Главная страница Содержание номера

Хуан Гойтисоло

О СВОЕМ И О ЧУЖОМ

"История вполне определенно учит нас лишь одному: культура выковывается и укрепляется в процессе контакта, смешения разных человеческих сообществ; самосозерцание же и узость мышления вызывают застой. По большому счету, культура представляет собой сумму влияний, полученных извне".

    В городке на юге Марокко, где глиняные домишки тесно лепятся один к другому, взрослые и детвора собрались у мечети, построенной на холме, метрах в ста от дороги, и дожидаются великого события: появления гонщиков, участвующих в ралли "Париж - Дакар". Наконец машины вихрем проносятся мимо с оглушительным ревом. Пыль вздымается столбом, все начинают тереть глаза. Кроме автора этих строк, никому не пришло в голову защитить их солнечными очками. Кое-кто из водителей выбрасывает на ходу мусор и жестянки. Другие, более любезные, кидают непочатые пачки сигарет и конфеты. Дети налетают на эти дары, рвут их друг у друга из рук.
    После выпуска теленовостей, в котором звучат сообщения о войнах, вооруженных конфликтах, очередном кровопролитии, наводнениях и прочих "естественных" катастрофах, нам показывают рекламу автомобиля той или иной марки. Ослепительно блестящий, он на полной скорости вписывается в поворот хорошо заасфальтированного шоссе. Демонстрация шоферского мастерства и достоинств машины производится под музыку. Все внимание сосредоточено на моторе, тормозах и шинах; до флоры же и фауны - в том ролике, который имею в виду я, показывались Атласские горы - авторам рекламы дела нет.
    Второй эпизод: тот же самый автомобиль медленно въезжает в ухоженный сад. Вилла в европейском стиле. Красивая голубоглазая блондинка улыбается водителю. Он тоже, как полагается, светловолос и светлоглаз. Блондинка нежно смотрит на него, давая понять, что они заодно в этом царстве гармонии, в мире блаженства. На кого рассчитана эта реклама, с какой стати меня нагружают ею в Марокко? Она что, предназначена для иностранцев и европеизированной марокканской элиты - узкого слоя, не составляющего и трех процентов от общего населения страны? Или это еще одна попытка распространить нашу бесстыже-коммерческую антропологию на все человечество?
    Устроители ралли ничего не смыслят в жизни страны, где большинство людей мечтает не о машине, а о собственном мотоцикле или хотя бы о велосипеде. Я не собираюсь здесь обсуждать законы, методы и цели маркетинга. Я просто хочу для начала задать вопрос: как по-вашему, человеческая жизнь неподвластна законам рынка или это всего лишь один из компонентов экономических структур? Вопрос очень важный, ведь именно от ответа на него зависит то, о чем я скажу дальше.
    Цивилизационное разнообразие вынуждает нас принимать во внимание множество культурных и религиозных особенностей. Европейцы, а еще больше - американцы, склонны навязывать другим сообществам свои модели поведения, свою мораль и свои ценности. Однако несправедливо судить о чужой культуре, исходя из наших норм и критериев. Яркой характеристикой такой этноцентристской проекции служит наша неуемная страсть к обобщениям. Специфические особенности других культур и народов, различия между ними, сводятся к минимуму и сбрасываются со счетов. Однако, если стричь всех под одну гребенку и сводить многообразие культур к одинаковому набору плоских мыслей, эти различия превращаются в неоспоримые догмы и невостребованные истины.
    Западные политики, эксперты в области экономики и социологи изучают нации и народности арабского Востока, Африки и Азии. И судят о них как об "отсталых": кто больше "отстал", кто - меньше. С точки же зрения "подсудимых", эту отсталость можно преодолеть, лишь отказавшись от своей идентичности, а это процесс крайне тяжелый и болезненный. Для того чтобы подчиниться чужим правилам или даже - в экстремальных случаях - совсем отказаться от своей самости, необходимо самоотчуждение. Наступление западного техносциентизма, навязывающего другим культурам чуждые модели, почти не оставляет им возможности сохранить свою оригинальность, свою систему ценностей, свои институты, верования, взгляды на искусство и литературу. А вездесущие средства массовой информации, паразитирующие буквально на всем: на моде, продуктах питания, спорте, играх, домашней утвари, автомобилях, электроприборах и т.п., - окончательно добивают самобытную культуру.
    Фундаментальное различие между своим, привычным (достоинствами модернизации и прогресса) и чуждым (называемым "варварством" и "отсталостью") - это главное оправдание нашего пренебрежения к иностранным культурам. Мы подчиняем их себе, а в качестве неопровержимого аргумента используем прием распространения нашей системы ценностей на будущее чужой культуры. Те, кто "еще" не достиг высокого уровня развития и потому не могут соответствовать наши критериям и оценкам, должны преклониться перед западной культурой. Этот прямолинейный эволюционизм напоминает улицу с односторонним движением и, как мы сегодня понимаем, ведет прямо к катастрофе. Этноцентрист с самыми лучшими намерениями попытается встроить чужую, отсталую экзотическую культуру в кавалькаду прогресса, эффективности, продуктивности, научно-технических достижений и технического превосходства. И ему будет очень жаль невинных жертв, попавших в процессе такого встраивания под его машину, танк или гоночный автомобиль и испускающих дух на обочине шоссе, по которому он мчится с торжествующим видом.
    Если признать универсальность западных ценностей - хотя эта гипотеза более чем сомнительна, и мы чуть позже ею займемся, - тогда и вправду другие человеческие сообщества, прозябающие в позорном невежестве и нищете, должны во что бы то ни стало следовать патентованным неолиберальным моделям. Такие международные организации, как Международный Валютный Фонд и Всемирный банк, составляют специальные списки стран с иной культурой, разбивая их по категориям. Место в списке определяется готовностью этих стран добиваться "элементарных" экономических целей. Вплоть до недавнего финансового кризиса и обвала рынка ценных бумаг "Азиатский Тигр", Алжир и страны типа Кувейта или Саудовской Аравии, где государственные институты находятся в зачаточном состоянии, провозглашались образцами для подражания. О каком прогрессе, какой цивилизации мы здесь говорим? Поверьте, я вовсе не критикую материально-технический прогресс, плодами которого мы все пользуемся в той или иной степени. Но долгая жизнь в Марокко и знание других арабских стран помогли мне разработать иную шкалу ценностей. Я теперь понимаю Джералда Бренана и прочих английских писателей, бежавших из Англии в эпоху промышленной революции. Они искали и обрели в Испании общество, где приоритет отдается высшим человеческим потребностям, общество, противоположное по своим установкам технократическому, в котором все подчинено борьбе за повышение уровня жизни.
    Какие потребности имел в виду Бренан? Потребность в гостеприимстве, в наличии общественной жизни, в контактах с соседями, в уважении к иностранцам, в ощущении, что время не поджимает, что оно неподвластно строгим законам. Спустя несколько десятилетий почти все это выветрилось из Испании. И сегодня я чувствую себя примерно так же, как Бренан семьдесят лет назад, мне очень неуютно в здешних краях среди недавно разбогатевших, недавно эмансипированных и европеизированных людей. Неужели хитросплетение человеческих взаимоотношений и традиционные ценности действительно служат препятствием на пути прогресса? И мы должны отказаться от них, если хотим приноровиться к ритму современной жизни? А сами, подобно Бренану, бежать от реальности, тоскуя по прошлому... Для меня точкой отсчета вот уже двадцать два года служит город Марракеш. За это время он на моих глазах разросся и стал более современным, однако не потерял человечности, которая была присуща его облику. Конечно, машин с каждым годом становится все больше, но до сих пор здесь можно увидеть тележки, запряженные лошадьми и маленькие фургончики "абнахали". В городе появились кварталы с роскошными виллами для иностранных миллионеров. Но центр и рынок по-прежнему оживлены и заряжены энергией. Я обитаю в районе, населенном одними арабами, и давно перенял их ритм жизни. Я наслаждаюсь покоем, царящем в моем патио, с удовольствием прислушиваюсь к гулу толпы, доносящемуся с площади, к голосам, славословящим своих богов на моей узкой улочке, к крикам муэдзина, призывающего мусульман на молитву, к детскому гомону и птичьему щебету. В моем возрасте зрение и слух слабеют, но обоняние остается по-прежнему острым, и я отчетливо различаю аромат специй, апельсиновых цветов и кедра. Все это ценности, хотя и не имещие материального выражения.
    Прежде чем побеседовать об арабской культуре и о том, как заблуждаются европейцы, когда судят о ней со своей колокольни, я хочу еще немного поговорить о Марракеше. Центр города устроен невероятно сложно, алогично и непредсказуемо. Он заманивает прохожих на улочки, которые могут посвятить их в тайны топографии. Разнобой фасадов, крутые, неожиданные повороты делают центр города соблазнительно похожим на лабиринт. Функциональное пространство, где улицы пересекаются под прямым углом, очень гигиенично и прекрасно контролируемо: дома пронумерованы и разделены по кварталам, поскольку власти придают большое значение регистрации и классификации горожан. Арабский же центр сохраняет дух импровизации, тот специфический образ жизни, которому чуждо административное вмешательство. Площадь Марракеша - это вызов логике открытого, "обновленного" пространства. Она выражает огромное уважение к людям: и к массам, и к каждому человеку в отдельности. Очертания улиц размыты и изменчивы. Тротуар загроможден керамикой. Продавцы стоят на мостовой, загораживая дорогу транспорту. Ремесленники раскладывают перед прохожими свои изделия; эксплуатация явлена здесь совершенно открыто, без маскирующих покровов.
    Когда общественное пространство устроено так, как в Марракеше, отношения между классами совершенно прозрачны. Здесь на всем лежит налет театральности: и на взаимоотношениях ремесленников с рыночными торговцами, и на распределении общественных и частных владений; все это постоянно приковывает к себе внимание, пробуждает любопытство. В европейских или американских городах я остро ощущал, что с возрастом я все больше откатываюсь на обочину жизни. А в Марракеше я нахожусь с этой жизнью в постоянном контакте. Уолтер Бенджамин, которым я восхищаюсь, говорил, что только по-настоящему образованный человек способен заблудиться в городе, как в лесу. У меня такое образование есть. Глубокое знание арабского языка и культуры позволяет мне смотреть на ислам без этноцентристских шор, которые мешают большинству европейцев непредвзято взглянуть на чужие обычаи. Ближайшие соседи мусульман строят свою национальную самоидентификацию на отвержении ислама. И с ними у меня нет ничего общего. С момента своего проникновения на Ближний Восток и Иберийский полуостров ислам всегда был для европейцев зеркалом, посмотревшись в которое, они видели себя в весьма своеобразном обличье. Это отражение порождает у нас вопросы и тревогу. Оно часто бывает нашим негативом и проекцией нашего вмешательства в международные дела. А значит, с одной стороны, в нем отражаются наши ненависть и зависть, а с другой, иногда появляется манящий романтический образ недостижимого идеала. Причем, судя по всему, это не только испанский и даже не сугубо европейский феномен.
    Создание образа чужака, дикаря - неважно, примитивного или цивилизованного, "благородного", - свойственно всем народам. Хотя, в зависимости от исторических, культурных и социальных условий жизни в том или ином обществе, этот процесс может протекать по-разному. Естественно, основную роль здесь играет географический фактор: близко от нас живут чужаки или нет. Некоторое несходство норм и обычаев у соседей, как правило, становится непреодолимым препятствием на пути к постижению "сущности".
    В период с VIII по XVII век ислам (арабский или турецкий) стал для христиан главным "чужаком". Он качественно отличается от всех остальных неевропейских цивилизаций (буддизма, брахманизма и т.п.). Тунисский историк Хичера Джалит увидел в этом продолжающееся развитие особой, упорной "антиисламской чувствительности, проявляющейся на всех уровнях подсознания европейцев". Для христианского мира ислам играл системообразующую роль в осмыслении диалектического единства понятий "Я" и "Мир". Ислам был "Другим", "задушевным врагом"; он слишком нам близок, чтобы быть полной экзотикой, и слишком целеустремлен и последователен, чтобы высмеивать его или объявлять набором банальностей. По поводу ислама на Западе бытует множество легенд и клише, здесь есть своя риторика и целый набор исламских картинок. Все это образует непреодолимую пропасть между "своим" (которое, конечно же, и вызывает у нас чувство превосходства и довольства собой) и "чужим" (на которое мы смотрим враждебно и презрительно). Запад и Ислам, эти две абстрактные конструкции, поддерживают друг друга и отражаются одна в другой, словно в зеркале, играя в диалектическую игру со своим отражением. Ислам - вогнутое зеркало Запада, негатив Европы, отвергнутый им, но не утративший своей соблазнительности. Ислам, с которым пришлось познакомиться испанским христианам, был не только военным противником, заставлявшим их меряться с ним силой на поле брани. Он был и врагом идеологически-религиозным, предъявившим более совершенную философско-культурную модель, и это превосходство несколько веков подряд влияло на формирование испанских христиан. Духовенство и церковные власти сетовали на то, что верующие перестают использовать латынь, а легко и изящно изъясняются на арабском. Итогом этого культурного смешения стало создание новых, доселе неизвестных форм литературы и искусства - стиля "мудехар". Благодаря переводчикам толедской школы арабская наука и философия - точно так же, как философия, оставшаяся в наследство от Древней Греции, - распространилась по Европе, которая из-за нашествия варваров оказалась отрезанной от своих греко-римских корней. Взгляды защитников арабской науки и философии выражал Авиценна, ставший оппонентом Фомы Аквинского на богословских дебатах в Парижском университете в середине XIII века. Позиция же Фомы во многом опиралась на труды Аверроэса; таким образом, Фома Аквинский невольно христианизировал мусульманский теологический спор. А от Асина Паласиоса мы знаем, что создавая "Божественную комедию", Данте пользовался арабским тектом, переведенным на латынь и на провансальский язык. Этот текст называется "миаракс" - "ночное путешествие Пророка в рай и в ад".
    Это влияние и молчаливое переваривание исламских обычаев и культурных моделей имело определенные последствия. Испанцы позаимствовали у арабов принцип толерантности, крестовых походов, рыцарские ордена, четки и обычай братания духовенства и мирян на Страстной Неделе. Необходимость обороняться породила желание принизить врага, который внушал испанцам страх и восхищение. Поэтому появилась пропагандистская литература, изображавшая мусульман искаженно, гротескно. Сотни лет их считали поклонниками фальшивой троицы, выдуманной в пику христианам. Мусульманского пророка представляли богом, шарлатаном и мошенником. Их рай - борделем. Эмпирический опыт, непосредственные наблюдения и факты, опровергавшие подобные взгляды, в расчет не брались. С началом антиисламской кампании представления об исламе постепенно оторвались от реальности, и подлинное знание заменилось измышлениями. Процесс этот длился несколько столетий подряд, охватывая разные дисциплины, и в результате набрал очень большую силу. Фантазии затуманивали и затемняли реальность.
    Правда, некоторые люди, отличавшиеся широтой взглядов (в их числе был Раймунд Лулл), пытались наладить диалог. Хуан де Сеговиа добивался мирной встречи с мусульманами для взаимного обмена идеями. Однако эти люди оказались бессильны против целого арсенала оскорбительных мифов и легенд об исламе и арабах. Оборонительное обособление европейцев в последние столетия сменилось тактикой завоевателей. А это привело к еще большему укреплению мифов и легенд. Откройте учебник истории - и вы убедитесь, что мы систематически используем прием двойной бухгалтерии. О западном влиянии авторы этих книг всегда говорят в самых лестных выражениях, арабов же стремятся принизить, опорочить. Запад "расширяется", "бросает экономический призыв" или "выполняет цивилизаторскую миссию". А к мусульманам применяются слова типа "вторжение", "лавина" или "внезапные набеги диких орд". Детально описав жестокость султана Оттоманской империи, тот же самый учебник стыдливо умолчит о сожжении еретиков во времена инквизиции или о красном и белом терроре, развязанном в эпоху наших революций.
    История последних cорока лет - борьба против западного колониализма, основание государства Израиль и последующее изгнание палестинцев, гражданская война в Ливане и иранская революция - создает в обществе атмосферу насилия и подталкивает исламский мир к объединению. Но нам теперь это преподносится как геополитическая опасность и причина серьезного мирового кризиса. Однако история и недавнее прошлое Запада ни в коей мере не дают ему права учить других. Чему бы то ни было! Людям, ведущим антиисламскую пропаганду, стоило бы вспомнить, что ислам не проливал кровь, подобно инквизиции, не устраивал геноцида американских индейцев или фашистских лагерей массового уничтожения и не применял смертоносного оружия типа того, что было опробовано в Хиросиме.
    Даже вполне доброжелательные люди часто совершают ошибку, рассуждая об исламе со своих этноцентристских позиций и механически подходя с нашими мерками к чужой культуре. Нельзя отождествлять шиизм, ваххабизм или салатийский ислам с протестантизмом. Ислам маргинализованных масс, являющийся для них источником самоидентификации, не имеет ничего общего с нашим элитным интегризмом. Чтобы уяснить всю ошибочность таких этноцентристских обобщений, достаточно заменить прилагательное "исламский" на "христианский". Нельзя к польским католикам, ирландским протестантам, ливанским маронитам, шведским кальвинистам, членам ордена "Опус Деи", квакерам и мормонам приклеивать один и тот же ярлык "христианской религии", ибо это не отражает их истинной сути. Только полный невежда или безумец объявит христианами сербских экстремистов, подручных Караджича. Точно так же недопустимо считать интеллектуальное и культурное наследие ислама идеологической основой терроризма.
    Тем, кто хочет очистить ислам и его учение от домыслов и ошибочных толкований, следует вспомнить историю исламских государств и их основные подходы в области культуры, религии и социально-политического устройства. Вышедший из пустыни ислам меньше чем за столетие воспламенил огромные пространства. Он стал родным для самых разных народов и культур. Исламское мировоззрение не допускает дискриминации по расовому или языковому признаку. Ислам не настаивает на существовании церкви или на принципе папской власти. Он не противится тому, чтобы при определенных условиях в зоне его влияния существовали другие религии, толкующие Священное Писание. Ислам позволяет верующим обращаться к Богу напрямую, не прибегая к помощи священника. Простота исламского учения, вера в единого и неделимого Бога Аллаха и Его пророка Магомета знаменует собой конец исторического цикла пророчеств. Ислам открыт для всех социальных слоев, для людей любой национальности, обращенных к "кыбле". "Аркан Аддин" - главные принципы, на которых зиждится ислам, - позволяет массе верующих отождествить себя с вероучением. Это внутреннее единство и составляет силу ислама, благодаря которой он вот уже свыше четырнадцати веков продолжает завоевывать все новые и новые пространства.
    Хаттингтон предсказывал столкновение цивилизаций, обусловленное мировым триумфом идеологии прогресса и глобализации любой ценой. На самом же деле этот сценарий служит оправданием для необоснованного роста военного бюджета великих держав. Пророчество Хаттингтона неверно, ибо это вообще неправильная постановка вопроса. Дело не в том, что борьба различающихся, но не противоположных цивилизаций требует своего логического завершения, а в том, что эти цивилизации должны сообща бороться против бесконтрольной модернизации.
    Некоторые радикальные группы толкуют ислам слишком узко - как идеологическое и политическое орудие для мобилизации масс. Но они, эти группы, давно уже откололись от исламской традиции и фальсифицировали истинное вероучение. Лишать ислам философского и культурного измерения, богатого мистического опыта и литературно-художественного наследия значит обеднять его. Большинство мусульман живет в тяжелых условиях, часто сталкивается с несправедливостью. Но, рассуждая об этом, мы должны понимать, что такая жизнь определяется чисто случайным стечением обстоятельств, а не религиозно-этическими принципами мусульманства.
    Ведь ислам - это еще и оттоманская архитектура Синана, и стройный минарет мечети Кутубьи, это любовь к слову суфийского поэта Ибн Арабиса, литературные памятники иранского шиизма, до сих пор изумляющие нас своей мудростью и изяществом. Ну и, конечно же, созидательный идеал Ал Андалуса.

    Перевела с английского Татьяна Шишова