Под крышами Парижа

    Событие, о котором пойдет речь, случилось четыре года тому назад, но я его до сих пор не забыл и вряд ли когда забуду. Мне за мою жизнь много раз приходилось быть жертвой разных мелких и крупных агрессоров, начиная от уличных хулиганов и кончая Комитетом Государственной безопасности СССР. Может быть, ввиду очевидной мирности моего общего облика, я им всем казался очень легкой добычей, и мне потом (иногда сложными путями) приходилось доказывать, что это не так. Но сколько я ни встречал в жизни обидчиков, такому прямому оскорблению сначала словами, а потом и действием, как весной 1993 года в Балтиморском аэропорту, я, правду сказать (везло, наверное), не подвергался ни разу.
    Перед этим была четырехдневная поездка, связанная с постановкой фильма по "Чонкину". 20 апреля я вылетел из Балтимора в Париж, встретился с продюсером, режиссером и сценаристом, мы обсудили план доработки сценария, и 24 апреля я возвращался назад, в Балтимор.
    Все было хорошо, но я очень устал. Последнюю ночь в Париже не спал ни секунды, хотя и старался. В  гостиничном номере было душно. Я открыл окно, стало менее душно, но более шумно.
    Это была ночь с пятницы на субботу, и в Латинском квартале шло большое веселье. Мощный магнитофон до двух часов ночи исторгал из себя звуки, возможно, приятные молодым посетителям дискотек, но весьма угнетавшие человека иного возраста, который надеялся выспаться перед дальней дорогой. Выбирая из двух зол меньшее, я то закрывал окно и потел, то открывал, и тогда в уши мне вливались слова уже устаревшей песни "Don't worry, be happy"*. [*Не беспокойся, будь счастлив.] После двух наступило затишье, но вскоре объявился невидимый мне молодой человек который голосом пьяным и полным отчаяния стал будоражить ночное пространство: "Мари! Мари!", и дальше произносилась тирада, которую я по полному незнанию французского языка перевести никак не могу, но будь мне предложено догадаться, предположил бы такое: "Мари! Мари! Я знаю, что ты не спишь! Я знаю, что ты меня слышишь! Мари, я люблю тебя, я хочу тебя видеть, и если ты сейчас же, сука, не выйдешь, я разобью тебе окна или убью сам себя".
    Время от времени он замолкал, очевидно, ожидая ответа, и я разделял его нетерпение. Мне очень хотелось, чтобы Мари немедленно вышла, отдалась ему прямо на булыжнике улицы рю Жакоб и отдала даже всю свою жизнь, а я бы после этого немного поспал. Но она не выходила. Может быть, она уже крепко спала или спала не одна. Или была одна, но не спала и накрыла голову подушкой, чтобы не слышать призывных воплей. Или, наоборот, внимала им горделиво, упиваясь своей властью над этом несчастным ночным крикуном. Я лежал, он кричал, она не откликалась.
    Около четырех ему удалось, кажется, добиться своего хотя бы частично. Где-то хлопнула дверь, стукнули по булыжнику каблучки, и молодой женский голос заговорил негромко, возбужденно и сердито. Возможно, она ему выговаривала, как, мол, не стыдно среди ночи орать на всю улицу, будить добрых людей и привлекать внимание соседей. И, вообще, он может надрывать голосовые связки сколько угодно, но их отношения кончены, кончены, кон... Не знаю, такие были слова или другие, но голос ее по дороге мягчел и звук поцелуя раздался, как выстрел из пистолета с глушителем. Потом он ей что-то сказал, она засмеялась, послышались и стали удаляться шаги - ее звонкие и его глухие.
    Тут же включилась неподалеку звуковая сигнализация: у-у, у-а, у-и!
    Видимо, влюбленные решили использовать чужое авто в качестве передвижной кровати. Я и тут оказался сторонником всех их намерений, желал им угнать машину немедленно и как можно дальше от моего окна, но им это не удалось, каблучки быстро процокали, удаляясь, а машина, оставшись непохищенной, жалобно завывала на разные голоса: у нее был мощный и хорошо заряженный аккумулятор.
    Все-таки через какое-то время звуки сигнализации стали слабеть, но опять заиграла громкая музыка, а вскоре в моем номере зазвенел телефон, и мужской голос сказал: "Месье, вы просили вас разбудить в половине шестого, а через полчаса прибудет ваше такси".

    Над законами штата Вирджиния

    Полет был длинный и утомительный, с пересадкой в Лондоне. В последнем самолете моей соседкой была смешливая студентка Лиз из Вирджинии, которая за время пути выпила сначала две банки пива, потом две бутылки (небольших) вина и еще четыре кофе, каждый раз с двумя маленькими пузырьками ликера "Irish cream". Нисколько ее не осуждая, я спросил просто из любопытства, что она думает о законе штата Вирджиния, по которому, как я слышал, лицам до 21 года употреблять спиртные напитки не разрешается. На что Лиз резонно ответила, что закон штата Вирджиния действует в штате Вирджиния, а здесь нейтральное воздушное пространство, где важны только законы аэродинамики.
    Между прочим, в дороге выяснилось, что мое имя Лиз знакомо, она в своем университете писала работу о сатире и юморе разных народов и в связи с этим набрела на две мои книги - "Москву 2042" и "Шапку". Она спросила, собираюсь ли я писать сатиру на жизнь на Западе, а когда я сказал, что нет, удивилась: почему? Разве на Западе нет явлений, достойных сатиры? Есть и сколько угодно, сказал я. На Западе живут живые люди, среди которых есть хорошие, плохие, жулики, проходимцы и идиоты, но мне, пытался я объяснить, для моего писания нужен очень сильный внутренний стимул, и там, в России, он у меня всегда был. Там абсурдная действительность требовала от писателя панегириков, а тех, кто писал что-то другое, очень жестоко карала. Отчего желание писать что-то другое сильно обострялось. Там каждый подлец был частью системы, и изображение его становилось изображением всей системы. За что система в лице большого сообщества подлецов стремилась немедленно вас раздавить и отнюдь не в переносном смысле. А здесь тот же подлец действует сам по себе, и изображать его как отдельного индивидуума просто скучно. Тем более, что, как его ни изобрази, ему ничего не будет и вам ничего не будет.
    Разговором со смешливой спутницей была скрашена часть пути, но к концу его мы оба притомились и умолкли в терпеливом ожидании приземления и встреч - Лиз со своим бой-френдом, а я с женой и нашей подругой, профессором колледжа, где я дважды в неделю вел небольшой семинар.

    Бизнес для удовольствия

    Еще в полете я заполнил вопросный лист. Фамилия, имя, номер паспорта и цель поездки в Соединенные Штаты На последний вопрос предлагалось на выбор два варианта ответа: а) для  удовольствия, б) для бизнеса. Выбирая один вариант из двух, я задумался. Конечно, всякая поездка в Америку для меня удовольствие, но всегда и немного бизнес. Потому что, какую бы цель я ни указал, мне неизбежно приходится встречаться с издателем, агентом, редакторами, договариваться об издании книг, о публикации отдельных статей, о переделке той или иной книги в пьесу или киносценарий. У меня никогда не бывает удовольствия без работы. Даже лежа на пляже, я держу перед собой блокнот и сочиняю какой-нибудь опус, делая таким образом свой маленький и малодоходный бизнес.
    В данном случае мой странный бизнес сочетался с еще более странным: я вел в колледже упомянутый семинар, в процессе которого студены читали мои книги и обсуждали, а я им рассказывал, как я эти книги писал.
    Мой немецкий паспорт позволяет мне приезжать в Америку без всякой визы, если я не рассчитываю на оплачиваемую работу. В этом же паспорте у меня есть виза, причем пожизненная В-1, В-2, которая дает мне право выполнять какую-то работу, но я не был уверен, позволяет ли она мне делать то, что я делал. Впрочем, не был уверен и в противоположном. На всякий случай, не желая подводить себя или колледж, я написал в анкете "для удовольствия", но при этом сослался на визу, то есть дал понять, что не исключаю для себя возможности исполнения какой-то работы.
    Замечу к месту, так поступать мне приходилось и раньше, но не по преступному умыслу, а по незнанию американских законов. Чего я никогда не скрывал и о чем написал даже в своей книге "Антисоветский Советский Союз". Мне тогда просто после моего советского опыта нравилось, что я могу ездить в Америку, выставляя удовольствие как уважительную причину своего путешествия. Но за годы своего пребывания в чужестранстве, я понял, что вопрос - бизнес и удовольствие? - задается неспроста, поэтому в данном случае мой ответ не был совсем простодушным. Но и все-таки был не обманом, потому что я занимался совершенно легальным делом по официальному приглашению, которое если и было неправильно оформлено, то не по моей вине. Указав удовольствие причиной своей поездки, я всего-навсего хотел избежать сложных объяснений с иммиграционными чиновниками, которым очень трудно втолковать, в чем именно состоит мой так называемый бизнес.
    Вообще, я законы нарушать не люблю. Я нарушал их сознательно и многократно в Советском Союзе, где само государство своих законов не уважало и делало их бессмысленными. Американские законы я не все уважаю, но подчиняюсь всем. Например, закон запрещает ввозить в Америку мясо и растения, и я никогда не исполняю просьб (довольно частых) привезти, скажем, кусок немецкой колбасы. Американские таможенники ни разу не открыли мои чемоданы, но я не хочу подвергаться даже малейшему риску быть уличенным во лжи. Не буду утверждать, что я всегда и всем говорю только правду. Таких людей, которые вообще никогда не врут, нет ни одного на всем белом свете, а кто говорит, что никогда не врет, врет. Но если есть разница между правдивыми людьми и лгунами, я все-таки отношу себя к первым. И, вообще, врать не умею. А когда приходится, то делаю такое честное лицо, что сразу все ясно. А бывает и без всякого вранья так себя веду, что хоть сразу хватай и составляй протокол. Тут, может, сказывается пережиток времен послевоенного отрочества, когда мне, ученику ремесленного училища, приходилось, и не раз, выслушивать в трамвае, что залез я в него не для проезда нескольких остановок, а с целью очищения чужих карманов. Причем возражения, что я, мол, этим не занимаюсь, часто вызывали еще большую ярость и попытки тут же накостылять по шее, как будто преступление уже состоялось и неопровержимо доказано.
    Очередь к офицеру иммиграционной службы была сравнительно короткой. Я протянул ему свой паспорт, всем своим видом выражая полную благонамеренность.
    Паспорт мой, может быть, выглядит несколько странно, но никак не зловеще. Во-первых, это паспорт страны, с которой у Соединенных Штатов есть соглашение о безвизовых поездках туда-сюда. Во-вторых, у меня есть упомянутая виза В-1, В-2. В-третьих есть виза J-1, которая, хотя и кончилась, тоже о чем-то опытному чиновнику должна говорить. По ней можно с первого взгляда понять, что недавно держатель данного паспорта прожил целый год в Вашингтоне на вполне законных основаниях и занимался чем-то вполне почтенным в Центре научных исследований имени Вудро Вильсона. Все же вместе эти визы - свидетельство того, что я много раз въезжал в Соединенные Штаты, проводил здесь время от нескольких дней до одного года с лишним, ни в чем предосудительном замечен ни разу не был, и никогда не пытался здесь остаться дольше определенного срока.
    Поэтому я совсем ничего плохого не ожидал, предъявляя паспорт чиновнику с коротко стриженными кучерявыми и седоватыми волосами, который, как я думаю, провел ночь у себя дома, хорошо выспался, к двум часам дня не изнемог на работе, и к пятидесяти, примерно, годам еще не удовлетворил все свои честолюбивые жизненные амбиции. Почему-то он сразу отнесся ко мне с большим недоброжелательством и для начала сказал, что мой паспорт и моя виза ничего не значат и он еще подумает, достоин ли я чести ступить на территорию Соединенных Штатов. Затем спросил, где мой обратный билет. К этому вопросу я никогда не могу привыкнуть. Я вырос в стране, где за каждым следили, чтобы он не сбежал. А здесь постоянно боятся, как бы кто не остался. Остаться в Америке я не хотел (хотя всегда имел такую возможность), но обратного билета у меня не было. Вернее, был, но не с собой.
    Дело в том, что 20 марта я прибыл сюда из Мюнхена на семь недель, имея обратный билет на 8 мая. А в Париж и обратно летал по билету, который куплен был в Балтиморе и тут же заменен четырьмя посадочными талонами Балтимор - Лондон, Лондон - Париж, Париж - Лондон, Лондон - Балтимор. От чего у меня к концу обратной дороги остались только два корешка и конверт компании USAir. Проверить правильность моих показаний было очень легко: господин Кучерявый находился в том же здании, что и компания USAir, у которой, как я думаю, на компьютере сохранились все необходимые данные. Я пытался объяснить Кучерявому, в чем дело, он меня не понимал. Я сказал, что, может быть дело в том, что я плохо говорю по-английски, он эту причину отверг как дешевую уловку: "No, your English is good enough"*, [*Ваш английский достаточно хорош.] и я пожалел, что рядом со мной не было Эльдара Рязанова, который написал в "Огоньке", что я плохо знаю этот язык. Почему-то, чем дальше, тем более раздражаясь, Кучерявый сказал, что ни одному моему слову не верит, написал на листке бумаги какие-то свои замечания и отправил меня к супервайзеру (по-нашему что-то вроде бригадира) - молодой темнокожей женщине, чьи объемы уличали ее в частом и неумеренном потреблении воздушной кукурузы. Женщину эту ее сотрудники называли Джуди.

    Неустрашимые герои

    Еще по дороге к Джуди я вспомнил о неточности своего ответа в анкете и стал переживать именно по этому поводу.
    Джуди широко и приветливо улыбнулась и спросила, кто поддерживает меня в Соединенных Штатах. Я ответил, что ни в какой поддержке не нуждаюсь, потому что мне осталось здесь жить две недели и в течение этого срока как-нибудь прокормлюсь без помощи со стороны. Чтобы доказать ей это и покончить с допросом, я хотел предъявить свои банковские карточки и открыл бумажник, и из него - о, ужас! лучше б из него змея выползла! - из него выпало мое временное удостоверение visiting-professor'а (как это сказать по русски? визитирующего? наносящего визиты? временного?) профессора того колледжа, где я вел скромный свой семинар. Я так смутился, как если бы карточка была фальшивая, и попытался сунуть ее в другое отделение бумажника, но Джуди оказалась бдительной, карточку выхватила, посмотрела на нее, насупилась, и тут же возникла враждебная атмосфера, которая сгущалась чем дальше, тем больше.
    Признаюсь, что, пойманный с поличным, я сам себе в первый момент показался ужасным преступником и потому вел себя так, словно и в самом деле совершил что-то ужасное, но потом, когда все было уже позади, думал и не мог понять, почему они все же так озверели? Что они нашли у меня? Бомбу? Автомат Калашникова? Пакет героина? Фальшивые деньги? Что? Всего-навсего удостоверение (и не поддельное, а настоящее) приехавшего с визитом профессора, отнюдь не визитирующего террориста и не перевозчика наркотиков.
    Кстати, насчет наркотиков. Двенадцать лет тому назад, когда я первый раз пересекал священные рубежи Соединенных Штатов и мой английский был много хуже теперешнего, а анкеты гораздо длиннее, я на вопрос, есть ли у меня с собою наркотики, ответил: да, есть. К счастью мне попался тогда не Кучерявый, а другой (он был довольно лыс), который не поверил своим ушам: "У вас есть с собою наркотики?". Его удивило, очевидно, не то, что я везу наркотики, а что признаюсь в этом. "Да, - сказал я, - а что?" И показал ему пачку аспирина, чем весьма его насмешил. Дело в том, что английское слово drug ("драг", а не "друг") переводится как наркотик и как лекарство. Есть даже сеть магазинов самой, может быть, распространенной в Америке фармацевтической фирмы "People's drug", которую я называю или "Друг наркомана", или "Народные наркотики", или - совсем по Марксу - "Опиум для народа". Так вот я насмешил тогда чиновника сообщением, что везу с собою наркотики, имея в виду лекарство. У этих я, пожалуй, бы вызвал другую реакцию. Как говорится, вологодский конвой (балтиморский, видимо, тоже) шуток не понимает.
    Джуди, изучив мою профессорскую карточку и слишком не церемонясь, сказала мне, что я лгун, бесчестный человек, что со мной еще разберутся, а до того мое дело сидеть и ждать, пока не пройдут через контроль все прибывшие в Балтимор пассажиры.
До предела утомленный бессонной ночью и дорогой, я приуныл и занервничал. Я знал, что на выходе из проверочного зала две женщины беспокоятся моим долгим непоявлением и сам беспокоился. Поэтому я обратился к Джуди с просьбой сообщить ожидающим меня (не уточняя, кто они), что я здесь.
    Ответ был для меня неожиданный: "I am not concerned with who is waiting for you and where"*. [*Меня не заботит, кто ждет вас и где.] Через некоторое время я обратился к ней с той же просьбой и узнал, что она официальное лицо и неофициальные просьбы таких нечестных людей, как я, не выполняет. Я удивился и спросил: будучи официальным лицом, не является ли она также и human being, то есть существом человеческого рода. Мой вопрос ее взволновал, она стала уверять меня, что она не просто человек, а очень хороший человек ("I am a good person"), но сама никогда не врет и на просьбы тех, которые врут, откликаться не собирается. После этой тирады она попросила меня подумать и ответить честно, кто я такой. Я ей ответил, как мне кажется, честно, что я пожилой человек, мужского пола, немецкий гражданин и русский писатель, даже довольно известный писатель, даже в этой стране кое-кому известный. Джуди восприняла мой ответ, как очевидную ложь. То же самое я сообщил господину Кучерявому, когда тот явился, пропустив через себя очередной поток пассажиров. На это он громко захохотал, словно закудахтал: - Ха-кда-кда-кда! - и махнул рукой, не желая столь явный вздор даже слушать. После чего достал из-под стола жареную курицу и стал рвать ее с таким остервенением, что, будь я Сигизмунд Фрейд, мне было бы любопытно, какие страсти бушевали в этот момент в его подсознании. Я уже видел, что с Кучерявым говорить бесполезно и опять обратился к Джуди. Я ей сказал, что не желаю использовать данное обстоятельство как трюк, но у меня была операция на сердце, а они, не желая сообщить обо мне ожидающим меня людям, вводят меня, и без того весьма утомленного, в очень нервное и опасное состояние. Не имея документов об операции, я обнажил свою впалую грудь и шрам на ней. Я не помню, что ответила она, но господин Кучерявый, грызя куриную кость, сказал: "Don't try to intimidate us"*. [*Не пытайтесь нас устрашить.] На это никакого контраргумента у меня не нашлось, мой шрам на груди относится к числу косметических, застращать им столь храброго воина я, конечно, не мог (у меня есть более страшный шрам на ноге, но чтобы показать, надо слишком высоко задирать штанину). Кучерявый продолжал грызть свою кость, и на лице его было написано очень большое удовлетворение, может быть, не столько от доедаемой курицы, сколько от честолюбивого предположения, что он, кажется, поймал шпиона или крупного международного преступника вроде панамского генерала Нориеги и сам после этого будет произведен в генералы.

    Расплющенный на стекле

    Тем временем к месту действия прибыло третье лицо женского пола, юго-восточного происхождения, похожее на вдову Мао Цзедуна, известную в прошлом как главарь банды четырех. Прибывшая представляться мне никак не стала, а потом в выданных мне бумагах обозначила себя не именем, а номером 33.
    С приходом номера 33 обстановка накалилась еще больше, и мне показалось, что я попал в сумасшедший дом или в далекое прошлое, на разбор моего персонального дела в Союзе писателей СССР. Вы говорите неправду, вы врете, где ваш обратный билет? Я начал объяснять: мой обратный билет... Стоп! Здесь мы говорим, а не вы... С какой целью вы приехали в Соединенные Штаты? Я приехал в Соединенные Штаты... Нет, мы вам не верим. Кто вы такой? Отвечайте, отвечайте немедленно, кто вы и с какой целью приехали в Соединенные Штаты.
    У меня уже не было ни причин, ни смысла, ни возможности скрывать что бы то ни было, но стоило мне раскрыть рот, как меня тут же прерывали.
    Я объясняю, что в колледже два раза в неделю веду семинар или разговорный курс (не знаю, что из этого лучше сочетается с моей визой) для студентов изучающих русский язык по моим книгам.
    Но мои допрашиватели не верят и, делая страшные глаза, повторяют одно и те же - кто и с какой целью, и я начинаю чувствовать, что, может быть, и правда, приехал сюда с каким-то зловещим намерением, которое скрыл сам от себя. Все же пытаюсь пробиться: "Повторяю вам, я приехал..." "Не надо ничего повторять. Вы не хотите сказать нам правду. Мы вас отправляем ближайшим самолетом назад в Лондон."
    "Хорошо, вы меня отправите в Лондон, но прежде, чем вы это сделаете, не можете ли вы сказать тем, кто меня ожидает, что я здесь?"- "Еще чего не хватало. Мы здесь не для того, чтобы бегать искать ваших знакомых". - "Но моя знакомая работает в колледже, она подтвердит вам то, что я говорю". - "Не надо нам никаких подтверждений. Сейчас вы будете отправлены в Лондон. У вас карточка "виза". Сколько там денег на вашем счету?" - "Не надейтесь, сказал я, если я полечу в Лондон, то только за ваш счет. А покупку вами билета по моей карточке буду считать грабежом."
    Мой ответ был воспринят, как возмутительная дерзость.
    Время от времени мои следователи о чем-то быстро и возбужденно говорили между собой и, как я понял, их подозрение, что я претендую на роль нелегального эмигранта было ими же опровергнуто в пользу более детективной версии, в связи с чем несколько раз была упомянута зловещая (в данной ситуации) аббревиатура ФБР. Не знаю, звонили ли они в ФБР (кажется, звонили), но, как я потом понял, они не звонили в колледж, где имели шанс получить всю информацию сразу и понять, что перед ними по крайней мере не такой закоренелый преступник, как они себе представляли.
    У меня есть предположение, что в какой-то момент они все-таки поняли, что я действительно тот, за кого себя выдаю, но чем дальше залезали в тупик, тем больше зверели. Номер 33 все время куда-то бегала и возвращалась с новым вопросом, задаваемым в бурной форме. Иногда доходило совсем до абсурда: "Как часто?" - "Что как часто?" - "Я вас спрашиваю, как часто?" - "А я вас спрашиваю, как часто что?" - "Здесь не вы спрашиваете, а я спрашиваю. Как часто?" - "Что часто? Я не понимаю." - "Вы все понимаете. Как часто?" - "Что как часто? - заорал я.- Как часто я чищу зубы или мою ноги или что?" Оказывается, ее интересует, как часто я читаю лекции. Объясняю: я вообще не читаю лекции. Я веду разговорный курс... Не дослушав, кидается к моей открытой дорожной сумке, где лежат три варианта сценария по-русски и один по-чешски. "Это что? Это ваши лекции?"
    О, Господи! Как объяснить этой невежественной дуре, что ни одна на свете лекция никак не может быть похожа на этот сценарий? Я ей говорю: позвоните в колледж, позовите тех, кто меня ожидает, и вам все станет ясно.
    Нет, нам не надо никого звать, не надо никому звонить, мы все узнаем от вас. Тем не менее, я стал писать телефон колледжа, но не смог. Никогда в жизни у меня руки так не дрожали, как здесь. Что же это за тупые и бездушные люди? Ведь я же им сказал, что у меня была операция на сердце, которую мне сделали вовсе не для обмана иммиграционных чиновников. Если так будет продолжаться, они скоро и неизбежно доведут меня до инфаркта.
    Потом они будут объяснять свое поведение тем, что я на них кричал. Если и кричал (что неправда), наше положение было слишком неравным. Я был один, усталый, безоружный, беспомощный, в чужой стране, не знающий в достаточной мере (Рязанов все-таки прав) ни языка, ни своих прав и обязанностей, ничем не защищенный от их произвола. Я не мог их задержать, лишить паспорта или отправить куда-нибудь на самолете (если б мог, то отправил бы, и не в Лондон, а подальше).
    На каком-то этапе я сказал номеру 33, что отказываюсь отвечать на любые ее вопросы и требую привести доктора, тех, кто меня ожидает, вызвать адвоката, германского представителя, российского представителя или представителя американского госдепартамента. Господин Кучерявый громко засмеялся и сказал, что такие требования могут выдвигаться только американскими гражданами. Тогда я сказал, что все равно отвечать не буду ни на какие вопросы. "Почему?" - кричала номер 33. "Потому что вы не слушаете и все мои ответы пытаетесь использовать против меня".
    В процессе допроса я выложил на стол все бумаги, которые были при мне, и номер 33 решила сделать с них копии. Вдруг оказалось, что среди них нет этой проклятой карточки колледжа, из-за которой все началось. Стали поднимать все разбросанные по столу бумаги - нет карточки.
    И тут все трое стали сверлить меня глазами, подозревая, что я эту карточку (свою, между прочим, а не чужую) выкрал. Видя это, я сам добровольно вывернул карманы пиджака и брюк, все выложил на стол, включая и мелочь.
    Номер 33 еще раз пробарабанила пальцами по крышке стола, словно играла на пианино, и тут же явился четвертый человек, молодой, здоровый детина, с накачанной шеей, мощными бицепсами и маленьким пистолетом на ремне. Кажется, я успел прочесть его фамилию на служебной бляхе: Минкара. Я понял, к чему идет дело и сказал номеру 33:
    - Пожалуйста, не дотрагивайтесь до меня! Я не прятал карточку, она где-то у Вас, поищите ее как следует.
    - У меня? - насмешливо и оскорбленно закричала Джуди, двумя руками хлопая себя по пышной груди.     - У меня, да?
    - Не у вас лично, но где-то здесь.
    Этого нахальства они уже просто никак выдержать не могли, и пришедший протянул ко мне руки, говоря, насколько я понял, примерно такое:
    - Сэр, сейчас вы будете обысканы, и я советую вам не сопротивляться.
    - Как? - закричал я.- Без санкции прокурора?
    - Ха-кда-кда! -- услышал я торжествующее кудахтанье пожирателя кур и вспомнил, что я же не американский гражданин, а значит, со мной можно делать все, что угодно.
    Мой инстинкт толкал меня к неподчинению, но умом я понял, что этих людей сейчас уже ничто не остановит и они меня будут просто ломать самым буквальным способом, как кусок дерева, и, возможно, сопротивление мое, если я его окажу, будет последним в жизни. И на том свете мне будет очень малым утешением то, что кого-то из них (а, может быть, и нет) пожурят за превышение власти или даже понизят в должности.
    Я и не заметил, как оказался повернутым к стеклянной стене с руками упертыми в нее, с ногами, раздвинутыми широко в стороны.
    Такое я видел только в фильмах про гангстеров и никогда не думал, что это может случиться со мной.
    Я стоял, старый седой человек, прижатый к стенке с поднятыми руками, мимо шли пассажиры, среди них могли быть и мои соотечественники, в том числе и знающие меня в лицо. Суетная мысль, что проходящие люди могут обо мне подумать (а они, некоторые, останавливались с чемоданами и смотрели на происходящее с большим и понятным любопытством), смущала меня и делала мое положение еще более неуютным.
    Минкара давил мне в спину, что-то кричал, называя меня при этом сэром. В груди у меня появилась боль, я стал опять лепетать что-то жалкое о своей сердечной операции. "Сэр, - обещал Минкара, общупывая мою правую руку от кистей до подмышек, - сэр, - перешел к левой руке, - это будет недолго, сэр, я с вами обращаюсь осторожно, сэр, не сгибайте спину, сэр, не вертите головой, сэр, не вертите головой, сэр, я вам говорю, не вертите головой". Сэр, однако, головою вертел, не желая выпускать из виду свою сумку с бумагами. Сэр нисколько не сомневался, что искомое скоро и неизбежно будет найдено и не у него. При этом сэр не был уверен, что эти достойные люди не подкинут его карточку ему же в мешок.
    Общупав меня всего сверху донизу, Минкара потребовал снять ботинки, носки.
    - А теперь, - сказал он, - сэр, подайте мне ваши ботинки!
Между прочим, точно такое со мной уже было. И тоже в аэропорту. Но не в Балтиморском, а в Шереметьевском. В восьмидесятом году, когда я улетал в Мюнхен, мне был устроен такой же обыск. Там, правда, меня не трогали, а только попросили вывернуть карманы. А потом снять ботинки. И обыскивальщик предложил мне эти ботинки подать ему. А я швырнул их на пол и сказал: "Подыми!". И он поднял. А что будет делать его балтиморский собрат?
    - Сэр, - повысил он голос, - подайте мне ваши ботинки!
    Откровенно говоря, мне стало страшно. Я знал, что за ботинками я не нагнусь, но что будет, если они меня начнут нагибать... об этом я не хотел даже думать.
    - Сэр, - услышал я, как будто издалека, - я повторяю, подайте...
    И вдруг раздался истерический крик:
    - Стоп! Стоп! Стоп!
    Номер 33 нашла у себя мою карточку.
    Наступила немая сцена по Гоголю. Номер 33 рассматривала карточку, видимо, надеясь, что она как-нибудь испарится (все-таки номер 33 школы КГБ не кончала и вопреки моим подозрениям не догадалась сунуть карточку мне в мешок и меня же в том обвинить). Джуди отступила назад, а господин Кучерявый застыл с таким выражением на лице, словно проглотил курицу целиком и живьем вместе с перьями.
    Тут я, действительно, стал кричать, требуя извинений.
    Минкара, кажется, смутился. Вдруг со всех ног он кинулся куда-то вдаль, крикнув мне на прощанье: "Have a nice day!"*. [*Желаю вам счастливого дня.] Я прокричал вдогонку, что ничего подобного ему в ответ не желаю. Кучерявый тоже куда-то смылся, и с тех пор я его на месте действия не видел. Я повернулся к номеру 33 и спросил, не желает ли она извиниться. Джуди закричала вместо нее: "I apologize! I apologize!"* [*Я сожалею! Я сожалею!] И агрессивно, словно уличила меня в чем-то еще: "Do you accept it?"* [*Вы это принимаете?]
    Тем временем номер 33 куда-то удалилась. Как выяснилось, пошла все же посмотреть, кто там меня встречает. Вскоре вернулась с паспортом моей жены и опять стала орать, почему я ей не сказал, что меня ждет жена. Она явно искала хоть какое-нибудь оправдание поведению возглавляемой ей четверки. Но оправдания не было, и я почувствовал, что атмосфера постепенно разряжается. Номер 33 вернулась к вопросу о моих бумагах и, когда я сказал опять про сценарий, заискивающе заулыбалась и даже как школьница вдруг запрыгала, словно увидела перед собой Шварценеггера: "Ah, you are making movie?"* [*Ах, вы делаете кино?], но тут же опомнилась, и глаза ее опять стали злобными. Она заговорила строгим голосом, что мне во въезде в Соединенные Штаты отказано, документы мои изымаются, будут возвращены мне в среду 28 апреля, и тогда же будет решен вопрос о моей депортации.
    - Не понял, - сказал я, - где я должен дожидаться среды? В Балтиморе или в Лондоне?
    Оказалось, что все-таки здесь, на территории США, куда я выпущен на четыре дня на поруки.

    Everything is fine

    Все четыре дня я не мог успокоиться. Пропал аппетит, и дрожали руки. На третий день с болью в сердце (отнюдь не придуманной, а у меня ее ни разу не было с 1988 года, когда мне сделали операцию) побывал в госпитале. Разумеется, я рассказывал эту историю разным людям и выслушал много полезных советов. Одни советовали подать в суд и предъявить счет на сто миллионов долларов (лет пять, говорили, будешь судиться и - сто, не сто, а миллион - можешь выиграть). Другие предлагали написать жалобу и потребовать письменных извинений. Третьи - забыть. Мало ли, мол, на свете идиотов, и, вообще, сейчас в мире такое творится: в Югославии, в Карабахе, в Таджикистане людей насилуют, убивают, пытают и рвут живьем на куски, а тут, подумаешь, покричали и подержали у стенки. Четвертые говорили, что жаловаться мне даже не на что, потому что эти люди исполняли свою работу ("They were doing their job"). Я неправильно написал в анкете, они должны были выяснить истину. Я возражал, что выяснить, конечно, должны были, но не любым способом. Для выяснения истины не обязательно было орать на меня и обзывать как попало. Выяснению истины нисколько бы не помешало, если бы встречавших меня женщин известили сразу, что я все-таки здесь. Если бы вызвали врача и поинтересовались, не доведут ли они меня таким образом до сердечного приступа. А когда они, потеряв документ и не потрудившись даже как следует пошарить вокруг себя, подвергли меня унижению личного обыска, это тоже способ выяснения истины? А извиниться после этого тоже было не обязательно? А вспоминая, как Минкара, который приблизительно лет на двадцать пять моложе меня, пытался нагнуть меня за моим же ботинком, я думаю, что надо быть большим мерзавцем, чтобы так исполнять эту работу.
    На четвертый день я явился к тем же людям, но теперь уже в сопровождении адвоката, имея при себе две своих книги и недавнюю статью обо мне в "Вашингтон пост", что оказалось тоже не лишним. Когда мы пришли, нам открыла дверь номер 33 с очень мрачным лицом. Ей уже звонили разные люди, интересовались подробностями, сказали, что я буду требовать письменных извинений, и она, как я слышал, очень нервничала. Я ей сказал "Hi" (форма приветствия), она не ответила. Прошла мимо Джуди с выражением, словно только что похоронила любимую кошку.
    Вопросы мне задавал господин Минкара, который на этот раз к стенке меня не ставил и, как мне показалось, чувствовал себя неловко. Уронив какую-то бумажку, он сам лично за ней нагнулся, что при его большом росте было не так-то просто. Теперь ему хватило нескольких минут для выяснения истины. Пока он этим занимался, к месту действия приблизилась Джуди Томас (ее фамилию мне сказал адвокат) и стала лепетать что-то в свое оправдание. Я, помня, что она, хоть и не письменно, но извинилась, прервал ее лепет и сказал, что против нее лично ничего не имею. "Я тоже против вас ничего не имею, сэр!" - радостно пропищала она. Услышав такое, подбежала номер 33 (ее фамилию я тоже узнал: Шибоа), очевидно, надеясь на индульгенцию для себя. Но тут же опять понесла какую-то чушь в обвинительном духе, на что я попросту не ответил.
    Получив свой паспорт, я вышел на улицу, думая, как хорошо, что я встретил этих людей. Они помогли мне понять, что тем для сатиры везде хватает.
    Решив описать эту историю, я хотел назвать всех участников и попросил адвоката узнать фамилию Кучерявого, который и заварил всю эту кашу. Адвокат позвонил Джуди Томас, и она, уверявшая меня, что никогда не врет, оказалось, не знает фамилии человека, с которым вместе работает. Адвокат позвонил второй раз, и ему было сказано, что ответ он может получить только на письменный запрос, заполнив предварительно форму G-28. Через два дня позвонил я сам и услышал от Джуди, что она очень рада моему звонку, но хотела бы знать, для чего мне нужны фамилии всех участников этой истории. Я сказал, что поскольку все участники знают, кто я, то с моей стороны было бы невежливо не поинтересоваться, а кто же они. Она прервала меня: "Извините, прилетел самолет, мне надо проверять пассажиров. Позвоните через полчаса". Через полчаса я позвонил, трубку сняла не Джуди, а, очевидно, номер 33 (если ее не повысили до номера 34). Я попросил мисс Томас, вместо этого меня соединили с каким-то мистером. Я опять попросил мисс Томас, и второй мужской голос (очень похожий на голос Минкары) тянул резину, спрашивая, как произносится по буквам моя фамилия и с какого телефона я звоню. Я сказал номер телефона, после чего услышал, что мисс Томас в туалете и, как только выйдет, тут же перезвонит. Чрезмерное потребление поп-корна иногда вызывает в организме определенные неудобства, может быть, поэтому Джуди мне перезвонила не сразу. А перезвонив, задала странный вопрос: "Мистер Ваионович, а что вы вообще делаете?" Я сказал: "Мисс вы опять задаете мне вопрос, на который я просто не знаю, что вам ответить. Вы имеете в виду, что я делаю сейчас или вообще в жизни?" - "Я спрашиваю, вы собираетесь об этом писать?" Я не отрицал, что это возможно. "Но для чего? Ведь все хорошо! (Everything is fine!)" - "Вот я и напишу, что все файн." - "А только моей фамилии вам недостаточно?" Я ответил: "Мне кажется, не только мне, но и вам недостаточно. Вы работали надо мной вчетвером, и будет несправедливо, если вся слава достанется вам одной". - "Окэй, - сказала она, - фамилия офицера, который вас задержал, Брокер, но я все-таки не понимаю, зачем вам все это описывать?" Я ответил: "Просто для удовольствия". Она удивилась: разве писать это удовольствие, а не бизнес?" - "Вы теперь сами видите, - сказал я, - что у меня все перепутано. Когда я вас встретил, я думал, что это будет удовольствие, а получился бизнес".

    P.S. Бизнес, впрочем, получился слишком уж скромный. Этот рассказ я пытался опубликовать в Америке, но не нашел для него печатного органа. Один из редакторов "Вашингтон пост" сначала взял у меня материал, а потом вернул с объяснением что читатели не поймут, почему я все-таки неправильно указал цель своего приезда в Америку. А я, со своей стороны, еще раз подчеркну, что приехал в Америку на вполне легальных основаниях, никаких законов не нарушил, никаких преступных целей не преследовал. И мелкие противоречия в анкете (даже если не доверять вполне моим объяснениям) не давали балтиморским насильникам права добиваться истины столь свинским образом.

    P.P.S. Некоторые люди, узнав об этой истории, спрашивали меня, а какая же тогда разница между этими балтиморскими придурками и нашими чекистами. На что я отвечал (в пользу придурков), что разница очень простая. Чекисты (советского периода) путем насилия вымогали ложные признания, а придурки, хоть и идиотским способом, но пытались выяснить истину.

    P.P.S. Сейчас Америка переживает разнообразные трудности, объясняемые многими причинами, в том числе наплывом нелегальных эмигрантов. Будучи вообще страной эмигрантов, Америка раньше всячески поощряла пришельцев, а теперь, вынужденная обстоятельствами, стала бороться с ними вопреки своим традициям и концепциям. На переднем крае этой борьбы стоит иммиграционная служба, чиновники которой наделены неограниченными правами и не обременены слишком большой ответственностью за свои действия. Конечно, среди этих чиновников попадаются разные характеры, но количество усердствующих дураков и разнузданных хамов здесь явно превышает среднюю норму. В этом нетрудно убедиться, посетив хотя бы консульский отдел американского посольства в Москве.
    Эти заметки написаны мною по следам события в 1993 году. Готовя их к печати четыре года спустя, я наткнулся на отчет "Международной Амнистии" "Пытки в России". В документе указываются многочисленные случаи применения кошмарных пыток (сегодня!) в нашем отечестве, но заодно указывается следующее: "Международная Амнистия" считает, что непредставление задержанному лицу доступа к защитнику, семье и врачу составляет одно из непременных условий применения пытки" (Индекс МА: EUR 46/04/97).
    Я никогда не думал, что попаду в такие условия в Соединенных Штатах Америки.