Главная страница Содержание номера

Елена Петровская
старший научный сотрудник Института философии РАН

СОКРУШИТЬ МОЛЧАНИЕ

    Рассуждать о войне всегда непросто. Война, с ее жестокостью, с ее все возрастающим насилием, выходит за рамки рационального мышления. Она иррациональна par excellence (несмотря на политические претензии на целесообразность и, соответственно, на здравый смысл). Война, быть может, единственное, что ставит в тупик даже самое извращенное воображение, так как не имеет ничего общего с Разумом (как и с самыми основаниями права). Война делает человека объектом, обычной военной мишенью (и он перестает считаться человеком) или зрителем, подвергаемым манипуляциям, поскольку все мы, наблюдающие войну с безопасного расстояния, становимся гневными, сочувствующими или же восторженными наблюдателями телесобытия (создавамого на наших глазах параллельно с фактами реальности). Зритель - жертва манипуляций не только государственной пропаганды. Им манипулируют его собственные эмоции, которые - это действительно так - могут в определенной степени быть внушенными. Значит, если хочешь говорить о войне, надо подчинять требованиям рациональности то, что лежит, скорее, в сфере аффективного. Как можно это сделать; или, в более общем смысле, что делает нас, отдаленных наблюдателей, столь эмоциональными, то есть какое же именно свойство так сильно воздействует на нас?
    Это ощущение беспомощности, в котором заключен двойной смысл: кажется, что нет способа вмешаться, изменить течение событий, разворачивающихся по какой-то нечеловеческой логике. (И здесь возникает вопрос: какие инстанции (за неимением более точного определения) стоят за событиями? Кто принимает решения и кто их оценивает, навязывая однотипное понимание войны широкому зрителю? Ясно, что не те несколько человек, чьи имена даже слишком всем известны. Если мы, как многие интеллектуалы, допустим, что существуют силы интернационального капитала, но поможет ли нам это локализовать источник опасности? Пусть даже сама по себе эта догадка и верна.) А еще мы беспомощны перед тем, что не может быть понято ни при каких условиях, но просто принимается как факт: кадры документальных военных фильмов (правда, обычно тех войн, что окончились в далеком прошлом) показывают нам во множестве груды изувеченных, тела, превратившиеся в кожу и кости, собственно, не человеческие тела, а бессмысленные военные трофеи. Как могло в принципе произойти такое? Но мы быстро уходим от этого вопроса, подменяя ответ разговорами о "режимах" и их "жестокостях". Как такое может снова повторяться, как может такое продолжать повторяться, несмотря на страдания миллионов и так называемые уроки, извлеченные из предшествующих войн? Мы действительно беспомощны перед тем фактом, что цивилизация неразрывно связана с истреблением и что человек научился мириться с этим. Мы беспомощны перед другим в себе самих, перед этим кошмарным другим, у которого уже нет различимого лица.
    Можно возразить: эта война - война, еще не названная по имени, но пропитавшая каждое слово, казалось бы, абстрактного дискурса, - не имеет ничего общего с истреблением. Это действительно "бескровная война", если верить официальной пропаганде (пропаганде, заметим, военной, подвергаемой строгой цензуре, и, соответственно, содержащей ложь и умолчания). Ведь разве война, которая ведется не против людей, а против инфрастуктуры военной машины, -становится "гуманной" по опредлению? Война, которая не устает выдывать себя за все что угодно иное - за простую защиту прав человека, эдакое коллективное и воистину интернациональное дело? Война, которая постоянно выставляет себя на показ - всего лишь показуха и больше ничего? Именно такой она перед нами желает предстать. И все же - это настоящая война, несмотря на все технологические новшества. Это то же самое истребление (в которое вовлечены разные стороны), оно-то и делает нас беспомощными. Канун наступления третьего тысячелетия ознаменован катастрофой.
    Многозначительная деталь: на этой войне, судя по съемкам и репортажам, нет человеческих потерь. А что до людей, не переживших натовских бомбардировок, - главным образом, тех, кто двигался по открытым дорогам и тому подобное, - то их смерть старательно переводилась в разряд несчастных случаев. (Опять-таки натовскими стратегами. А как насчет страдающей стороны? Почему она так упорно скрывает число раненых и убитых, почему она всячески избегает давать свою трактовку событий? Может, потому, что эта трактовка, в свою очередь, распадается на два разных сюжета: один - о жертве агрессии (на международном уровне) и второй - о внутренней агрессии. Иная форма истребления - одного народа другим - также старательно замалчивается.) До чего же простой способ рассуждения: на дорогах всегда что-то происходит, несчастный случай - вещь вполне "естественная" для участников дорожного движения, пусть даже это движение допотопных беженских повозок. Человеческие жертвы на этой войне цинично называются "ошибками", и их немедленно и зачастую грубо покрывают: натовский пилот "принял" албанских беженцев за сербские войска. В образе этой войны нет места истреблению, оно "запрещено к показу". Вот война на российском телевидении: карта Югославии, а за кадром голос, сообщающий новости из Белграда; объятое пламенем ночное небо; разрушенные заводы и мосты; лагеря беженцев; пациенты в госпитале и - изредка - жертвы, для которых последним пристанищем стала дорога. Еще меньше войны в западных масс-медиа: война замещается технологическими параметрами - мониторами компьютеров, самолетами и вертолетами, а также пресс-конференциями натовских стратегов. Их язык заслуживает самостоятельного рассмотрения  - это язык задач и приказов, в нем нет ни интерпретаций, ни размышлений о будущем, которое опркидывает все военные дефиниции.
    Ибо время войны - с необходимостью время настоящего. Даже несмотря на "этапы", которые могут входить в ее концепцию. Но война никогда не бывает завтра, она всегда сейчас. Она происходит в тот самый момент, когда вы пытаетесь думать о ней и когда вы о ней уже не думаете. В своей завершенной целостности она поистине парализует. Это еще одно измерение войны, которое делает человека беспомощным. Это правда, которая причиняет мне боль и которую я не могу выносить, а следовательно, удерживать ежесекундно. Ускользающая правда. Или точнее: правда, до уровня которой невозможно подняться, абсолютная в своей основе. Механизмы психологической адаптации заслоняют реальность войны, переводят ее на язык отдельных, выносимых фрагментов. Тогда правда ее невыносима, а сфера воздействия неограничена. Правда войны превосходит возможности человеческого суждения и даже человеческие эмоции. Это правда насилия, которое происходит параллельно с вашей обычной жизнью, которое расщепляет эту жизнь и развращает ее. Это правда вопиющего имморализма, переплетенного с пассивным приятием. Здесь нет ничего нового: когда мы перестаем думать (или чувствовать), мы, пусть даже против воли, соглашаемся... и принимаем.
    Из колеи нас выбивает то, что войне, которая ведется здесь и сейчас, отказано в соответствующем статусе. Война, не менее кровавая, чем любая другая, выдается, однако, за акт высшего милосердия: мы - уже не просто народ, а сообщество только что интегрированных государств - требуем разгромить эту страну во имя прав человека или же, если выразиться скромнее, наказать ее за отвратительную националистическую политику. Но чей голос произносит эти слова? Государств-членов НАТО? И если да, то как же тогда объяснить их более чем избирательный подход к выбору насильника, который заслуживает кары? А не есть ли это голос Realpolitik, если допустить, что она обладает способностью самовыражения? И что же это за специфическое "распределение сил", которое может то тут, то там потребовать войны? Кто-то возразит: мы являемся свидетелями мучительного зарождения нового мирового порядка, совсем иного, чем тот, что был установлен в результате Второй мировой войны. Однополярного мирового порядка с единственным центром - США. В соответствии с этой логикой НАТО становится продолжением американской военной машины или же, если говорить точнее, ее более эффективной (?) заменой. Значит, мы правы, предполагая, что это требование исходит от Соединенных Штатов, стратегические интересы которых сосредоточены на Балканах (в том числе)? Что одна-единственная страна навязывает собственное туманное видение миру, имея в своем распоряжении до боли известную риторику (ту, что пригодна в любом политическом контексте)? Значит, мы правы, предполагая, что так называемый новый мировой порядок есть не что иное, как окончательный крах коммунизма, когда все бывшие социалистические государства подвергаются наказанию (состоящему в их полном - экономическом и моральном - "реформировании")? Не означает ли это, помимо всего прочего, что бывшие социалистические страны, пока учились говорить на более идеологически приемлемом языке, утратили свой собственный голос? В этой войне не менее прискорбным является ощущение утраты (политической) идентичности: никто и не подумает прислушаться к твоей стране, если твоя страна - бывшая коммунистическая. А это означает, что новый мировой порядок есть неравномерное распределение порожденных самой властью высказываний: существует одно-единственное требование (наказать югославское правительство), но воспроизводимое разными способами - самодовольной демонстрацией превосходящей мощи со стороны "свободолюбивой" нации (всегда находящейся на безопасном удалении от всех возможных войн), на удивление согласованной (если не соглашательской) поддержкой правительств в "традиционной" Европе и теми же призывами в защиту прав человека, пожалуй, излишне робкими и застенчивыми, раздающимися из бывших социалистических стран (и республик).
    И это вновь возвращает нас к исходному вопросу. В бушующем конфликте у каждого для каждого из нас что-то поставлено на карту, возможно, это наша травма, а именно, момент разобщения со своим прошлым (какие бы двусмыссленные формы это расставание ни принимало). Эта война ставит проблему и идентичности, и времени. Страны, объединенные сознанием собственной праведности, суть новые политические образования, как и сам альянс, в который они входят. Отсюда - и идея "ограниченного суверенитета", которая позволяет вмешиваться во внутренние дела суверенных государств. Не означает ли это также новое распределение "внутреннего" и "внешнего", новое понимание государственных границ? Что это за сила, преодолевающая границы государств и перекраивающая карту мира на новый лад? Может быть, это и в самом деле безличный рынок, связанный с огромными корпорациями, перевешивающими по мощи отдельные государства? Мы ощущаем беспомощность, когда дело доходит до того, чтобы определить, какие именно интересы вовлечены в эту войну, поскольку в них присутствует нечто, ускользающее от известных нам моделей понимания. Время Клаузевица явно завершилось. Теперь уже политика представляется продолжением войны иными средствами. Подспудной войны, перекраивающей мир экономически. Или же это все-таки слишком сильно сказано? С проблемой идентичности-идентификации соседствует чувство расщепленного времени. Эта война породила разрыв во времени: паразитирууя на настоящем, она вытесняет из него все, она и безвременна, и времеобразующа. Она безвременна, коль скоро рассматривать ее в реальном измерении События - от непосредственного истребления до морального вреда, причененного стольким живущим; и она же времеобразующа, если взглянуть на нее со стороны, поместив в конкретную последовательность событий. Если, иначе говоря, она становится Историей (и повествованием). Тщательно избегая невыразимого, История найдет ей место, или, точнее, она вытеснит его тем, что "заговорит" его со всей возможной "прямотой". Таковы вообще пути интерпретации. Мы как свидетели этой войны захвачены этим процессом удвоения: парализованные невыразимым, мы "приходим в себя", как только война приобретает очертания нарратива, и только на повествовательном уровне и обнаруживается временной разрыв. Эта война запустила механизм иной Истории (и повествования), оформила предчувствие нового времени, традиционно связываемое с рубежом тысячелетий. Действительно новое время - очередная переоценка ценностей.
    Эту войну делают приемлемой самыми разными способами: от изначальной и "естественной" трансформации в представимое как таковое, хотя по самой своей природе война с необходимостью непредставима, до чисто политических манипуляций с нею в интересах властных групп и институтов (как интернациональных, так и национальных). В последнем случае с войной обращаются так, что она становится частью отчетливых политических дискурсов и ставится на службу идеологическим целям, зачастую - противоборствующими сторонами. Иначе говоря, война проявляет целый ряд политических платформ, обеспечивая нехитрый способ оправдания той или иной позиции. Она интегрируется в националистический и имперский дискурсы, используется и в поддержку демократии. Так, в моей стране "тело" войны буквально разрывается на части правыми и левыми, которые всегда - явно или неявно - используют ее как свой последний аргумент: да благословит Бог США за следование принципам демократии во всем мире; международное право не догма, и его применение зависит от особенностей каждого отдельного случая; вторжению США следует противопоставить новый действенный союз православных славян. Таковы лишь некоторые наиболее яркие примеры риторического (то есть политического) присвоения войны. Разорванная в лохмотья разных дискурсов, преобразованная в совершенно иную - и самодостаточную - реальность, война снимается с повестки дня, откладывается и вытесняется. На наших глазах она превращается в фигуру речи, в часть изощренной или же, наоборот, примитивной аргументации, но, невзирая на такие второстепенные различия, она уже больше не существует как непосредственная и ужасающая данность. Вновь она отделена от своей сути, которая есть откровенное насилие.
    Эту войну никогда не называют войной - те, кто ее задумал. "Гуманитарная интервенция" - здесь, наверное, предел честности и предел лжи. Эту войну объявили избирательной, и она в правду избирательна - в своем отображении: цели на мониторах компьютеров (образы, продублированные посредством телевещания) и цели пораженные (тщательно отобранные образы сцен и объектов post factum). Ничего ужасного. Некого оплакивать. А если слезы и покажут, то - отдельно от того, что их вызвало. Препарированная война. Фрагментарные ее образы выстроены в такой ряд, чтобы было ясно: все под жестким контролем, жертв нет (за исключением пострадавших от "ошибок"). Только люди на дорогах, толпы людей, но это и так было предусмотрено заранее (а раз заранее предусмотрено, значит, заранее и воспринято как допустимый образ). С этими людьми можно справиться и эмоционально, и практически - только посмотрите на устроенные для них лагеря, на самолеты, на которых они улетят в другие страны, предоставляющие им, пусть без особого желания, убежище. С этими - да, но не с другими. Сколько же их на самом деле? Тысяч двести на середину мая? Этих других никогда не показывают, и это значит, что они никогда и не существовали. Они - не только умерщвлены войной, нет, они убиты еще раз, убиты молчанием, они растворяются в той пустоте, что лежит в основе всех этих образов разворачивающейся войны, - мы как будто постоянно упускаем что-то существенное в них, чего не быть там не может. Нам словно отказывают во времени на мысленное увеличение кадра, когда, к своему ужасу, мы замечаем распростертое тело, спрятанное в кустах... Нам никогда не оставляют на это времени, нас гонят и гонят вперед, и череда событий исключает любую остановку и пристальный взгляд. Это - просто еще одно шоу или кино про войну, снятое по законам кинематографии.
    Нас так мучает наше пассивное согласие именно в силу того, что м ы чувствуем правду, но никогда ее не видим, что правда - больше того, что мы можем вынести, и все же мы учимся ее выносить. Есть что-то явно аморальное в том, что признается естественным: "естественно" мирится с обстоятельствами, отвлекаться, забывать. "Естественно" фильтровать информацию и сами импульсы, доходящие до нас из внешнего мира. Но откуда это чувство стыда перед лицом такой "естественности", и почему так сомнительна сама ее идея? Что-то (быть может, наша социальная память) говорит нам, что слишком и опасно снова отдаться "естеству", когда придут другие, чтобы повести вас за собой, перехватив эстафету, пока вы пребываете в этом дурмане. Нет ничего менее естественного, чем война и ее принятие. Война требует того, что сама в своих проекциях - от старых батальных сцен до новейших компьютерных зрелищ - упорно отрицает: она требует открытости к страданию другого (резвитесь, бодрствуйте, как требует завет). Голос другого-в-страдании никогда не достигает моих ушей и звучит в них постоянно. Едва слышный голос. Заглушенный воем сирен и взрывами снарядов. Вырезанный из всех новостных передач. Этот голос уже не произносит слов и тем не менее является самым четким высказыванием по поводу этой войны: это отсутствие, этот пропуск, эта лакуна и есть место величайшего императива  -война должна быть остановлена. Нет способа присвоить, укротить этот голос - вырываясь из страдающего тела последним выплеском, уже почти неразличаемой мольбой, он заглушает все вокруг и все вокруг сокрушает разбивает все видимое и произносимое. Он сокрушает сам порядок видимого и произносимого, оставляет фатальную трещину и в том, и в другом: страдание - непредставимо. Мы (но кто это мы? столько разных "мы" расположилось вдоль бесконечных линий переменчивых идентификаций) теперь поставлены у последнего предела. Здесь-то рациональное рушится, открывая дорогу новому, действительно "материалистическому" мышлению. Это мышление затухающего голоса, все еще отчаянно взывающего перед лицом неодолимого молчания, и есть в своей основе мышление против войны.
    Время идет, и войну неуклонно переводят на язык цифр - своеобразная статистика войны. Теперь нам известно количество бомб, сброшенных на югославские города и деревни, а также названия этих городов и деревень. (Но зачем нам полный список, если достаточно объявить по телевидению, что только чтение его заняло бы, как минимум, добрый десяток минут? Очередная цифра...) Сначала реальность бомбардировок подменяется названиями мест, где они производились, а потом - уже абстрактными цифрами. Хотя кажется, будто цифры знменуют достоверность, принадлежат сфере точных, особо почитаемых наук. Цифры окружены неотразимой аурой правдоподобия. И все же даже цифры предают, внося свою лепту в двусмысленный процесс усвоения этой войны, превращения ее, наконец-то, в приемлемую. Тут на ум приходят коммиссары ООН, оценивающие в настоящий момент ущерб, нанесенный стране в целом ("оценивать" - значит "производить инвентаризацию", "подсчитывать", иначе говоря, быть занятым привычной процедурой вне зависимости от того, насколько ужасен предмет оценки и подсчета). Я хочу сказать простую вещь: все уводит нас от войны, заставляет от нее отвернуться, потому что очень трудно, если вообще возможно, смотреть ей в лицо. Но ничто, кроме прямого взгляда, не даст нам правды войны, правды, которую нельзя ни отвергнуть, ни ловко отложить на потом. Наш долг - быть настороже и мучиться большой бедой, обрушившейся на Другого, а значит, и на нас.

    май 1999 года