Ласло Дарваши. Love Story

Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал

Ласло Дарваши

Love Story

Вчера почтальон принес мне заказное письмо: мой шурин Богдан Пират писал, что в наши края прибывает американская кинорежиссерша, и не кто-нибудь, а всемирная знаменитость Элена Сни - та самая, что устроила нашумевший скандал на последнем каннском кинофестивале. Я не помнил никакого скандала, связанного с Эленой Сни, да и фильмов ее, по совести говоря, не видал, хотя имя ее мне показалось знакомым. Все последние дни я занимался войной, и, должен сказать, это тешило мое самолюбие. Я - писатель, ибо считаю себя таковым и таковым, уже довольно давно, считают меня другие. Последние несколько лет я пишу пьесы для театра "Царицын Ансамбль". Работа эта мне по душе, доставляет мне удовольствие, развлекает, да и платят мне за нее неплохо. Вскоре после того как я получил письмо от своего шурина Богдана Пирата, пришла весточка и от самой Элены Сни. Она просила меня обдумать, как я отношусь к войне, стараясь быть, по возможности, объективным и искренним. Признаться, меня весьма удивило, что Элена Сни употребила в связи с войной слово "искренность". Когда к слову "война" добавляют эпитеты, говоря о войне справедливой, необходимой, правильной или неизбежной, мною овладевает какое-то странное и тяжелое чувство. Эпитеты, думаю я в таких случаях, это ведь все равно что подтирка для задницы. После того как ее подотрут, задница делается вроде бы чистой, но дерьмо-то при этом никуда не девается. Ко мне тоже не раз обращались из местных газет. А однажды меня даже навестил один колченогий военный корреспондент из Любляны, которому мне пришлось объяснить, что я - писатель, во всяком случае это самое важное, что я считаю необходимым констатировать и подчеркивать в связи с собственным бытием; иными словами, когда я пишу на бумаге фразы, то делаю это вовсе не для того, чтобы подтирать ими свою задницу, не говоря уже о чужих, отнюдь нет; являясь, как я уже говорил, писателем, я только взвешиваю то дерьмо, которое производят на свет пресловутые задницы и которое время от времени скапливается то в одном, то в другом углу мира. Таким образом, я воздерживаюсь от того, чтобы называть войну справедливой или необходимой, чтобы кто, чего доброго, не подумал, будто я обладаю истиной, которая без конкретных человеческих лиц, человеческой крови и экскрементов представляется мне сомнительной. Короче, вместо ответа я рассказывал колченогому военному корреспонденту, другим репортерам, а также соседям истории; я рассказывал их в корчме, где знакомые допытывались, что я думаю о войне, рассказывал их даже совсем незнакомому человеку, который, не помню уже, на какой день бомбежек, остановил меня в Тасмаджанском парке и шепотом предложил за некоторое количество марок показать местечко, откуда можно понаблюдать, как Миленка Царица предается любовным утехам с тенями героев былых эпох и доблестных партизанских вождей. Но люди, знакомые и незнакомые, не понимали моих историй. Да я и сам плохо их понимал, особенно те из них, где речь была о войне. Может, все это оттого, что я писатель, да еще театральный, постоянный автор, завлит, а когда у суфлера запой, то еще и суфлер театра "Царицын Ансамбль". Я всегда был уверен, что дело писателя - сидеть внутри человека и не высовываться. Человек - субстанция темная, липкая и густая, что-то вроде поджарки в обильном соусе, которую выдумали на небесах, но приготовили, за отсутствием лучших продуктов, из земной грязи. Внутри человека темно и страшно, и слышно, как бухает и замирает сердце. Как только война получает конкретный смысл, который ей придают эпитеты, она перестает видеть человека, превращаясь в историю без сюжета, в пересказ и интерпретацию отсутствующей истории, что, само по себе, решение, может, и неплохое, требующее ума и аналитической жилки, но мне оно все же не по душе. От ума веет холодом. Я, конечно, наслышан о бедствиях, которые претерпели братья Патра Ксандар на ослизлом от крови и гноя Косовом поле. Мне случалось и самому принимать участие в бесконечных джакулевских эксгумациях. И я знаю, что тело Миленки Царицы того и гляди начнут рвать на части и пожирать ее собственные же люди. Они и понятно. Я своими глазами видел, что землю в Джакулево уже выворачивает и она по ночам содрогается в рвотных конвульсиях, как тело беспомощного отравленного гиганта, и звезды, взирая на все это с неба, от боли того и гляди сорвутся с черного занавеса вселенной. Но все же, считая себя писателем, я не могу сказать войне "да" или "нет", потому что ни то, ни другое - я так полагаю - не приблизит нас к сути дела, хотя, разумеется, я тем самым не утверждаю, что "да" и "нет" не имеют серьезного права на существование в каких-то других, так сказать, глобальных аспектах; к примеру, если какой-то английский майор сочтет нужным и неизбежным бомбить плечи и лоно Миленки Царицы, я пойму эту точку зрения, может быть, даже посчитаю ее логичной, но одобрить ее, согласиться с ней как с единственно верным решением не смогу, потому что являюсь писателем - человеком, который с помощью фраз хочет видеть людей, понимая даже, что фразы его слепы, или, во всяком случае, близоруки. Но зато они теплые от дерьма, которое я ими взвешиваю. Взять, к примеру, людей Миленки Царицы, которых последние несколько лет весь мир так и называет, вкладывая в это прозвище изрядную долю пренебрежения, смешанного с искренним изумлением. Многих из этих людей я знаю по именам - Милорад, Петр, Йозеф, Йосип, Степан, Кодер, Милош, Иван, Михаил - и знаю, что не все они одинаковы: у одного между пальцев уже отросли кровавые перепонки, тем временем другой, сидя с бледным лицом на сегедской улице, тоскливо жует табак и думает о покинутом доме. Лично я никогда их не называю людьми Миленки Царицы, чтобы не упустить из виду различий, которые есть между ними, - к примеру, не спутать Милоша с Кодером, хотя, если честно, то разница между ними не так уж и велика и состоит только в том, что у Милоша под ногтем мизинца появилась полоска запекшейся человечьей крови, а у Кодера в волосах заблестела недавно первая седина.

Элена Сни оказалась высокой и стройной женщиной, распространяющей вокруг себя характерный американский запах. Если вам доводилось когда-нибудь получать посылки из Штатов, то вы знаете, что я имею в виду. Это запах арахиса, сильно ароматизированной жвачки и дешевой конфекции - смесь столь же незабываемая, как запах человечьего трупа. Я рассказал Элене Сни то же самое, что рассказывал о войне всем другим. Девица сидела положив ногу на ногу и потягивала минералку. Ветерок, налетевший с Дуная, играл ее локонами. С бульвара Революции до нас доносились сигналы машин. Цвели липы. Элена Сни была очень хороша собой. Она непринужденно кивнула как человек, еще не испытывающий ко мне никакой неприязни. И сказала, что поняла смысл моей слегка путаной и витиеватой речи, но она, к сожалению, со мной не согласна. Она имела в виду немного другое. Но это не так уж важно. И легким движением подтолкнула ко мне довольно объемистый сценарий фильма. Я хотела бы, улыбнулась режиссер из Лос-Анджелеса Элена Сни, предложить вам одну из ролей. Главным героем фильма будет английский майор, прошедший сквозь пекло нескольких войн. Он воевал в Легионе, затем сражался с людьми Миленки Царицы, а теперь вот назначен руководителем раскопок в Джакулево.

И какую же роль вы хотите мне предложить, задумчиво спросил я.

Вам надо будет сыграть известного писателя, который присутствует при раскопках в Джакулево, сказала Элена Сни.

Понятно, кивнул я, а где будут проводиться съемки?

В Джакулево, разумеется. Элена Сни знаком подозвала официанта и расплатилась с ним долларами. Я уже обо всем договорилась, сказала она.

Со сценарием я управился в одно утро. Он был сделан крепким профессионалом, как умеют это в Лос-Анджелесе. Эпитетов в нем было ровно столько, сколько требуется, чтобы произвести надлежащий эффект. Писатель, которого мне предстояло сыграть, работал бок о бок с английским майором, пытаясь писать роман, предметом которого, естественно, было само Джакулево со всеми его расселинами и пещерами, холмами, падями и колодцами, потрохами жилищ, раскопанными и еще не раскопанными участками. Изучая эти места, писатель, согласно сценарию, должен был описать историю Джакулево. В конце концов, это была только роль, написанная на этот раз для меня. К тому же роль неплохая, не вызывавшая у меня угрызений совести - ведь, по сути, мне нужно было сыграть самого себя. Так что я согласился, и Элена Сни тут же выплатила мне половину причитающегося гонорара.

А уже через пару дней механизм киноиндустрии заработал на всю катушку. По специальному разрешению в Джакулево прибыла съемочная группа - целая армия кинообслуги, гримеров, декораторов, реквизиторов, грузчиков, осветителей, варщиков кофе, преисполненных сознания своей важности. Бомбежки тем временем продолжались. В фильме тоже были бомбежки, так что нам было даже на руку, что над нашими головами, груженые настоящими бомбами то и дело с ревом проносились настоящие бомбардировщики, которые таким образом тоже участвовали в съемках. Работа мне в целом нравилась и даже была поучительной. Но общего представления о том, что из этого выйдет, у меня так и не было - даром, что я знал сценарий, наблюдал, в каком ритме работала Элена Сни, как она инструктировала актеров, как порой, осененная внезапной идеей, меняла первоначальный замысел, однако, хотя я и сам, несомненно, участвовал в нем, я никак не мог уяснить себе, что это будет за фильм, когда его, наконец, завершат. В перерывах я много общался с лосанджелесскими киношниками, которые уже не казались такими надменными; в основном, они расспрашивали меня о Джакулево, о здешних раскопках, о том, почему и как могло такое произойти и отчего Джакулево такое огромное, на что я обычно им отвечал, что, зная сценарий, они должны понимать, что такое Джакулево. Мы много и регулярно пили. И слушали гул самолетов, которые летали сперва по ночам, затем стали появляться и на рассвете, а иногда вспарывали небеса даже средь бела дня. Однажды, как раз в такой день, передо мной остановился мой шурин Богдан Пират - он работал с Эленой Сни переводчиком и всякий раз, заслышав над головой рев моторов, выхватывал свой пистолет. Шурин долго фиксировал меня взглядом. Неужто он тоже начнет приставать ко мне с расспросами о Джакулево, подумал я.

Кстати, как там моя сестренка, спросил меня Богдан Пират.

Я малость оторопел.

Разве я не сказал тебе, спросил я, почесывая в затылке.

Ничего ты не говорил.

Сестренка твоя, Богдан Пират, погибла в театре.

В знаменитом "Царицыне Ансамбле"?!

В ту ночь, кажется, на десятый день бомбежек, мы репетировали сцену под балконом.

Из "Ромео и Джульетты"? - перебил меня Богдан Пират.

Я молча кивнул, уверенный, что в следующую секунду он пристрелит меня, как бешеную собаку, а все потому, что в тот чертов день мне опять пришлось подменять суфлера. Ведь понятно, что бомба, обрушившаяся на сцену, первым делом убивает того, кто стоит на балконе, а не того, кто в суфлерской будке. И точно, Богдан Пират выхватил пистолет и, готовый спустить курок, направил его на меня. Но тут неожиданно началась бомбежка, причем настоящая, а не бутафорская. На площадке снимали обычный день из жизни людей Миленки Царицы: гремела музыка, мужчины пили, женщины пели, плясали; по всей видимости, решил я, это и послужило причиной недоразумения. Самолеты, мог бы добавить я с долей цинизма, перепутали съемки с реальной жизнью. С неба с ревом падали бомбы, разнося в щепу декорации и круша вагончики, актеры и статисты сломя голову бросились кто куда; осыпая небо проклятиями, убежал и Богдан Пират, расстреляв по бомбардировщикам всю обойму. Ноги мои приросли к земле. В этом хаосе, в этой невероятно реальной и все же какой-то кинематографической вакханалии я вдруг заметил Элену Сни. Всклокоченная, поглядывая, прищурясь, на небо, она сидела у края большой воронки. В руках у нее был сценарий, который она с углубленным видом листала, иногда что-то исправляла в нем, дописывала и вычеркивала. Я подполз к ней поближе.

Я вижу, Элена, вы без скандалов не можете.

Она с улыбкой кивнула и продолжала работать.

Это вы заказали бомбежку, Элена?

Ну да, взглянула она на меня, а я, в свою очередь, уставился на сценарий. Моя роль была вычеркнута. Фамилия моя тоже. Я не участвовал ни в одном эпизоде. Мне показалось, что я, наконец, все понял. Я не был нужен Элене Сни. Скажу ли я "да" или "нет", для нее не имело значения. Я мог говорить что угодно. Даже то, что она для меня написала. Дело было не в этом. Я не вписывался в картину по той причине, что я писатель. И, наверно, по той же причине она увлекла меня вглубь воронки и, пока над джакулевскими расселинами шла бомбежка, подарила мне полчаса своей жизни. Все это время я, кажется, не смолкал ни на миг. Я стонал, я хрипел, бормотал, лепетал и нашептывал ей эпитеты.

Перевод с венгерского Вячеслава Середы

Содержание номера | Главная страница