Главная страница Содержание номера

Рональд Дворкин
профессор юриспруденции Оксфордского университета. Среди его основных публикаций- Taking Rights Seriously (1977), Life's Dominion (1993) и Freedom's Law (1996).

Раздвоенные языки, фальшивые доктрины

    Когда возник журнал Index on Censorship, основные формы противодействия свободе выражения мнений были, главным образом, грубы, основательны и просты. Диктаторы и военные правительства в большей части мира контролировали прессу и душили независимую речь. Однако за последнее десятилетие - когда демократия, по крайней мере в зачаточной, и часто на удивление решительной форме, пришла на смену тирании в России, восточной Европе, Южной Африке, Южной Америке и других регионах - эта грубая угроза, кажется, отступила, и поэтому мы обратили внимание на не столь принципиальные, но более сложные проблемы, связанные со свободой слова.
    Я уже писал о новых угрозах свободе слова, возникших не в фашистских, коммунистических и теократических государствах, а в современных демократиях, в принципе разделяющих приверженность свободе выражения мнений. Отдельные феминистские группы в США организовали кампанию, требуя введения цензуры для откровенно сексуальной литературы и кино - на том основании, что это ведет к "замалчиванию" женщин, снижает их возможности участия в политической жизни. Некоторые демократии приняли законы и "речевые кодексы", которые предполагают цензуру для расистских и подобных высказываний, содержащих выражение ненависти и внушающих нам понятное презрение. Согласно германскому закону, например, отрицание Холокоста является преступлением. Эти кампании и законы вызывают особую симпатию в западных демократиях, поскольку доказывают необходимость цензуры в интересах не власть имущих, а слабых, не во имя несправедливости, а во имя равенства. Тем не менее этим попыткам следует сопротивляться, поскольку, отрицая свободу выражения для мнений, с нашей точки зрения, неприемлемых, мы ослабляем легитимность всей нашей политической системы, и особенно тех законов, которые мы принимаем с тем, чтобы защитить страдающих от стереотипов и предрассудков.
    Сопротивление этим вроде бы заманчивым, но опасным исключениям приобретает чрезвычайное значение на общем фоне нашей принципиальной приверженности свободе слова.
    Недавно нам недвусмысленно напомнили, что старые, грубые, незатейливые формы цензуры на огромной территории планеты все еще в порядке вещей. После демонстраций на площади Тяньаньмынь в 1989 году, когда китайские солдаты убили сотни протестующих, британская администрация в Гонконге приняла ряд законов о гражданских правах, гарантирующих свободу слова и демонстраций. Но китайцы ясно показали, что эти законы будут отменены после 1 июля, когда управление Гонконгом перейдет к Китаю, и что на этой территории впоследствии будет проводиться общекитайская политика пренебрежения к основным правам человека (См. Index/Досье N 1). В  документе, принятом 9 апреля, бывший корабельный магнат Тунг Чи-хва, назначенный Китаем на пост первого главного администратора при новом режиме, заявил, что "Гонконг находится под серьезной угрозой со стороны внешних сил" и что новое правительство должно "добиться равновесия между гражданскими свободами и социальной стабильностью, между правами личности и общественными обязанностями, между индивидуальными интересами и общим благом".
    "Равновесие" - кодовое название "запрещения": право на свободу слова, которое должно быть "уравновешено" с длинным перечнем других предполагаемых ценностей, означает право, которое существует, только если власть имущие считают данное конкретное слово безвредным для себя. Когда внимательнее всматриваешься в перечень предположительно противоречащих друг другу ценностей, цинизм позиции Тунга становится еще очевиднее. Мы понимаем, почему он начал со ссылки на "внешние силы". Общепризнанно - даже в демократиях, где высоко ценят свободу слова, - что свобода не может быть абсолютной, и самым знакомым и естественным основанием для ее ограничения является внешняя военная угроза. Правительство вправе карать за разглашение военных тайн во время войны. Но Гонконгу ни ныне, ни в обозримом будущем не угрожает вооруженное нападение, будь то со стороны Тайваня или чьей-то еще. Внешняя угроза, которую имеет в виду Тунг, это сила политического и, возможно, экономического давления, направленного на смягчение политики Китая в области прав человека, и довод его звучит, по меньшей мере, странно: ограничения свободы слова необходимы, чтобы предотвратить критику Китая извне за неуважение права на свободу слова.
    Он также доказывает, что свобода слова должна быть сбалансированной с целью защиты "прав личности" и "индивидуальных интересов". Эта идея тоже знакома демократиям, она лежит в основе законов о клевете, в соответствии с которыми человек обращается в суд, если, по его мнению, чье-то высказывание ложно и наносит ему ущерб. (Мы, граждане демократических стран, опасаемся, что такие законы могут чрезмерно ограничить свободу политических высказываний, и поэтому в Соединенных Штатах право государственных чиновников на иски за клевету очень жестко регламентировано.) Но упоминание Тунга об индивидуальных правах столь же цинично, сколь и ссылка на внешние силы. С одной стороны, он не допустит свободы прессы и свободы демонстраций, а с другой, позволит человеку доказывать, что его оклеветали. С одной стороны, он будет решать, что можно предать гласности и что нет, руководствуясь политическими соображениями, а потом упомянет, что одна возможность клеветы и облыжных обвинений полностью оправдывает запрет на свободу слова.
    Таким образом, ссылка Тунга на извечные причины для ограничения свободы слова - иностранную угрозу и права личности, это дымовая завеса. Его истинные мотивы станут очевидными, если мы отбросим эти причины и сосредоточимся на другой части его высказывания. Среди азиатских политиков, которые порочат идею прав человека, вошло в обычай опираться на культурный релятивизм, который, к сожалению, стал популярен и в западных университетах. Они утверждают, что индивидуальные права в системе "азиатских" ценностей, в отличие от системы "западной", не играют решающей роли, что попытки западных правительств заставить страны Востока отказаться от своего культурного наследия есть ни что иное, как культурный империализм. Именно эту струну стремится задеть Тунг упоминанием о "стабильности", "общественных обязанностях" и "общем благе". Он давал понять, что азиатские ценности менее эгоистичны и индивидуалистичны, чем западные, и что сравнительно большее значение здесь имеют ценности противоположные - "общего дела" и коллективной ответственности.
    Понятие "азиатских" ценностей - само по себе фальшивка: культуры народов Азии разнообразны, каждая из них несет в себе целый сонм этических традиций. Мы можем, однако, подвергнуть проверке утверждение Тунга и вообще защиту деспотизма, которая в нем содержится. Спросим, придерживаясь его же логики, какими другими "западными" ценностями, помимо предполагаемого эгоистического индивидуализма, следует пренебречь как культурно чуждыми. Прежде всего, разумеется, самой демократией, понимаемой как самоуправление народа. Мысль, что люди должны править собой сами, едва ли можно считать индивидуалистической или эгоистической. Она предполагает, что политическое сообщество должно действовать как своего рода сообщество партнеров, в котором каждый гражданин берет на себя некоторую ответственность за коллективные решения, и что идеал может быть осуществлен, только когда граждан приглашают участвовать в правлении как равных, а это означает, по меньшей мере, что никому нельзя отказать в праве голоса при коллективном обсуждении на том основании, что его мысли считаются оскорбительными или опасными.
    Но, вероятно, Тунг и его коллеги отказались бы и от демократии (по крайней мере, в этом ее понимании) как от еще одного западного наваждения. Китай в целом, сказали бы они, не имеет достаточного опыта самоуправления, а потому было бы неразумно экспериментировать с демократией западного типа в решающий исторический момент перехода к конкурентоспособной экономике. Если разрешить деятельность новых политических партий, то они, вероятно, станут возражать против разумных, даже необходимых требований личного самопожертвования, выдвигаемых правительством, и оттянут голоса людей, плохо разбирающихся в политике. Этот аргумент пугает. Здесь упущено наиболее существенное: свобода слова необходима не только для демократии, какой мы ее знаем; ведь если любое правительство в общем и целом не опирается хотя бы не неформальное согласие подданных, то это - тирания.
    Возможно, как и утверждают китайские лидеры, китайцы осознают потребность в жестком, эффективном правлении, которое необходимо для преобразования государства, возможно, они понимают, что в большинстве своем склонны порой принимать неразумные решения, и не хотят дорогостоящей, ведущей к расколу системы политических партий и регулярных свободных выборов. В конце концов, хорошо это или плохо, но люди часто предпочитают, чтобы трудный выбор сделали за них другие. И тем не менее подобные утверждения голословны и оскорбительны, если они не проверены, а проверить их нельзя, если людей, доказывающих обратное, бросают в тюрьмы, пытают и убивают. Свобода слова даже выше демократии, поскольку именно уважение этой свободы может помочь людям понять, что, скажем, демократическая форма правления им не подходит.
    Это мы должны отстаивать и повторять всякий раз, когда "азиатские ценности" коллективных обязанностей и коллективной ответственности выдвигаются в качестве оправдания для цензуры. Свобода слова, которая совершенно не обязательна для удовлетворения большей части устремлений каждого отдельного человека, не имеет ничего общего с эгоизмом. Но для самой базовой, самой органичной социальной обязанности народа, а именно обязанности совместно определить (пусть не на выборах, пусть в форме общественного мнения), каковы же его истинные политические ценности, свобода слова необходима.

Перевела с английского М. Мушинская