыты с твердым деревом потерпели неудачу, а вот с березой удалось все сразу. Березовое дерево - прекрасный материал для резки и обтачивания на станке.
Наконец, стрелочный механизм был завершен, и мы приступили к разработке циферблата. При этом наши мнения разделились: я предлагал изготовить циферблат в соответствии с его названием, то есть как дощечку с настоящими арабскими или римскими цифрами. Иохен опирался на современный дизайн и вместо цифр предложил простые прямоугольные часовые метки, разные по величине. Метки на 3-х, 6-и, 9-и и 12-и часах возвышались над остальными. Лицевая сторона циферблата была изготовлена из липы цвета яичной скорлупы, а часовые метки - из древесины красной вишни. Как оказалось, разработка Иохена была правильнее по эстетике исполнения. Однако нашим русским наблюдателям циферблат вообще не понравился, и они эмоционально выражали свое мнение: "Кто по таким часам, вообще, может установить время. Тут должны быть еще цифры!"
Время проходило быстро при нашей работе над часами. Ранней осенью 1943 г. мы прибыли в лесной лагерь, и вот уже появились первые признаки весны. Постоянное мучительное чувство голода, тоска по Родине и напрасные размышления о скором возращении не миновали нас. Однако нам, увлеченным самоделкой, переносить тоску было легче, чем другим пленным. Работа в "шарашке" давала нам бесценное психологическое преимущество.
Находясь в плену, я пополнял свои скудные знания русского языка. Постепенно у нас завязывались беседы с нашими русскими зрителями: офицерами и охранниками. Продолжительность их возрастала и они имели не только технический характер, но часто касались личности. Меня спрашивали о возрасте, профессии, о наличии родителей, братьев, сестер и, конечно, подруги. Личный интерес перерастал нередко в человеческое отношение. Оно выражалось, например, в предложении вместе покурить. Но иногда мы, вечно голодные молодые парни, подвергались большому испытанию. Бывало, один из зрителей, шутки ради, как бы "случайно" оставлял на нашем рабочем столе горбушку хлеба, а спустя некоторое время, уходя забирал ее с собой. Сейчас, в пресыщенности 90-х годов нашего столетия, никто не может представить наших мучений.
Однажды русский офицер проявил необычайную щедрость к нам и в качестве награды за нашу работу с часами дал распоряжение о выдаче нам добавки супа в лагерной кухне. С этого момента наша часовая "мастерская" стала для нас неожиданно шансом выживания, что может понять даже современник.
Наши часы были готовы примерно в марте-апреле 1944 г. Они приводились в движение свинцовой гирей, подвешенной на тросе. Хотя дни уже стояли длиннее и солнце светило чаще, на территории лагеря по-прежнему лежал снег, глубиной почти по колено. Температура воздуха спускалась все еще значительно ниже нуля, и это послужило причиной фиаско, которое мы потерпели спустя несколько дней после установки часов. Русские сначала не разрешили повесить часы на одной из сторожевых вышек на лагерной площади для всеобщего обозрения. Между тем, с этими часами было связано много эмоций. Их рассматривали как великолепно выращенное "дитя лагеря" и хотели повесить в здании комендатуры в качестве рекламы продукции собственного изготовления. И вот настал торжественный момент: Иохен Лауэ в первый раз качнул метровый маятник для пробного хода и по звучанию анкера установил точность вертикальной подвески часов. Вокруг "чуда техники" в нашем бараке столпилось много любопытных. Среди них были не только военнопленные, но и советские охранники и офицеры, свободные в данное время от службы. В узком лагерном бараке воцарилась такая напряженность, какая могла бы быть при отсчете времени при запуске космической ракеты. Часы действительно пошли и продолжали идти: сначала минуту, затем 10 минут, час, день и еще день.
В то время русские не хотели долго ждать окончания испытательного срока проверки работы механизма часов. Они распорядились перенести их из барака в комендатуру и установить на удобном месте так, чтобы взгляд каждого посетителя сразу же падал на часы. Мы перепроверили все еще раз, закрепили корпус, прослушали шум анкеров при их лучшем расположении и предоставили наш механизм дальнейшей судьбе. Но, как уже было сказано, это привело к фиаско. Уже в ближайшую вторую половину дня к нам пришел дежурный офицер с мрачной миной на лице. Ничего хорошего она нам не предвещала. Офицер грубо сказал: "Часы сломались. Вы - саботажники!" "Что произошло?" - мелькнула у нас в голове. Мозг лихорадочно работал. В экстремальной ситуации причина была быстро найдена: колеса были изготовлены из незащищенного березового дерева и в сухом, перегретом воздухе комендатуры полностью деформировались. Это привело к беспорядочному зацеплению. Когда мы изготавливали часы во влажном, душном воздухе барака, мы просто не подумали о том, что дерево - это "живой" работающий материал.
Я применил тогда все свое искусство объяснения и свои еще не слишком богатые знания русского языка, чтобы усмирить разгневанных русских. "Не могли бы Вы нам достать фанеру?" - спросил я их.
К сожалению, в рязанских лесах и болотах не растут деревья, из которых можно сделать фанеру. После долгого раздумья мы остановились на том, чтобы скоблить березовые дощечки до миллиметровой толщины и использовать столярный клей, который варили сами. Со временем мы приобрели определенное мастерство при изготовлении часов и все необходимые инструменты. Поэтому по истечении месяца зубчатые колеса и защищенные листовые заготовки для крепления подшипников были готовы.
В лагере 58 мы успели собрать вторые часы, прежде чем ранней осенью нас отправили на этап. В случае необходимости, мы собрали бы и третьи часы. А между тем, наша мастерская все более и более превращалась из производственного заведения в ремонтное.
Итак, наша работа по ремонту часов начала принимать большой размах. Мы ремонтировали во все возрастающем количестве испорченные карманные часы - луковицы, "цибульки", охранникам, кругу их родственников и знакомых; заклепывали перетянутые пружины старых будильников. Иохен отваживался, при случае, даже на ремонт ручных часов, маркировки которых, как правило, напоминали об их прежних немецких владельцах.
Ранней осенью 1944 г. часть заключенных лагеря 58 была перебазирована в лагерь 256/1 Боково-Антрацит под Красным Лучом, в Донецком бассейне. Я также оказался в числе отправляемых, но, к сожалению, Иохена Лауэ среди нас не было. Так мы расстались, чтобы больше никогда не увидеться. Я хорошо помню обстоятельства этого перемещения. Наш поезд прибыл на запасные пути большого вокзала. Местность была незнакомой. Вдали, почти на черном фоне ландшафта, разбросано стояли конусообразные терриконы. Они напоминали египетские пирамиды Гизы. Вблизи от них находились более или менее разрушенные конструкции подъемников и другие шахтные установки. Мы поняли, что это был Донецкий бассейн, и представили, что нас здесь ожидает. Наша судьба на ближайшие годы должна быть связана с рабской работой в темных рудниках. Перспектива совсем не ободряющая. Психологический стресс привел к душевной депрессии. К тому же, наша подавленность была связана с большой слабостью. Если мне память не изменяет, мы были в пути, по меньшей мере, неделю, при крайне скудном и недостаточном питании. Кроме того, отсутствовала какая-либо возможность ухода за телом и регулярного исполнения естественных потребностей. Наши колени стали в подлинном смысле слова мягкими, а ноги были распухшими от скопления воды в тканях.
Конвой выгонял нас из вагона под собачий лай и бесконечные крики "Давай", с многочисленными тумаками прикладами оружия. Только самым крепким из нас удалось при разгрузке спрыгнуть с платформы на рельсовое полотно. У большинства пленных отказали коленные суставы, и они беспомощно сваливались на землю, а затем, при поддержке здоровых товарищей из последних сил вставали на ноги. Однако подняться удалось не всем. Тогда их тащили в лазаретный барак - слава Богу! - ближнего лагеря.
Лагерь был построен с учетом требуемой рабочей силы для восстановления важнейшего советского индустриального центра. В лазарете хозяйничала больничная сестра по имени Лидия. Это была здоровенная женщина, выдающая себя за городскую. На ее лице был чрезмерно наложен грим. Локоны выбивались из-под крепко нахлобученной шапки; на ногах были сапожки их тонкой кожи.
Как выяснилось позже, она обладала добрым сердцем и необходимым мужеством. Лидия защищала своих подопечных больных, выступала против установления для них рабочих норм выработки и часто побеждала лагерное руководство. Я еще вернусь к ней позже.
Лагерь Боково-Антрацит 256/1 состоял из группы трехэтажных домов, которые ранее были жилыми. Рядом располагались хозяйственные бараки: кухня, мастерская, баня, карцер и проходная. Территорию лагеря окружал двойной 4-х метровый забор из сетки и колючей проволоки. На всех четырех углах стояли круглые деревянные десятиметровые вышки. Охранники, вооруженные автоматами Калашникова, всегда держали их на боевом взводе и могли с этих вышек хорошо следить за происходящим вблизи забора.
В первые же дни после прибытия на лагерной поверке была установлена профессия заключенных. В производственных и хозяйственных помещениях, наряду с простыми рабочими, также ощущался недостаток и в специалистах. Я заявил себя мастером по изготовлению деревянных часов. В надежде, что русские "клюнут" на мою приманку я и решился на этот шаг. Я не ошибся. Они "клюнули". К тому же, как скоро выяснилось, среди вновь прибывших оказался снова настоящий часовщик. Его звали Фриц Нёриг. Он был довольно сдержанным, но общительным человеком, верным и надежным товарищем. Нам обоим отвели рабочее место под окном нашей комнаты, заполненной до отказа. Обеспечили даже шатким, но легко устанавливаемым столом, а также несколькими инструментами: молотком, щипцами, пилой и напильником. Это было так не похоже на условия лесного лагеря в Рязани!
Таким образом, в относительно короткое время мы легко смогли изготовить остальные необходимые инструменты. На этот раз я при нашей работе с часами был уже не учеником, а учителем. Фриц Нёриг оценил мои способности и как настоящий часовщик быстро разглядел мое вынужденное шарлатанство. Русские постоянно критически наблюдали за нашей "шарашкой", и мой авторитет "специалиста" укрепился в их сознании.
Для работы в "шарашке" нам требовалось два рода инструментов: один - для изготовления деревянных часов, а другой - для более профессиональной работы по ремонту часов прочих типов. Фриц сказал мне, что ему нужно, и я сумел все изготовить. Моим "шедевром" был настольный токарный станок с ручным приводом. Он так четко и хорошо работал, что Фриц мог на нем подтачивать новые анкерные оси для наручных часов. Основной материал для деревянных часов здесь было значительно труднее найти, чем в лесном лагере. Донбасс расположен в середине черноземной полосы и является частью огромной степной зоны. В Донецкой области, вплоть до первых жалких попыток устройства ветрозащитных полос, не было леса. Тем не менее наша проблема с материалом разрешилась очень быстро: лагерная комендатура передала нам несколько листов довольно хорошо сохранившейся трехмиллиметровой фанеры. Большего мы не могли ожидать. Кроме того, нашлось несколько поленьев хорошего дуба. Что касается технических данных часов, то я не решился взять с собой ни одного эскиза механизма, нарисованного на коре или дощечке березы; никаких записей о размерах деталей или сведений о его работе. Причиной тому была собственная безопасность. Если бы охранники при обыске нашли какие-либо "документы", они бы немедленно из разорвали. А к "документам" они относили все, что написано или нарисовано на бумаге или другом подобном материале. Чаще всего такие "открытия" влекли за собой тяжелые допросы офицерами МВД. Последствия могли быть серьезными.
Все, что тогда мне требовалось в теоретических основах для изготовления часов, я надежно сохранял в своей памяти. К счастью, в то время она у меня была отличной. И если я забывал какую-либо деталь, то мог быстро вновь ее рассчитать.
В то время я решился на изготовление серии, состоящей из 6-ти часов. В связи с этим, я попросил комендатуру о помощи. В помощники мне прислали дистрофиков. Они были исхудавшими до предела, "кожа да кости", и не пригодны больше к работе в шахте. Мои помощники заметно поправились при легкой работе, однако, решили не слишком быстро восстанавливать силы. Это привело бы к скорейшему их возращению на работу в шахту.
На первый взгляд казалось, что над нашей часовой мастерской взошла счастливая звезда, но это была одна видимость. Фриц и я должны были работать в шахте, по меньшей мере, три-четыре раза в неделю и дополнительно в стахановские дни, при этом перевыполнять установленную норму. Мы спускались в шахту по 12 деревянным лестницам, а после смены забирались по ним наверх. Это утомительное лазание, работа в шахте в примитивной обстановке и при скверных условиях труда были сущим мучением. Неделями в шахте не хватало воды. Наши тела почернели от угольной пыли, но отмыть их было невозможно: ведь нам выдавали для этого лишь одну консервную банку воды. Сегодня это кажется неправдоподобным даже мне самому. Мы были измучены до предела. Пальцы наших рук стали заскорузлыми, растрескавшимися. Приходилось обматывать их грязными тряпками. Почему они тогда не потеряли необходимой точности движений - остается для меня и сегодня загадкой. Итак, мы работали большее число рабочих дней в две смены: одну - в шахте, другую - в часовой мастерской.
В Боково-Антраците у нас также были зрители, как правило, из охраны лагеря. Многие заговаривали с нами о ремесле или, подчас, давали доброжелательные советы. Некоторые подсказки посетителей были полезны. Если мы их принимали, то глаза их загорались, и тут устанавливались человеческие контакты. Для нас, военнопленных, они были жизненно важными, в полном смысле этого слова. Вскоре мы заметили, что именно такие наблюдатели имели для нас бесценное значение. При случае, они обеспечивали нас необходимым инструментом, а также различным материалом: клеем, очищенным маслом, спиртом, проволокой. Причем, совсем бескорыстно. Мы даже полюбили одного из наших посетителей - лагерного фельдшера. Он вместе с сестрой Лидией должен был заботиться о больных.
Фельдшер рассказал нам о своей жизни на достаточно понятном немецком языке. Перед войной он изучал ветеринарию в течение нескольких семестров. После тяжелого ранения на фронте его отправили в тыл. Здесь его назначили на должность фельдшера, самую низшую в русской военной медицине. При своих посещениях он беседовал с нами иногда очень забавно, и порой шутки ему удавались. Тогда он сдвигал свою служебную фуражку на затылок так, что его блондинистый чуб дерзко торчал из-под нее. Затем он брал один из наших молоточков и сам пробивал несколько дубовых штифтов через шаблон для зубцов. При этом он полностью пренебрегал своим офицерским достоинством и не считал нас врагами своего народа.
В медицинской области, без сомнения, он не был светилом русского врачебного искусства. Диагнозы его были примитивны и ограничивались немногими известными болезнями. Когда он не мог установить диагноз, он обычно говорил: "Ничего, это имеют многие немцы".
Несколько слов о структуре лагерного руководства. Во-первых, здесь был комендант. Это был, по-моему, майор или старший лейтенант Смирнов, инвалид войны. Затем был офицер, который отвечал за рабочее подразделение и использование труда пленных. В нашем лагере это исполнял капитан Шабовда - главный человек для нас. Этот черноволосый мужчина с постоянно подозрительным выражением лица наводил на нас страх. Мы ненавидели его, т.к. считали самым опасным для нас в лагере человеком. Низкие должности занимали чрезвычайно молодые офицеры: безрукий лейтенант Малютин, младший лейтенант Кирин. О Кирине рассказывали в лагере, что он трагически потерял всю семью при наступлении немцев. По-моему, за свою боль и потери он должен был бы мстить нам, пленным. Но он никогда не проявлял мести, был прямодушен, всегда владел собой. Ему мы доверяли. То, что именно Кирин конфисковал мои наручные часы весной 1945 года, не изменило моего мнения о безупречности этого молодого офицера.
И, наконец, было еще два офицера, которые, если я не ошибаюсь, имели на фуражках околышки малинового цвета. У всех остальных офицеров околышки на фуражках были голубые. Капитан Хитров и ст. лейтенант Кравченко занимали особое положение. Они были представителями МВД (Министерства внутренних дел), организации, предшествовавшей сегодняшнему КГБ (комитету госбезопасности). Хитров казался нам самым зловещим из них. Его внезапные появления действовали на нас, как нашатырный спирт на собачий нос. Его бегающие глаза, всегда хитрый, подстерегающий взгляд и сутулая фигура не предвещали ничего хорошего при встрече с ним. Мы всегда старались обойти этого человека, прятались за угол каменной стены. При этом мы считали, что будто бы можно спастись от его опасного "всемогущества" и "всеведения". Именно у него собирались все тайные нити службы разведки. Он искусно использовал их и раскрывал "преступное фашистское прошлое" каждого из нас, не обращая внимания на то, где - вымысел, а где - правда. В своей работе он также, как и другие, должен был обязательно выполнять норму.
Его помощник Кравченко был более человечен. Хотя на его молодом загорелом украинском лице часто отражалась излишняя подозрительность и хитрость, он не был так жесток, как его начальник. Если кого-то из нас вызывали к Кравченко, то он был спокоен. Если Хитров вызывал к себе, то появлялся смертельный ужас.
Мы - часовщики очень скоро почувствовали на собственной шкуре, что оба эти офицера были настоящими хозяевами в доме. Мы не сомневались в том, что наши первые часы поступят к коменданту лагеря. Однако наша наивность вышла нам боком. Хитров ведь полагал, что часы должен получить он. Обидевшись, Хитров немедленно отправил меня и Фрица на работу в шахту с полным рабочим днем. Это тогда означало 7-дневную рабочую неделю при еженедельной перемене смен: утренняя, вечерняя и ночная. Только при переходе с ночной на утреннюю смену мы получали возможность для работы в часовой мастерской.
Хочу сказать о коменданте лагеря. Это был доброжелательный человек. Он разрешил хоронить умерших в лагере пленных даже с некоторыми военными почестями. Но в последние месяцы в лагере сильно возросла смертность, и он был вынужден запретить этот порядок захоронения.
Во время работы в шахте мы использовали каждую свободную минуту, чтобы поспать. Слава Богу, что это было довольно часто: то отключали ток, то не хватало деревянных стоек для крепления откосов выработки, то отсутствовал порожняк. Тогда мы забивали крюк нашей керосиновой лампы в стойку, ложились на первые попавшиеся деревянные штапеля и засыпали в одно мгновение, как сурки. Однажды мне дорого обошелся мой глубокий сон. Я растянулся на груде деревянных досок недалеко от рельсовых путей откаточного штрека. Во время сна моя левая нога сползла со штапеля, и кончик пальца оказался на рельсе. Случилось так, что состав с пустыми вагонетками неожиданно пришел в движение. И когда первая пара колес проехала через ноготь большого пальца ноги, я вскочил, как ошпаренный. И сегодня этот изуродованный ноготь напоминает о том печальном случае. С тех пор я понял, как опасно засыпать на работе.
Итак, наше производство часов продолжалось под покровительством Смирнова и Шабовды. При этом мы получали дополнительное питание. Кроме того, при работе в шахте нам выдавали большую норму хлеба - 1200 гр. Благодаря этому, мы не голодали и оставались в хорошей форме. В это время в нашей мастерской началось изготовление новой серии часов и по-прежнему ремонтировались трофейные часы различных типов.
Однажды на Рождество 1944 г. Лидия принесла к нам на ремонт патефон старейшего образца. Его стальная заводная пружина была оборвана. Я пообещал ей быстро помочь. В течение нескольких часов разобрал ходовую часть механизма, раскалил концы оборвавшейся пружины, сделал отверстия и заклепал снова. В тот же вечер Лидия забрала готовый патефон и принесла мне кастрюлю, полную серебристых, свернувшихся в клубок соленых рыбок. Если мне память не изменяет, у них эту рыбку называли "хамсой". Она мне очень понравилась. Это было настоящее лакомство по сравнению с нашей пресной, обыденной скудной пищей. Я не мог удержаться и съел порядочную порцию. Сразу же после этого я отправился на работу в шахту, в ночную смену. Меня мучила жгучая жажда, и я выпил целую литровую бутылку грязной воды, но, слава Богу, все обошлось.
Когда у нас появился заработок от ремонта часов, мы тратили его прежде всего на хлеб, а не на рыбу. Кроме того, я смог заняться своим гардеробом. Грязный и потрепанный форменный пиджак я отнес в швейную мастерскую. Брюки я давно приобрел у одного человека. Это были сильно поношенные брюки от русской военной формы, а на рваном месте я поставил заплатку из старой ткани. А вот своих хороших сапог для верховой езды я лишился, когда один русский знаток кожи "положил на них глаз". Теперь на моих ногах было что-то бесформенное. В качестве подошвы использовались дощечки, а верхняя "кожаная" часть была из резины, которая прикреплялась к "подошве" скрученной проволокой. Это было так болезненно, что даже спустя десятилетия, во сне, проволока давила и стирала мои лодыжки. В то время за 1 кг хлеба, при оплате в рассрочку, я приобрел в обувной мастерской отремонтированные ботинки. Они хорошо подошли мне, и моим ногам, обмотанным портянками, было в них удобно.
Фриц также улучшил свой гардероб, и нас обоих считали в лагере лучше всех одетыми заключенными. Здесь я должен пояснить, что речь идет о нашей одежде вне работы.
Как только мы отправлялись в шахту, мы имели вид безобразнейших приведений. Перед работой мы раздевались в душе и получали наше рабочее барахло. Оно было высушено в печах дезинсекции и висело на железных кольцах. Черно-лоснящееся нижнее белье, изношенные ватные брюки и куртка, грязная дырявая шапка, бесчисленное множество раз используемые портянки и бесформенные калоши, одинаковой формы для левой и правой ноги - все это и составляло рабочую одежду. Мы одевались в рванье. Портянки и сваливающиеся с ног калоши мы крепко привязывали медной проволокой к ногам. Дневную одежду мы отдавали на хранение банщикам. Нередко по возвращении какой-либо части одежды не хватало. Поэтому мы особенно и не ухаживали за своими брюками и куртками. Воры были чрезвычайно разборчивы при похищении вещей. Брали лишь то, что им бросалось в глаза.
Весной 1945 г. произошла смена рабочего места, и мне здорово повезло. На ближайшей большой строке восстанавливалось одновременно много заводских цехов для перерабатывающей горной промышленности. Для этого требовалась масса специалистов. Туда послали и меня. Я назвал свою специальность - "изготовление деревянных часов" и попросил ответственного прораба направить меня в слесарную мастерскую. В ответ он громко рассмеялся, но оставил меня для проверки. Надо было выполнить сложную шлифовальную работу, и я с этим справился. Тем не менее это не очень убедило мастера в моих способностях по обработке металла. Тогда он, не долго думая, послал меня к бригадиру маленькой группы людей. В их задачу входило транспортировать лом, блоки, клинья и другие детали "каменного века" тяжелыми строительными и другими машинами между различными участками работ.
Стоял месяц май. В те ранние майские дни погода была сухой и прекрасной. Мы хорошо справлялись с нашей работой. Уже через несколько дней у прораба сложилось хорошее мнение обо мне. Однако он глубоко сомневался в моих способностях к тонкой механической работе часового мастера и с нескрываемым лукавством в глазах следил за мной. Лишь когда я с помощью Фрица почистил и хорошо отрегулировал его наручные часы "Цибулька", которые постоянно отставали, он поверил в мои способности часовщика. Вскоре после этого меня сняли с работы перевозчика.
В это время война закончилась. Мы, пленные, восприняли конец войны со смешанным чувством. С одной стороны, радовались, что смогли пережить войну и остались живыми. Надежда на скорое возвращение на Родину давала нам силы и уверенность, но надо было еще дождаться конца плена. С другой стороны, мы были подавлены, т.к. не могли даже предположить такое полное поражение Германии. О разгроме Германии мы имели представление на основе информации лагерного руководства и газеты "Свободная Германия". Ужас охватил нас. Теперь даже искорки надежды на скорое возращение погасли. Многие военнопленные предчувствовали, что отныне настал час возмездия победителей. И они не ошиблись. Большинству из нас, в том числе и мне, еще предстояло принудительное пребывание в советских лагерях от 4-х до 5-и лет.
Празднование Победы состоялось спустя несколько дней после исторического 9 мая. Весь персонал нашего лагеря был мобилизован на празднование Победы. На площади по лагерным дорожкам шли демонстранты. Мы несли транспаранты: "Спасибо победоносной Советской Армии!"; "Смерть фашизму!"; "Под знаменем Ленина, под водительством Сталина - вперед, к победе коммунизма!"; "В благодарность за освобождение от фашизма дадим сегодня угля больше, чем вчера, завтра - больше, чем сегодня!" Эти плакаты мы намалевали на попавшейся под руку упаковочной бумаге и носили их повсюду. Мы пели "Брюдер цур зонне, цур фрайхайт, брюдер цум лихтэ эмпор " (Братья, к солнцу, к свободе, братья, к свету восстаньте ") и "Ди блауэн драгунер зи райтен " ("Голубые драгуны, они скачут "). Музыканты шли впереди оборванной и безразличной толпы и наигрывали. На лицах пленных была маска рабов. Перед зданием клуба - центра пропаганды лагеря - выстроились лагерные офицеры. "Начищенные до блеска", они принимали парад, отдавая честь.
Хотели ли они нас унизить и заставить разделить с ними радость победы? Мне пришло в голову сходство нашего положения с состоянием гладиаторов, идущих на верную смерть. "Моритуритэ салютант!" - с арены приветствовали они императора. И действительно, более половины марширующих пленных были приговорены к смерти.
В честь праздника Победы на кухне выдавали дополнительно 200 гр белого хлеба и очень большую порцию пшенной каши. Это было настоящей сенсацией! Днем наша работа была обычной, пожалуй, несколько слабее, т.к. надсмотрщики были в лучшем настроении. Они периодически "пропускали стаканчик" за Победу. Я очень хорошо помню тот день, как будто это было вчера. Было жарко. Над нами простиралось весеннее небо серо-голубого цвета. В воздухе стоял аромат чернозема.
Спустя несколько недель после окончания войны меня снова послали в шахту, хотя недостатка в рабочей силе тогда уже не было. Капитуляция Германии дала нашему лагерю большое пополнение и заодно было причиной большого количества часов у населения.
Однажды Лидия попросила меня поехать с ней на базар в Красный Луч, чтобы помочь ей купить наручные часы. В свободный от работы день она получила для меня необходимое разрешение от коменданта, и мы поехали. На базаре были в продаже очень хорошие ручные часы. Для Лидии они были дорогими. Сам продавец не имел ни малейшего понятия о ценности своего "сокровища". Все же мне удалось убедить Лидию, а продавец резко снизил цену на часы, чтобы не упустить покупателя. И Лидия их купила. В лагере я отполировал испорченный браслет и сильно поврежденный корпус часов, так что механизм и дизайн теперь мало отличались. Отныне наша больничная сестра имела хорошие наручные часы.
Надо сказать, что на Краснолучском базаре со мной произошло несчастье. Один человек попросил меня открыть корпус его наручных часов и осмотреть механизм. Я открыл корпус, и часы упали на землю, т.к. мои грубые руки забойщика задрожали. Я был в страшном смятении, осторожно поднял этот крохотный механизм и услышал: "Что это за часовой мастер, который роняет часы?" К счастью, механизм не повредился и не испачкался. Часы тикали нормально. Должно быть, я имел хорошего ангела-хранителя. Человек, которому я вернул вновь собранные часы, очевидно, боролся с самим собой: начинать ли ему ругаться, нападать на меня или сменить гнев на милость. Некоторое время он смотрел на меня, и взгляд его становился мягче. Затем он сочувственно кивнул головой. Безмолвно мы стояли друг против друга. Вознагради его Бог! Я не знаю, для кого ситуация была тревожнее: для меня, единственного пленного среди тысячи свободных людей, или для Лидии, которая несла ответственность за меня как сопровождающая. Но я был готов к тому, что со мной в гневе могут расправиться. Я сохранил этот эпизод в своей памяти не как воспоминание о критическом переживании, а больше потому, что это был пример глубокой русской человечности.
Итак, огромный поток трофейных часов помог выжить нашему ремонтному производству. Между тем, я перенял у Фрица так много технических "ноу-хау", что мы могли иногда отказаться от изготовления деревянных часов и распределить между собой ремонтные работы. Я ремонтировал грубые, простые механизмы - будильники, настенные часы и т.д. Фриц - сложные: наручные и карманные часы. Да и наши дистрофики работали с определенной сноровкой. Несмотря на малую потребность, мы должны были все же продолжать изготовление часов. Оно было узаконенным признанием существования мастерской. К тому же, обеспечивало для 3-х - 4-х ослабленных рабочих относительно легкую работу и пропитание. Руководство лагеря придавало особое значение нашей работе и выделило нам отдельное спальное и рабочее помещение в кустарном бараке. Это намного улучшило наш быт и условия работы. Правда. в этом бараке, кроме нас, были еще "художник" и "штукатур".
Самое важное, что дала нам смена жилья, - это возможность спать в отдельной комнате, а не среди множества людей в одном помещении. Теперь жить только вчетвером в комнате, иметь собственную печь, табуретку, которую тебе не нужно ни у кого оспаривать; свой уголок для немногих оборванных, но тщательно охраняемых пожитков, - это было, пожалуй, слишком прекрасно, чтобы считать реальностью. Но это был не сон, а действительность, и она продолжалась вплоть до Рождества 1947 года.
Наряду с часами, в то время рынок был наводнен еще вторым трофейным добром - швейными машинами. Они чрезвычайно понравились местному населению. Однако как можно было использовать самые прекрасные и самые лучшие машины "Зингер" и "Пфафф", если отсутствовали иглы? Вскоре мне и Фрицу пришлось заняться исправлением погнутых игл и ремонтом сломанных.
Наши часы 2-ой серии нашли своих поклонников и не разочаровали их. Однажды Малютин нам рассказал, что один экземпляр часов хотели отправить в Москву, на выставку художественно-ремесленных работ лагерных военнопленных. Состоялась ли эта выставка, мы так и не узнали. В то время наше внимание было обращено на возникшую эпидемию. Осенью 1945 г. в лагере Боково-Антрацит вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Вновь прибывающие пленные принесли с собой массу вредных насекомых. В банном бараке сушильная печь для одежды шахтеров оказалась полностью непригодной: не была обеспечена температура, необходимая для уничтожения вшей и блох. Ежедневно заболевали сыпным тифом сначала единицы, а потом и дюжины молодых людей. Лидия, известный нам фельдшер, а также немецкий врач, прибывший с группой пленных после капитуляции, были беспомощны что-либо сделать из-за почти полного отсутствия медицинских средств. Они создали карантинный пункт, сами готовили древесно-угольный порошок, разводили кипяченой водой и взбивали дрожжи. Затем выдавали заболевшим регулярные дозы этих средств и утешали их разговорами об отсутствии необходимых медикаментов. Способным сопротивляться помогало, видимо, подбадривание; дистрофикам и другим обессиленным - нет. Ежедневная смертность сильно возросла, и я рассчитал, что если так пойдет и дальше, то мне осталось жить 33 дня, исходя из предположения, что я буду последним живым в лагере. Тем не менее я не думал о смерти и надеялся, что от тифа застрахован. И все-таки, однажды он меня прихватил. Ужас охватил меня, когда я почувствовал, возвращаясь с работы в шахте, необычную слабость в коленях и позже - озноб. Это были несомненные признаки тифа. Я пытался сразу же отогнать от себя опасность, т.к. боялся карантина, как чумы. Однако в следующую ночь уже ничего нельзя было скрыть. Мой бред разбудил Фрица, и тот счел своим долгом что-то предпринять. Очнулся я уже в карантинном бараке, который был почти пуст. Лидия и фельдшер хлопотали вокруг своего "часового мастера": им я был нужен здоровым. В один прекрасный день я сказал фельдшеру: "Мне очень хочется соленого огурца". Тот ответил: "Ну, друг, теперь ты выздоровеешь. Только ты должен есть много хорошего масла и пить много молока!" Уже в тот же день он принес мне в газетной бумаге квашеную капусту, и я с жадностью ее поглощал. По истечении 14 дней я поправился. Благодаря легкой форме болезни я не был таким слабым, как многие другие. И все же, меня уже не могли использовать на работе в шахте.
После болезни меня определили на работу в лагерный магазин одежды и продуктов. Я так и не узнал, кому я должен быть благодарен за это назначение. Оно было для меня наградой. Во-первых, мне больше не нужно было по сменам работать под землей, не разгибая спины. Теперь у меня было установлено постоянное время работы: с 8 час. утра до 5 час. вечера. Во-вторых, я освободился от мучительных маршей под конвоем в шахту и обратно, от окриков охраны и угрожающего щелканья затворов автоматов. Вместо этого, мне нужно было свободно идти в магазин, расположенный за пределами лагеря, что занимало 15 минут. В-третьих, теперь я больше не голодал. Продукты, хранившиеся в магазине, я мог есть, сколько хотел, только нельзя было ничего выносить. Кроме того, я пользовался уважением заведующего магазином.
Во время работы в магазине я чувствовал себя полусвободным и мог больше внимания уделять своему внешнему виду. В общении с русскими мое поведение и вид имели большое значение. "По одежке встречают!" Я быстро усвоил, что русские ненавидят притворное жеманство и подхалимаж. Жалкие создания их раздражают и побуждают к грубости. И наоборот, самоуверенное поведение и категорическое возражение, как правило, пользуются уважением. Общение с русскими меня многому научило. Однако, наряду с положительными моментами, было и то, что впоследствии мне было стыдно вспоминать. В зависимости от того, с кем я имел дело, менялось и мое поведение. Я себя деморализовал: настраивал на жесткие нравы и обычаи послереволюционных советских пролетариев, применял грубую матерную ругань в своих русских предложениях; по меньшей мере, через каждые три предложения смачно сплевывал и сопровождал беседы и рассказы ходовыми в то время непристойными жестами. Все это, без сомнения, приносило мне известную благосклонность этой низшей категории моих собеседников и способствовало моему выживанию.
В страстную неделю 1946 г. лагерное руководство направило на 8 дней рабочую бригаду для работы на картофельных полях ближайшего колхоза. Картофель для посадки поставлял лагерный магазин. Бригаду сопровождал администратор Щербаков. Он взял меня с собой в качестве помощника. Мы проводили наше свободное от работы время большей частью на душистом сеновале. Кто-то искал что-нибудь пригодное к употреблению или съестное во всех хозяйственных постройках. При этом часто случалось, что деревенское население из сочувствия к нам то одному, то другому незаметно совали в руку кусочек хлеба, соленый огурец, вялую красную свеклу или горсть семечек подсолнуха. Щербаков умышленно смотрел на это сквозь пальцы, хотя, согласно его приказу, близкие контакты пленных с жителями деревни запрещались. Он также не препятствовал тому, что в страстные дни мы, также как и деревенские люди, прекращали полевые работы. При этом две женщины после праздничного вечера приносили в корзине каждому из нас пасхальный хлеб, кулич, испеченный из белой муки. Они передавали его нам празднично, с приветствием: "Христос воскрес!" Даже Щербаков брал свой хлеб и отвечал такими же словами.
Осенью 1947 г. в моей жизни произошел незабываемый эпизод. Я уже снова работал на шахте и примерно на две недели был откомандирован на работу вне шахты, на открытом воздухе. Шахта имела железнодорожную ветку, бункеры с углем, а также насосную станцию для обеспечения локомотива водой. Вода накапливалась в небольших водоемах во время редких ливней. Однако тут был большой недостаток: по меньшей мере, через каждые 3-4 года водоемы почти полностью зарастали илом. Нашей задачей было очищать от шлама пруд. На берегу пруда стояла будка путевого обходчика, который отвечал за участок путей шахтных установок. Домишко был маленький, но хороший. Все вокруг сверкало чистотой, и сад был тщательно ухожен. Больше всего в нем работала старая женщина. Иногда оба пожилых человека вместе пропалывали и окучивали. Они выращивали картофель, томаты, немного подсолнухов, овощи для повседневной еды и для запаса на зиму. На заднем дворе росла также сахарная свекла. Она напоминала мне прекрасную русскую сказку, в которой "Посадил дед репку ". Иногда кто-нибудь из нас вытаскивал свеклу, чтобы утолить свой голод. Если наш охранник замечал это, то он выражал запрет, решительно качая головой. Мы же не хотели терять благосклонность этого редкого добряка и больше не посягали на соблазнительные "райские плоды".
Однажды произошло совершенно неожиданное. Во время обеда путевой обходчик вышел к нам и тихо обменялся несколькими словами с солдатом. Затем нас попросили встать и проследовать за ним к его хижине. Мы вошли в чистую жилую комнату в своих грязных лохмотьях и от этого почувствовали смущение. В красном углу висела икона, которую пожилые люди с любовью украсили гирляндой, вырезанной из газетной бумаги. Капустин (наш охранник) перекрестился перед ней. Затем хозяева поставили перед каждым из нас жестяные тарелки со свежесваренным сиропом и предложили угощаться. Мы не заставили себя долго ждать и начали опускать указательные пальцы в сироп и облизывать их. Вскоре тарелки были опустошены и выглядели чисто вымытыми. Нас тогда было, кажется девять человек, и у каждого - добрый фунт сиропа в тарелке. По меньшей мере, старики подарили нам 4 кг свеклы, больше половины урожая с их маленьких грядок. Путевой обходчик сказал: "К сожалению, хлеб к сиропу мы не можем вам дать, т.к. сами его почти не получаем". После того, как я поблагодарил их от нашего имени, женщина добавила: "Мы сделали это с удовольствием. Возможно, так же и в Германии сочувствующие люди от всего сердца помогут русским пленным". В этот момент я подумал о своих родителях.
Зимой 1946/1947 гг. мне пришлось иметь дело с Хитровым. Он намеревался втянуть меня в свое полицейское дело, чтобы я подслушивал у пленных рассказы об их фашистском прошлом и доносил ему об этом. Он "обрабатывал" меня соблазнами, угрозами и крепкими рукопожатиями. Однажды припомнил мне мою вину перед советским народом и сказал, что меня, агрессора, вот уже 4 года кормят, хотя даже он сам страдает от голода. Я был молод, хотел жить и уже 4 года с ожесточенной энергией боролся за свою жизнь. Это происходило в то время, когда я стал серьезно задумываться: действительно, не долг ли это честного немецкого солдата помочь обнаружить нациста - военного преступника? После долгих бессонных ночных часов размышления я решил прибегнуть к хитрости и уловке - "водить его за нос" отговорками и никогда не выполняемыми обещаниями.
Трудно представить душевное состояние военнопленного, 26-летнего молодого немца, зимой 1946-1947 гг.. Чтобы определить причины душевного кризиса, вернусь к началу войны. После активного участия в походе на Францию, хорошей гарнизонной службы на Западе в течение года, первого участия в боях зимой 1941-42 гг. на Восточном фронте, тяжелого ранения и нового наступления в России я и попал в плен. Это было в то время, когда 6-ая немецкая армия была полностью разгромлена под Сталинградом. То, что Сталинград означал перемену военной удачи, наверняка, знали в то время многие разумные немцы. Мы же, молодые солдаты, привыкшие побеждать, не допускали даже возможности этого и разубеждали себя. Речь шла все еще только о победе. "Да здравствует победа!" - кричали люди после каждого выступления фюрера. Разве мы не победили в Польше, во Франции, в Норвегии, на Балканах, в Африке? В России мы стояли под Ленинградом, под Москвой, на Волге и на Кавказе. Мы доверяли самому великому полководцу всех времен и пели: "Гитлер, прикажи, мы последуем за тобой!"
Зимой 1941-1942 гг мое твердое собственное убеждение в победе впервые пошатнулось. И это произошло не из-за моего ранения, которое забросило меня на 10 месяцев в различные лазареты и больницы. Причиной послужил так называемый комиссарский указ фюрера, согласно которому политические руководящие офицеры Красной Армии, политруки, должны быть расстреляны сразу же после захвата в плен. Немецкое руководство понимало, что этот указ стал известен и противнику. А значит, политруки не будут появляться в униформе в случае угрозы попадания в плен. Поэтому необходимо при взятии какого-либо селения все мужское население "ставить к стенке". Тогда уж, наверняка, и переодетые комиссары будут убиты. В связи с этим, за несколько дней до моего ранения, мой капитан приказал мне расстрелять двух пожилых русских. При отступлении они вышли навстречу нам с поднятыми руками. Я сказал: "Господин капитан, я не могу этого сделать". В тот момент я не представлял себе ясно возможные последствия этого недвусмысленного отказа выполнить приказ. Капитан Яшкерт долго смотрел на меня. Правда, ситуация для меня быстро прояснилась. Один молодой ефрейтор из многочисленных свидетелей моего отказа решительно изъявил готовность выполнить экзекуцию невиновных. Тогда капитан терзался угрызениями совести из-за меня. Как офицер, он должен был сообщить "наверх" об отказе выполнения приказа. Когда вечером бои стихли, мы расквартировались в одном уцелевшем крестьянском доме. Я наблюдал тогда за своим шефом: он долгое время сидел за столом, стиснув руками голову. Когда он заметил, что я на него смотрю, он резко спросил меня: "Что я должен теперь с Вами делать?" Этот смелый, справедливый человек ничего тогда со мной не сделал. Двумя днями позже, при взятии другой деревни, он погиб. Я же через несколько дней после этого снова был ранен. Это событие привело меня, молодого парня, к серьезным размышлениям. Во время отпуска по ранению, поздней осенью 1942 г. я рассказал о нем только матери, т.к. хотел уберечь своего отца - патриота от известия, что его сын отказался выполнить приказ. Но, вероятно, он также понял бы меня. Мать лишь сказала: "Что же они делают с вами, молодыми людьми?" - и обняла меня. В первый раз у меня появилось чувство, что нас, солдат, обманывают "сверху", а сомнительно честная война также ведется нечестными средствами.
Это чувство усилилось воспоминаниями о первых контактах с русскими гражданскими людьми. Их вид никак не соответствовал образу, навязанному нам нацисткой пропагандой. Они не имели отупевших монголоидных физиономий, о которых мы знали из "Штурмера" или из "Берлинер иллюстриерте"; не бегали в лохматых шкурах каменного века. Они были нормальными людьми, как ты и я. Их деревянные дома были меньше, чем дома немецких крестьян, но их чистота произвела на меня сильнейшее впечатление. Это было во время одной длительной остановки нашего поезда на пути с фронта в городок Барановичи. Я уже не помню, что мне нужно было найти. Увидев дом на железнодорожной насыпи, я вошел в него, миновал сени и оказался в просторной светлой комнате. Ее стены были недавно оштукатурены. Мой взгляд упал сначала на иконы "красного угла" избы, затем на несколько простых портретов и репродукций, какие висят также и у нас дома. Пол был вымыт, полированная мебель ухожена, а на железной кровати, отделанной в стиле модерн, лежало цветастое покрывало. Немного пахло сливками и кислой капустой, точно так же, как в кухне у нас дома в рабочие дни.
До сих пор я вспоминаю и другое событие в тех же Барановичах. Там был простой рубленый деревянный колодец, из которого окрестные жители доставали ведрами питьевую воду. Проезжающие войсковые части также запасались свежей водой для полевых кухонь. И тут я стал свидетелем того, как немецкий солдат хотел выхватить ведро у русского мальчика. Мальчик сопротивлялся, а солдат его бил. В то время я был унтер-офицером и мог солдата призвать к ответу, что я и сделал. Мальчик воспользовался этим и мгновенно исчез с ведром.
Многочисленные встречи с советскими людьми по-прежнему сильно влияли на мое душевное состояние. Эти люди абсолютно не соответствовали образу врага, который в своем дьявольском произведении пытался внедрить в наши молодые сердца Иосиф Геббельс. Например, часовой, охранявший меня как одиночного пленного в пустом хранилище для овощей, показался мне просто прирожденным талантом в обучении иностранному языку. Под его руководством я за несколько дней больше научился русскому языку, чем за все время моего пребывания на фронте. Я припомнил его искусство, когда спустя 10 лет в Дортмунд-Эвинге в качестве молодого учителя стоял перед классом польских и украинских детей и обучал их немецкому языку. И это искусство мне удалось. Мой охранник удивлялся, что мне не очень нравятся пшенная каша, щи с бараньим жиром и горбушки черного хлеба. Это было распространенное питание советских войск. Вообще, он не стеснялся с удовольствием доедать то, что у меня оставалось. "Ты должен лучше есть, - говорил он, - ведь тебе предстоит еще много голодать". Как, оказывается, был прав этот человек!
Другой охранник доставил меня с фронта в Московский лагерь. До Сухиничей мы сидели на ледяном холоде в кузове открытого грузовика. Запасное колесо грузовика было неудобным местом для нас, мы сильно замерзли. От Сухиничей до Москвы мы ехали довольно комфортабельно в перегретом купе скоростного поезда. Я был единственным "фрицем" в поезде, и во время поездки в нашем купе побывало много любопытных гостей. Люди приходили, чтобы опробовать свои знания немецкого на мне. Спрашивали о том, о сем. Как нравится фашисту советская железная дорога? Есть ли у меня жена, дети или хотя бы возлюбленная? Кто я по профессии? Ах, вот как, студент, которому война сорвала учебу? Но хорошо, что война для меня теперь закончилась. А когда все пройдет, вернусь я снова домой. Им же еще предстоит воевать В какой-то степени я сочувствовал этим людям, а они хотели утешить меня. Я хорошо помню сильно накрашенную женщину-офицера, которая хотела узнать, жива ли еще моя мать. Один майор рассказал мне по-немецки, что он, будучи евреем, эмигрировал из Кельна в Советский Союз. Затем он предложил мне отведать немного белого хлеба. На мою сдержанность он отреагировал уже известным мне способом и сообщил: "Тебе, паренек, еще придется голодать". Тогда я впервые серьезно задумался о смысле войны. Почему люди стреляют друг в друга. Ведь они совсем не знакомы, не имели никаких дел между собой и, наверняка, могли бы быть хорошими друзьями. Вместо этого они убивают друг друга. Кто заставляет их воевать?
Прибыв в Москву, я увидел чрезвычайно современный промышленный город, аналогичный немецким и европейским городам такого типа. Часть дальнейшего пути мы ехали на троллейбусе. Я во все глаза смотрел по сторонам. Всюду кипела энергичная жизнь. Особенно бросалось в глаза, что на людях была солидная и довольно привлекательная одежда, хорошо сшитые шубы и шерстяные пальто. Лица людей внушали мне доверие. Я понял, что меня обманули. Мне нужно было самому собраться с мыслями. Я же читал Достоевского, Пушкина, Толстого и Чехова. Мой отец был членом Боннского книжного объединения. Еще до нацистского времени он обратил на них внимание и запоем читал их романы и стихи. При нацизме книги этих писателей были далеко спрятаны на книжной полке нашего шкафа в жилой комнате. Возможно, именно поэтому я вытаскивал их и читал. Таким образом, я кое-что знал о великой русской культуре. И теперь в моем сознании образ врага, созданный гитлеровской пропагандой, рушился как карточный домик.
Когда осенью 1944 г. я был перемещен в лагерь Боково-Антрацит 256/1, первой большой новостью, которую мы там узнали, было покушение на Гитлера 20 июня. Меня поразило, что покушение совершили именно те люди, к которым я питал огромную симпатию. Я подумал, что поступок этих смелых мужчин, неустрашимых офицеров является призывом к действию против Гитлера и созданного им фашизма. И тогда я вступил в группу лагерных антифашистов.
1947 год оказался для меня очень тяжелым. Еще весной начался упадок моего душевного состояния. К этому времени я провел уже 4 года в лагерях. Несмотря на стереотипные, повторяющиеся обещания скорого возвращения домой, все оставалось без изменений. К тому же, случилось так, что 15 апреля 1947 г. я попал в шахте в аварию. Я находился на нижнем конце подъемника и сцеплял вагонетки с углем. Неожиданно лебедчица наверху пустила вниз сцепку с уже наполненными вагонетками, не обратив внимания на звон моего колокольчика. Наехавшие вагонетки так сильно придавили мои плечи к стоявшим, что одна моя ключица сломалась. Процесс выздоровления протекал не так быстро. Однако это дало мне некоторые преимущества: в течение нескольких недель я не должен был ездить на шахту и мог целыми днями работать в часовой мастерской. И все же депрессивное состояние не покидало меня, т.к. я сильно страдал еще и от зубной боли. В конце концов, 4-е зуба были удалены без всякого наркоза.
Поздней осенью 1947 г. Хитров с ядовитым взглядом и матерщиной вытолкнул меня из своей комнаты допросов. Он окончательно потерял всякое терпение ко мне, т.к. я, как и Руська Доронин в романе Александра Солженицына "В круге первом", сообщал ему легко разгадываемую чепуху. Итак, опасная игра с огнем закончилась. Я предчувствовал, что теперь меня ничего хорошего не ожидает.
К рождественскому празднику 1947 г. мы подготовились в часовой мастерской и купили белую муку, сахар, сало и другие вкусные продукты. Итак, в святой вечер можно было наслаждаться "пиром" как дома. Забыт был Хитров, этот невидимый дамоклов меч над моей головой. Это был "подходящий рождественский подарок" для меня. Утром первого праздничного дня, который там считался совсем обычным рабочим днем, охранник Капустин удивил меня четким требованием: "Собирай все свои пожитки, ты идешь на этап!" Меня вырвали из необоснованных мечтаний о хитровской пощаде или забывчивости, из мечты о дальнейшей прекрасной работе в магазине и часовой мастерской. В течение двух оставшихся лет моего плена я больше ни разу не изготовил и не отремонтировал ни одних часов.
Капустин доставил меня в лагерь N7256/14. Он находился примерно в 10 км от лагеря Боково-Антрацит. Я провел там почти весь 1948 г., работал шахтером под землей, а иногда занимался погрузкой добытого угля в 60-ти тонные железнодорожные вагоны "наверху".
Недавно, разбирая архивы, я обнаружил две фотокарточки, которые были сделаны в этот период. Они отразили в чертах моего лица полную горестную отрешенность раба и заключенного, находящегося уже много лет в плену. Меня сфотографировали как заслуженного шахтера и поместили мой портрет на доске почета. Этим самым они оказали мне честь и, я думаю, хотели сагитировать других пленных на перевыполнение рабочих норм. В то время мы уже зарабатывали деньги, да и продовольственное снабжение стало лучше. Поэтому мы, естественно, старались выполнять нормы выработки. Лучшие работники отмечались еще и другими премиями. Однажды я смог, например, по радио Москвы послать привет своим родителям. Они, конечно, его не слышали, но одна дама из южной Германии услышала его и передала им сведения почтовой карточкой.
В феврале 1948 г. я снова заболел тифом. Правда, это было в легкой форме. К тому же обеспечение медикаментами на четвертом году после войны значительно улучшилось, так что я быстро поправился.
В апреле того же года МВД подвергло генеральному обследованию всех пленных. Наряду с определением работоспособности, проводилось обследование тела для выявление принадлежности пленного к войскам "СС". Обычно у эсэсовцев под мышкой правой руки была вытатуирована группа крови. Каждого из нас заставляли поднимать правую руку вверх. Я с рождения имел под мышкой родимое пятно, и оно вызвало подозрение у осматривающих. Члены комиссии его осматривали, что-то обсуждали и, наконец, пришли к заключению: мое родимое пятно - след самостоятельно удаленной татуировки. В результате меня внесли в список так ненавистных им эсэсовцев, хотя я никогда не был членом СС. В том время я не знал и даже не догадывался, что все это значит. Поэтому беззаботно оделся и покинул комнату. Лишь значительно позже мне стала ясна причина такого осмотра. Внезапно передо мной закрылась перспектива на мое возращение на Родину. Совершенно несправедливо! И это после почти 6-ти летнего плена! Теперь меня ожидало вынесение приговора как военному преступнику и наказание - от 10 до 25 лет пребывания в Сибири.
В течение последних двух лет меня несколько раз переправляли из одного лагеря в другой. Летом 1949 г. я получил из дома печальную весть о смерти моей матери и был в отчаянии. В заключение я был помещен в особый лагерь N7144/7 в Сталино.
В октябре 1949 г. в Сталино началась серия судебных процессов против так называемых военных преступников. Для их организации приехали многочисленные специальные комиссии. Они состояли из государственных адвокатов, судей, секретарей судебных заседаний и т.д. Это были не процессы, а легко разыгрываемый фарс. Акция служила исключительно одной цели: превратить военнопленных по установленному статусу Женевской конвенции в преступников. Тогда после выдачи военнопленных на Родину они обеспечивали себя еще на долгие десятилетия в большом количестве дешевой рабочей силой.
На такой комиссии говорилось, например: "Мы узнали, что Вы на фронте под Витебском наступали и воевали. Вы построили там земляной бункер и для этого использовали стволы из близлежащего леса. Что Вы можете к этому сказать?" Если приписывали подсудимому такую всеобщую среди армий мира военную традицию, то они осуждали его за хищение социалистической собственности на 25 лет принудительных работ. Подсудимый не имел никакого понятия об этом. Это были судьи, рассматривающие уголовные дела в ускоренном порядке. "Вы были фронтовым репортером. Как Вы относитесь к этому?" Казалось бы совсем безобидные вопросы, но фронтовые репортеры принадлежали также к сухопутным войскам. "Красные" судьи имели заранее заготовленные и заученные заключения: "Клевета на правительство и народ свободолюбивого Советского Союза; Империалистическое подстрекательство к войне; 15 лет принудительных работ". И так далее. Сегодня известно всему миру, что Конрад Аденауэр в 1955 году приехал в Москву и освободил жертвы этого ускоренного суда. Сталин к этому времени уже умер, а его последователи на службе проявили себя как люди, готовые вести переговоры.
Во время судебных процессов я и все мои товарищи-пленные находились в большом душевном напряжении. Я все еще боялся длинной руки Хитрова и его мести. Однако мои опасения оказались напрасными. Меня не вызвали на суд. В конце ноября это безобразие закончилось, и я смог облегченно вздохнуть. Наступил двадцать девятый день моего рождения - 7 декабря 1949 г. На черной доске вывесили лист освобождения из заключения на ближайший транспорт на Родину. И о радость! - в нем я прочел свою фамилию. Уже на следующий день мы получили новое холщовое нижнее белье, теплую одежду в хорошем состоянии, меховую шапку и пару аккуратных ботинок на шнурках.
Наш поезд покинул Сталино 10 декабря. 23 декабря 1949 года я прибыл домой после 6-ти лет 10-ти месяцев и 14-ти дней плена, в котором мои маленькие деревянные часы сыграли существенную роль. Вероятно, именно они спасли мне жизнь.
После своего возращения я ни с кем из военнопленных не переписывался, т.к. хотел забыть и тщательно вытеснял из памяти все, что было связано с войной и пленом. Сегодня я думаю иначе. Я был бы не я без этой нацисткой юности, без этой отвратительной войны, без этого долгого унизительного плена. Теперь я не считаю тот период жизни потерянным. Как и у Максима Горького, тяжелые условия жизни того времени стали для меня моими "университетами", которые научили меня значительно большему, чем позже высшая школа.
Тогда часы из дерева лесов под Рязанью были только эпизодом в жизни одного молодого человека, который не напрасно растрачивал свою жизнь. Он верил в ее глубокий смысл. Часы были якорем спасения для него в том аду. И этим они хорошо сослужили свою службу!
Перевод с немецкого Натальи Михалковой