( ... ) И все же, думается, я смогу объяснить, на чем основана моя теперешняя светская "религиозность"; ибо я твердо убежден, что есть формы религиозности, - с присущими им представлениями о священном и запретном, потребностью вопрошать и ждать ответа, жаждой приобщения к чему-то превосходящему нас, - которые существуют вне веры в персонифицированное всевидящее божество. Впрочем, насколько я понял из Вашего письма, Вы тоже об этом знаете. Вопрос, которым Вы задаетесь, таков: обладают ли эти разновидности этики каким-либо властным, принуждающим, непреложным принципом.
    Если позволите, я начну издалека. Суть некоторых проблем этики стала для меня яснее, когда я размышлял над отдельными проблемами семантики: не пугайтесь, если кто-то скажет, будто наша беседа слишком сложна для восприятия - это значит, что средства массовой информации с их всегда предсказуемыми "откровениями" приучили его не напрягаться.
    Меня тогда интересовал вопрос, существуют ли "семантические универсалии", то есть простейшие понятия, которые являются общими для всего рода человеческого и могут быть выражены на всех языках. Вопрос совсем непростой, если учесть, что в культурах многих народов отсутствуют понятия, кажущиеся нам очевидными, например, понятие определенных свойств вещества (яблоко - красное), или понятие тождества (а=а). И все же я пришел к выводу, что понятия, общие для всех культур, несомненно, существуют, и все они связаны с положением нашего тела во времени и в пространстве.
    Мы прямостоящие животные, которым трудно долго находиться вниз головой и, соответственно, у всех нас есть понятие верха и низа, причем первому придается большая ценность. Так же точно у всех нас имеются понятия "правое-левое", "стоять-идти", "прыгать-ползать", "спать-бодрствовать". У всех народов существуют искусства и ремесла, поэтому все мы знаем, что значит раскалывать твердое, набирать сыпучее или жидкое, трепать, выбивать, вымешивать, топтать, и даже танцевать. Этот перечень можно продолжить, в него входят также зрение и слух, еда и питье, поглощение и отторжение. И, конечно же, все люди понимают, что значит узнавать, запоминать, чувствовать желание, страх, грусть или облегчение, радость или горе, и умеют издавать звуки, выражающие эти чувства. Кроме того (и здесь мы уже входим в сферу права), у нас есть универсальные понятия об ограничении: все мы не хотим, чтобы нам запрещали говорить, смотреть, слушать, спать, поглощать или отторгать, идти куда нам нужно; мы страдаем, когда нас связывают или изолируют, бьют, ранят, убивают, подвергают физическим или моральным пыткам, когда ограничивают или подавляют нашу способность мыслить.
    Заметьте, до сих пор объектом моего исследования был своего рода Адам, одинокий несмышленыш, который еще не знает, что такое половое сношение, радость диалога, любовь к детям, скорбь от потери любимого существа; но уже на этой стадии, по крайней мере для нас (если не для него и не для нее), эта семантика становится основой для этики: мы обязаны прежде всего соблюдать права другого на личную неприкосновенность, к которым относится также и право говорить и мыслить. Если бы нам подобные соблюдали эти права личной неприкосновенности, у нас не было бы избиения младенцев, гонений христиан, Варфоломеевской ночи, аутодафе, лагерей уничтожения, цензуры, детского труда на шахтах, массовых изнасилований в Боснии.
    Но откуда у этого моего объекта исследования, совершенно невежественного, дикого самца (или самки), быстро разработавшего свой инстинктивный перечень общих понятий и усвоившего, что ему хочется делать, и что он не хотел бы, чтобы делали с ним, - откуда у него берется понимание того, что нельзя поступать с другими так, как ты не хочешь, чтобы поступали с тобой? Потому что в Раю, к счастью, вскоре стало довольно-таки много народу. Этическое измерение начинается тогда, когда на сцену выходит Другой. Всякий закон, моральный или юридический, всегда регулирует отношения между личностями, включая и отношения с тем "Другим", который этот закон предписал.
    Вы тоже признаете за добродетельным неверующим убежденность в том, что другой - внутри нас. Но речь тут идет не о какой-то смутной эмоциональной склонности, пусть даже основополагающей по своей сути. Как объясняют нам самые далекие от религии гуманитарные науки, именно под влиянием Другого, под его взглядом на нас мы определяемся и приобретаем форму. Подобно тому, как мы не можем жить без пищи или сна, мы не в состоянии понять, кто мы такие, если на нас не смотрит другой, если мы не слышим его ответа. Даже тот, кто убивает, насилует, грабит, угнетает, делает это в какие-то особые моменты, но во все остальное время своей жизни он вымаливает у себе подобных одобрение, любовь, уважение, похвалу. Даже от тех, кого он обижает, он требует признания в виде страха и покорности. Без этого признания новорожденный, брошенный в лесу, никогда не превратится в человека (или же, как Тарзан, будет отчаянно искать Другого в лице обезьяны), а мы могли бы умереть или сойти с ума, если бы в нашем человеческом сообществе все раз и навсегда решили бы не глядеть друг на друга и вести себя так, словно остальные не существуют.
    Почему же в таком случае есть или были прежде такие культуры, которые оправдывают массовые убийства, каннибализм, истязания? Да просто потому, что в их понимании понятие "другие" сводится к племенному (или этническому) сообществу, а "варваров" они за людей не считают; ведь и крестоносцы не видели в неверных своих ближних и не проявляли к ним чрезмерной любви. Дело в том, что признание за другими этой роли, необходимость уважать те их требования, которые мы считаем оправданными у себя, - это результат тысячелетней эволюции. Даже христианская заповедь о любви к ближнему была провоглашена, и с большим трудом принята, только когда для этого пришло время.
    И что же, спросите Вы, этого сознания значения Другого достаточно, чтобы стать прочной базой, нерушимой основой этического поведения? Если бы я заметил, что даже то, что Вы сами считаете прочной базой, не мешает многим христианам сознательно впадать в грех, разговор на этом закончился бы: соблазны зла проникают и в того, кто имеет солидно обоснованное и проявляющееся на практике представление о добре. Но я хочу рассказать Вам две истории из жизни, которые заставили меня задуматься.
    Герой одной их них - писатель, заявляющий, что он католик, хотя и sui generis, [* особого рода (лат.).]; не называю его имени только потому, что он сказал мне это в частной беседе, а я не доносчик. Это было при папе Иоанне ХХIII, и мой пожилой друг, восторгаясь его достоинствами, произнес такие слова (которые, по его мнению, должны были прозвучать парадоксом): "Папе Иоанну надо бы быть атеистом. Только тот, кто не верит в Бога, может так любить своих ближних!" В этом парадоксе, как и во всех остальных, есть доля истины: если оставить в стороне атеиста (человека, чья психология для меня - загадка, поскольку я, подобно Канту, не понимаю, как можно не верить в Бога, считая, что его существование доказать невозможно, и твердо верить, что Бог не существует, считая этот факт вполне доказуемым), мне кажется очевидным, что человек, никогда не имевший опыта общения с трансцендентным миром или утративший этот опыт, может наделить смыслом собственную жизнь и собственную смерть, может найти утешение только в любви к другим, в попытке обеспечить кому-то другому сносную жизнь даже после того, как умрет сам. Бывает, конечно, что неверующий человек вовсе не стремится наделить смыслом собственную смерть, но ведь бывает и так, что человек называет себя верующим, но мог бы вырвать сердце у живого ребенка, лишь бы не умереть самому. Сила этики определяется не поведением святых, а поступками людей недалеких, cuius deus venter est [чей бог - желудок (лат.)].

    Перехожу ко второй истории. Однажды, когда я еще был шестнадцатилетним католиком, я ввязался в словесную дуэль с одним ученым постарше, известным как "коммунист" в том смысле, какой имело это слово в страшные пятидесятые годы. Он задел меня за живое, и я задал ему самый острый вопрос: как сможет он, неверующий, наделить смыслом такую не поддающуюся осмыслению вещь, как собственная смерть? Он ответил: "Перед смертью я распоряжусь о гражданской панихиде. Меня не будет, но я уйду с сознанием, что подал пример другим". Думаю, и Вас тоже приведут в восхищение глубокая вера в нескончаемость жизни и высокое чувство долга, которые прозвучали в этом ответе. Именно это чувство побудило многих неверующих умереть под пытками, но не выдать товарищей, а других заразить себя чумой, чтобы вылечить зачумленных. И оно же порой является единственной причиной, побуждающей философа философствовать, а писателя - писать: это как бросить в море бутылку с письмом, чтобы то, во что ты верил, или что ты находил прекрасным, могло быть принято на веру или могло показаться прекрасным тем, кто придет после тебя.
    Но достаточно ли сильно это чувство, чтобы оправдать этику столь же четко определенную, столь же незыблемую, как у тех, кто верит в боговдохновенную мораль, в бессмертие души, в ниспосланные свыше награды и наказания? Я делал попытки основать принципы светской этики на таком явлении природы (а явление природы, даже и с Вашей точки зрения, - часть промысла Божия) как наша телесность, и на факте, что инстинктивное понимание того, что у нас есть душа (или нечто, выполняющее ее функции), возникает только благодаря присутствию другого. Отсюда следует вывод: то, что я определил как светскую этику, на самом деле есть этика природная, которая не чужда и верующим. Разве природный инстинкт, должным образом созревший и осознанный, не может стать достаточно надежной основой? Конечно, мы можем считать, что это недостаточный стимул для добродетели, ведь неверующий может сказать: никто не узнает про зло, которое я совершил втайне. Учтем, однако, следующее: раз неверующий думает, будто сверху на него никто не смотрит, значит, он знает, что ему не от кого ждать прощения. Если он совершил зло, то его одиночество будет безгранично, а смерть он встретит в полном отчаянии. Он в большей степени, чем верующий, будет страшиться публичного покаяния, он будет просить прощения у других. Он всей душой понимает, что Бога нет, что нет того, кто простит, а значит, понимает, что должен первым прощать других. А иначе как объяснить, что раскаяние мучает и неверующих?
    Я не хотел бы прямо противопоставлять того, кто верит в трансцендентного Бога, тому, кто не верит ни в какое сверхчеловеческое начало. И хотел бы напомнить, что великая книга Спинозы, в самом начале которой содержится определение Бога как причины самого себя, называется именно "Этика". Правда, как мы знаем, это божество у Спинозы не является ни трансцендентным, ни личностным: но образ огромной и единственной космической Сущности, в которую мы однажды вольемся снова, также может породить представление о терпимости и благоволении, именно потому, что все мы заинтересованы в равновесии и гармонии этой единой Сущности. Заинтересованы потому, что допускаем мысль, что Сущность эта может быть каким-то образом обогащена или повреждена теми делами, которые мы совершали в течение тысячелетий. И я осмелюсь предположить (это не метафизическая гипотеза, а робкая уступка надежде, никогда не покидающей нас), что даже при такой перспективе можно снова поставить вопрос о существовании жизни после смерти. В наше время в киберпространстве сообщения передаются от одной материальной основы к другой, не теряя при этом своих индивидуальных характеристик, и даже, судя по всему, могут существовать как чистый внематериальный алгоритм в то мгновение, когда, покинув одну основу, они еще не запечатлелись на другой. Кто знает, может, смерть это взрыв, направленный не внутрь, а вовне, смерть - это трансформация где-то в безднах вселенной той оболочки программного обеспечения (иными называемой "душа"), которую мы носили в течение нашей жизни, оболочки, сотканной из нашей памяти и раскаяния (а значит, неизбывного страдания) или из чувства гармонии от сознания выполненного долга - и любви.
    Однако Вы утверждаете, что без примера и слова Христа ни у какой светской этики не будет такой основы, которая придала бы ей несокрушимую силу убеждения. Но зачем отнимать у нецерковного человека право воспользоваться примером прощающего Христа? Карло Мария Мартини, Вы верите в пользу дискуссии и конфронтации; так попытайтесь ради этого на мгновение согласиться с гипотезой, что Бога не существует: человек появляется на Земле по оплошности случая, обреченный не только быть смертным, но и сознавать это, а потому становится самым несовершенным из животных (прошу простить меня за леопардиевский тон этой гипотезы). В этом случае человек, чтобы ему хватало мужества ожидать смерть, неизбежно должен был бы стать религиозным животным, и стремился бы создать предания, в которых можно было бы найти некие разъяснения и наставления, а также наглядный пример. И среди многих других созданий своего воображения, то ослепительно прекрасных, то ужасающих, то трогательно-утешительных, он, достигнув полноты развития, в какой-то момент обретает достаточную религиозную, нравственную и поэтическую мощь, чтобы создать образ Христа с его любовью ко всему человечеству, прощающего врагов, приносящего себя в жертву ради спасения других. Если бы я был пришельцем с далекой галактики и встретил бы биологический вид, сумевший создать себе такой образец, я был бы восхищен и покорен столь могучей теогонией, и решил бы, что этот жалкий, подлый, повинный в стольких злодеяниях вид спасен и искуплен одним лишь своим пламенным желанием, чтобы все это было Истиной, одной лишь пламенной верой в истинность этого.
    Можете отвергнуть эту гипотезу, оставить ее другим: но согласитесь, что, если бы Христос был всего лишь героем великого сказания, тот факт, что это сказание могло возникнуть в воображении бескрылых двуногих, знающих только то, что они ничего не знают, был бы не меньшим чудом (чудесной загадкой), чем факт воплощения сына действительно существующего Бога. Такая загадка природы и жизни не переставала бы смущать и возвышать сердца неверующих.
    А потому я считаю, что в основных своих пунктах природная этика - чтимая за одушевляющую ее глубокую религиозность - может быть созвучна принципам этики, основанной на вере в трансцендентное, которая не может не признавать, что природные начала запечатлены в нашем сердце как основа программы нашего спасения. Если границы между ними остаются и навсегда останутся непреодолимыми, то ведь точно также бывает и при столкновении двух разных религий. А в религиозных кофликтах должны брать верх Милосердие и Осмотрительность.

Январь 1996
Перевела с итальянского Н. Кулиш