Главная страница Содержание номера

Валерий Абрамкин
ГУМАНИСТИЧЕСКИЙ ПРОЕКТ НАЦИОНАЛЬНОЙ ТЮРЬМЫ

Валерий Абрамкин - директор Общественного центра содействия реформе уголовного правосудия - дал интервью Е. Ознобкиной в феврале 1999 г.

    Общественный центр содействия реформе уголовного правосудия - неправительственная организация, основанная в 1988 г. Ее цель - создание справедливой, действенной и человечной системы уголовного правосудия и исполнения наказаний.

    Е.Ознобкина: Организация, которую вы создали и возглавляете, сегодня самая крупная и известная из российских независимых общественных организаций, занимающихся тюремными проблемами. Свою стратегию вы формулируете в лозунге: "Вернуть тюрьму народу!". Звучит это, на мой слух, двусмысленно. Что за "народная тюрьма" имеется в виду?..

    В.Абрамкин: Прежде всего, речь идет о конкретной вещи - о децентрализации. Если посмотреть на распределение заключенных по регионам России, то окажется, что есть регионы, перегруженные тюрьмами, есть и города-паразиты, в их числе Москва, где 200 заключенных на сто тысяч населения, а где-то эта цифра в пять, а то и в восемь раз выше. Раньше даже выгодно было держать больше заключенных. Это означало иметь больше рабочих мест, больше субсидий из федерального бюджета. За все платил Центр. Сегодня деньги из федерального бюджета поступают нерегулярно, и их недостаточно, а уголовная политика самого региона ничего не определяет. Пока мы не заставим регионы платить за свою безопасность, ничего не изменится. Если у тебя нет тюрем и ты посылаешь своих заключенных в другой регион, так плати за это...

    В Екатеринбурге, скажем, за год проходит через следственные изоляторы сто тысяч заключенных! В результате своих зеков они не могут содержать в нормальных условиях. Если, принимая заключенного из другого региона, они получали бы предоплату, то смогли бы построить, скажем, новую транзитную тюрьму, да и своих заключенных содержать получше. В этом регионе около 50 тысяч заключенных, и из них только половина местных. Почему они должны содержать чужих за свой счет? Если другие регионы им будут платить, они будут просто процветать...

    Налогоплательщик из американского штата Миннесота, например, не оплачивает уголовную политику штата Техас. В Америке каждый считает свои деньги. В Миннесоте количество заключенных на порядок меньше, чем в Техасе, и там выделяют больше денег на социальные программы. А Техас, где самое большое число заключенных, строит тюрьмы. Сам механизм финансовых затрат заставляет людей задумываться: если ты хочешь больше людей сажать в тюрьму, так плати за это. В Америке построить одно тюремное место стоит больше ста тысяч долларов, у нас - около сорока тысяч долларов.

    Вот Москва не имеет своих учреждений для осужденных, у нас есть только шесть следственных изоляторов. Поэтому из Москвы они отправляются за Урал и далее... Мэра Москвы хвалят за то, что он дал деньги на строительство двух изоляторов. Хотя, на самом деле, что его хвалить, если его заключенные содержатся в самых худших условиях. Но ведь он за это не отвечает. Отвечает за это сейчас Министерство юстиции... Когда свои зеки будут сидеть рядом, тогда будет и все остальное. Это же свой человек посидел и вышел. А не так, как сейчас: заключенных из другого региона привезли, потом они вышли, уехали, и вс . Что о них думать...

    Е.О.: Иначе говоря, Вы полагаете, что "разукрупнение" тюремной системы - серьезная гарантия реформирования нашей "общенациональной тюрьмы"? Но не лежит ли проблема глубже? Назовем это условно "национальными особенностями" тюремной системы в России...

    В.А.: Действительно, в большинстве стран мира, кроме нас и Китая, предпочитают содержать заключенных в камерах. Я посетил пятнадцать стран и нигде не видел системы лагерей. Лагерь -- это "национальная особенность" нашей советской истории. Чаще всего заключенные размещаются в отдельных блоках, стоит телевизор, есть холл. Во многих странах заключенные сидят по одному. На ночь камеру запирают, утром открывают, человек может выйти, а может не выходить.

    Меня поразило пенитенциарное учреждение для подростков во Франции. Версаль! Огромное пространство, стоит дворец, в котором проживает тринадцать(!) мальчиков, их возраст от 15 до 17 лет. С ними занимаются 20 взрослых. Есть повар, бухгалтер, конюх... Ключ от всех комнат только у воспитателя. Но при этом каждый молодой человек может в любой момент закрыться. Он может встать утром, сварить себе кофе, позавтракать и отправиться на работу или на учебу. Воспитатель должен только знать, куда он ушел. Найти работу - проблема самого подростка, но при необходимости ему помогают... Здесь происходит даже не "коррекция личности", а нормализация. Если юноша хочет исправляться, пусть исправляется. Не хочет - пусть не исправляется. Он признается личностью.

    Внутреннее устройство нашего тюремного мира как определенного сообщества людей, конечно, иное, оно -- продукт нашей культуры. На нем печать не только наших ценностей, идеалов, но и процедур, способов решения проблем. Лозунги Французской Революции расположены в такой последовательности: свобода, равенство и братство. Сама эта последовательность, сама иерархия провозглашаемых ценностей отражает особенности западной культуры. У нас последовательность была бы обратной: братство, равенство, свобода. Примат общего над личным.

    Е.О.: Вы отметили, может быть, главное. Но если основным началом в устройстве нашего "тюремного мира" (чудовищное словосочетание! а ведь мы пользуемся им вполне обыденно...) оказывается общее, коллективное, если именно это начало успешно воспроизводится всей нашей жизнью, то что означает ставка на "независимую региональную тюремную политику"? Если атомарное устройство этой системы остается прежним... Сегодня (Вы приводили этот пример в одном из своих интервью) губернатор вынужден ехать в Москву за зарплатой для охранников... Завтра губернатору будет легче - он возьмет деньги на охранников из местного бюджета... А жизнь "зоны" будет устроена тем же порядком...

    В.А.: Да, у нас есть свои особенности этого устройства. Например, у нас в неформальные тюремные лидеры выходит аскет. Человек, который готов пожертвовать своим благополучием за правду, за общее дело - "за правду пострадать". Вор в законе -- это, как правило, по натуре человек-аскет. Ему вроде бы не так трудно, как нам. Я помню такой эпизод. Мы сидим в ШИЗО (а раньше в ШИЗО кормили через день, там испытываешь постоянный голод), и вот дают хлеб. Самый авторитетный зек - "правильный блатной" - первый разламывает эту пайку. Всегда хочется взять горбушку, я по себе знаю, но он брал самый маленький кусок.

    В нашей тюрьме существует своя сложная процедура решения конфликтов. Кстати, похожая на ту, что была в Древней Руси в XII веке, когда если человек был "не прав", его "выдавали с головой", с ним можно было делать все, что хочешь. Например, взять себе на два месяца в рабы... В тюрьме тюремная община зорко следит за наказавшим, и если он превысит интуитивно ощущаемую меру, то потеряет авторитет.

    В Америке, например, страшное наказание для лидера - перевод в другую тюрьму. Там он должен будет вновь вступить в конкуренцию. У нас же, если он "блатной", он сохраняет статус. Человек заходит в камеру, и сразу видно, кто он такой. Слух, конечно, идет перед ним. Скажем, был такой Вася Бриллиант. Он сидел с 48 года, три раза уходил в побег, ни разу не освобождался по концу срока. И вот этот Вася Бриллиант имел "правильное понятие". Когда его спрашивали блатные: "Вася, а не за падло тебе пол подметать?", он объяснял это так: "Если я летал бы и не ходил бы по полу, тогда бы я мог пол не подметать. Поскольку я хожу по полу, значит я за собой должен сам вс делать". Это называется "правильные понятия". Они передаются через образцы поведения, через тюремные мифы, как эта история с Васей Бриллиантом.

    Е.О.: Уже в самой интонации Вашего рассказа -- понимание какой-то укорененности этих сложившихся отношений и одновременно, получается, признание их обоснованности. Вы усматриваете во внутреннем устройстве тюремной зоны (этого нечеловеческого, по своей сути, места) высокие начала справедливости... Но ведь сегодня мы уже точно знаем, что наша зона -- это место жестких и циничных отношений. И управление здесь держится внешней силой "охраны" и силами "внутреннего надзора".

    В.А.: Конечно, в нашей жизни, не только в тюрьме, есть сила, которую как бы никто не замечает. Это - оперативники, те, кто ведет "оперативную работу". Без этих людей управлять такой массой заключенных тюремные работники просто не могли бы. Как правило, в большой зоне, где две-три тысячи человек, есть несколько таких групп. Опера поддерживают ту группировку, которая более продажна. В итоге "наверху" оказываются как раз "неправильные", через них легче управлять зоной... В зону поступает водка, чай, сигареты, наркотики и так далее. И они помогают все это получать. Это необходимость, в этих условиях иначе жить было бы невозможно.

    Е.О.: Получается, необходимость такого типа "управления" оказывается своего рода неизбежностью, обеспечивает выживание в зоне?..

    В.А.: А еще существует такой механизм адаптации к зоне, как "прописка". Обычай этот более распространен у первоходок. Особо жестокие его формы проявляются там, где есть небольшие группы подростков и где нет взрослых. Но эта жестокость (в более сильной ли, в более мягкой ли форме) имеет свой смысл. Для человека, который попадает в тюрьму, рушится мир. И если его не переключить на "внутренние проблемы" нового ему тюремного мира, на необходимость что-то решать, то он испытывает стресс. "Прописка" заставляет включаться в эту общую жизнь.

    Е.О.: Те черты нашей тюремной системы, которые Вы выделили, свидетельствуют, как мне кажется, об одном: все устройство этой системы наказания держится на старых скрепах. По сути, мы имеем пока все тот же "лагерь" -- звено единой народно-хозяйственно-культурной системы, эксплуатирующей механизмы коллективного сознания.

    В.А.: Я всегда говорю, что у нашей тюрьмы есть свои "национальные особенности". И вообще полагаю, что западная правовая система нам чужеродна. Мы умеем прекрасно решать свои проблемы неформальным путем, но как только мы сталкиваемся с западной формальной машиной... Мы просто не влезаем в это пространство. Думаю, наша задача отрефлексировать свои ценности, свою культуру, свои понятия. Чтобы нас в этом мире поняли по-человечески. Можно даже и не простить после этого. Главное - понять.

    Ведь основная обида нашего осужденного в чем: адвокат, судья и прокурор о чем-то договорились, непонятные слова произнесли. "Я ничего не понял, и дали мне четыре года". В каждой тюрьме есть легенда о справедливом судье. Когда начинаешь выяснять, что значит "справедливый", говорят: "Он смотрит в глаза, он пытается говорить с подсудимым, сделать так, чтобы ты понял: что я могу сделать, ты виноват - я должен тебя наказать...". И тогда даже тяжкое наказание воспринимается как справедливое.

    Я часто разговариваю с освободившимися из заключения людьми. И все время их спрашиваю: "Ну да, охранники в тюрьме грубые, злые, они матерятся. А хороших вы встречали?" - "Встречали." Как правило, все говорят, что хороших встречали. Хотя бы одного. Что входит в понятие хороший? Это тот, кто относится к заключенному "справедливо", и такое отношение ценится...

    До 80% наших преступников -- это преступники ситуативные. Профессиональных преступников, людей криминальных мало. Например, в большей части дел по убийству убийца и его жертва раньше хорошо знали друг друга, очень часто это родственники. Убийство чаще всего совершается не на улице, а в доме. Преступник либо сам приходит сдаваться, либо его ловят на следующий день. Если таких людей поменять с кем-нибудь на воле - как бы случайным образом поменять, - то ни в тюрьме, ни на воле ничего не изменится.

    Е.О.: У Вас получается, что и преступник -- не совсем преступник, и охранник -- не совсем охранник... Между ними желательны "неформальные отношения"... Тогда что такое для Вас тюрьма? Видимо, у Вас есть свой образ "идеальной тюрьмы"?

    В.А.: Конечно. Тюрьма -- это элемент культурного пространства, как кладбище, церковь. В идеале тюрьма должна стоять в центре города. Для некоторых это необходимый жизненный этап. И кладбище должно быть в центре города, чтобы мы помнили о смерти... Я против открытых тюрем западного типа. Тюрьма должна быть классическая - стена. А в открытой тюрьме стена переносится внутрь сознания, и это невыносимо.

    В Швейцарии есть тюрьмы полуоткрытого типа. Так вот, количество самоубийств в таких тюрьмах приблизительно в два с половиной раза больше, чем в обычной тюрьме...

    Известно, что у нас больше побегов происходит как раз из колоний-поселений. Потому что там человек на свободе, там нет охраны. Я видел людей, которые возвращались из колонии-поселения, чтобы досидеть срок до конца в обычной тюрьме. Люди не могут с собой справиться и просятся обратно в закрытую тюрьму.

    Е.О.: "Стена внутри сознания", о которой Вы говорите... Но не есть ли это ничто иное, как правовая норма, то самое, о чем должны иметь отчетливое понятие и тот, кто нарушает закон, и те, кто его "хранит"? Вокруг этой нормы и выстраивается правосознание. А если эта норма не освоена личностью как собственная принадлежность, если "стена" эта существует лишь вовне, должна воздействовать на дистанции и всякий раз выполнять роль средства внешнего устрашения... На основе такой модели, мне кажется, вряд ли может возникнуть нечто новое по сравнению с тем, что мы уже знаем из опыта жизни на нашей территории... И тогда - какой же надеждой Вы живете? "Формальное" европейское право у Вас на подозрении... Ваша ставка -- на "неформальный подход"?

    В.А.: В 1991 году я попал в тот самый лагерь, где когда-то сидел. Приехал в качестве руководителя группы экспертов Комитета по правам человека Верховного Совета. Мы выполняли роль, так сказать, медиаторов. В зоне был бунт... Как только зеки выбросили из зоны "оперскую группировку", охрана просто растерялась: они остались без стандартных приемов управления. Какой выход они нашли? В зону стали завозить водку - во флягах из-под молока, ею расплачивались. И если сначала, после выдворения "оперов", заключенные еще поддерживали порядок в зоне, то теперь начались пьяные драки, скандалы... Появился повод ввести войска.

    В этой ситуации я был как бы переводчиком. Вначале я попросил стороны не предъявлять друг другу претензий, а просто сказать, как они видят завтрашний нормальный день. Расхождения между требованиями заключенных и тем, что изложили охранники, составили всего три пункта. Зеки требовали наказать "ментов", которые воровали. А "менты" требовали, чтобы наказали тех, кто во время стихийного бунта грубо обошелся с персоналом, кто применял насилие, в результате которого пострадали сотрудники... Оказалось, что когда начинается конфликт, то, из-за чего он начинается, вообще исчезает. Появляется многое другое, что произошло уже в результате конфликта. Поэтому можно вернуться в начальную точку и снять все обиды...

    Е.О.: А ведь в этом случае общественная организация оказывается просто "средой примирения". И тогда возникает много вопросов. Первый - о собственном месте и собственной роли независимой общественной организации. Похоже, Вы мыслите свою роль как нравственно-примиряющую миссию. Тогда в чем Вы видите смысл контактов вашей организации с властью?

    В.А.: Наша организация постоянно контактирует с властью, с теми, кто занимается пенитенциарной системой. Но для меня это - контакты с людьми. Я работаю не с властью, а с человеком. По-другому не умею. Конечно, в каких-то вещах мы расходимся. Существуют ведь "ведомственные интересы", интересы клана. До сих пор власти говорят, что не должно сокращаться количество сотрудников. Они до сих пор не принимают идею децентрализации...

    Что же касается моего представления о роли организации, которую я возглавляю... В 70-х годах на Западе появилось движение, которое называется (мне кажется - не очень удачно) движением "за восстановительное правосудие". Имеется в виду, что жертва и преступник сами решают свои проблемы в присутствии медиатора. Ведь в обычном правосудии что получается? Казенный человек - судья, следователь - отбирает у нас право на этот конфликт. Отбирает у нас право на решение собственных проблем. На самом деле он не нашу проблему решает, он решает как бы государственную проблему...

    Е.О.: То есть у Вас есть определенные надежды, что Ваши усилия "содействуют" тюремной реформе в России...

    В.А.: Да, конечно. Тюремная реформа у нас все же идет. У Минюста сегодня радикальная программа реформирования - речь идет о реформе всей системы уголовного правосудия... Если бы эти предложения прошли, число заключенных сократилось бы на 40%. И вовсе не случайно, что инициатива радикальных преобразований исходит от самой системы УИН, - тюремщики сами оказались заложниками. Наша, находящаяся на государственном обеспечении, тюремная система в ближайшее время может обеспечить выживание не более 600 000 заключенных.

    Сегодня явно спадает напряженность между заключенными и сотрудниками. Они просто начинают выживать вместе. То есть они понимают, что их бросили на произвол судьбы. И либерализация происходит уже сама по себе.

    ГУИН уже давно не скрывает цифры. Когда я где-то на слушаниях говорю, что в месяц выходит тысяча человек с открытой формой туберкулеза, то они говорят "больше!". Им тоже важно напугать общество... Они тоже ищут решения, которые и им тоже пойдут на пользу. Они хотят сократить тюремные зоны, создать, скажем, службу реабилитации...

    Нам необходимы попытки найти общий язык.

    И еще моя надежда на православие. Не на церковь, на православие как хранителя национальной традиции взаимопонимания...

    Е.О.: Итак, ваша основная надежда -- на национальный "ресурс гуманности"... Правильно ли я вас поняла?