Борис Земцов
Наваждение
Ни страха, ни удивления не было.
Разве что досада была.
Потому что случилось это именно здесь, именно сейчас.
Будто бы все события своей жизни человек по собственному усмотрению способен вгонять в параметры «где» и «когда», «нужно» и «можно»…
Сначала хрустнула полиэтиленовая занавеска, отделяющая дальняк от прочего пространства камеры.
Он уже не ждал ничего хорошего от этого звука.
Готовясь к худшему, вжался в продавленное днище шконки, собрался.
Почти не ошибся. Только поморщился, когда из-за складок занавески через порог дальняка тяжело перетекла… гусеница. Трехцветная: черно-рыже-серая. С легкой зеленой проседью поверх стоящей ежиком шерсти. Очень похожая на тех гусениц, что в разгар лета в среднерусской полосе можно встретить в любом огороде.
Вот только размером эта гусеница была… с хорошего ужа. И толщиной… с бутылку-«полторашку».
Потому и так звучно двинулась занавеска, потому и так заметен был этот вытянутый яркий цилиндр на куцей и безликой тюремной территории.
А еще – глаза…
Не помнил он, какие органы зрения имели те обычные огородные гусеницы. Может быть, вовсе их не имели. Зато здесь они были, и были громадными, круглыми и блестящими.
Представлялось, что прикреплялись эти глаза к голове на каких-то веревочках. Потому и вращались почти по кругу, охватывая своим нервным вниманием все пространство вокруг.
Злыми и беспокойными были эти глаза. Будто срочно кого-то искали с недоброй целью.
Гусеница неспешным, но очень прямым маршрутом перекатилась под дубок, за которым торкалась нешустрая камерная жизнь: кто-то играл в нарды, кто-то писал письмо, кто-то просто высиживал, дожидаясь своей очереди занять шконарь.
«Если из дальняка, значит, “по-мокрому”, но нет на полу мокрого следа, и воды на шерсти – ни капельки, странно…» – только и успел он отметить.
Еще раз хрустнула занавеска, и новая гостья камеры – громадная, украшенная орнаментом из множества разнокалиберных бородавок жаба – вывалилась на порог отхожего места. Вывалилась, замерла на мгновение, будто осваивая новую территорию, и заковыляла своим путем. Не по следу гусеницы под дубок, а под сорок пять градусов вбок, почти в самый угол хаты, туда, где обитал на полу не имевший права спать на шконаре обиженный Пурген. Именно заковыляла, потому что свои лапы перетаскивала с места на место трудно и нехотя. Так человек передвигается после недавнего тяжелого инсульта.
Как-то не обратили на себя внимания глаза этого существа. Зато ноздри выделялись. С хлюпаньем и присвистом втягивали они в свои влажные, лиловые изнутри отверстия невкусный тюремный воздух, и… было в этих звуках что-то зловещее. Будто вынюхивали что-то и опять же не для добра.
С матерого и очень раскормленного кота была та жаба, но это при поджатых под брюхо лапах. Стоило же при движении хотя бы одной из этих лап выдвинуться вперед, как размеры животного увеличивались.
На глаз он машинально сопоставил габариты жабы и диаметр отверстия отхожего места. Выходило, что никак не могло это существо воспользоваться для своего путешествия канализационными трубами. «Неужели вылезла маленькой и сидела, ждала, пока подрастет», – невесело пошутил про себя.
Очень быстро пошутил, потому что очень скоро, на этот раз совершенно бесшумно, отодвинулась занавеска, и новый незваный гость объявился на пороге дальняка. Совсем непривычную внешность имел тот гость и со стороны походил то ли на стоящую вертикально неряшливую вязанку изломанных и наспех собранных хворостинок, то ли на пук капризно изогнутых проволок. Не очень заметным в этом хитросплетении было и семечкообразное туловище, на котором даже головы, не говоря уже про глаза и пасть, просто не угадывалось. Если бы не шевелящиеся конечности, вовсе нельзя было признать одушевленным это существо.
«Богомол… Есть такое насекомое… богомол… Только очень большой… Такой большой, каких в природе и не бывает…», – всплыло, будто пропечаталось в памяти.
И вдогон не удивленное, а скорее растерянное про то, что вроде бы как и нечего этому существу здесь делать, так как обитает оно только в далеких теплых краях.
Тут же рядом зарубкой более важное отложилось: «Конечности постоянно шевелятся, уж не антенны ли это, с которыми любое пространство без чутья и зрения обшарить можно… А чего шарить? Кого эта уродина вычисляет?»
Не было никакого желания отслеживать, куда двинется неуклюжее, будто наугад сложенное из шарниров и суставов создание. Рожденная инстинктом самосохранения внутренняя тревога подсказывала, что сейчас куда важнее определиться, как вести себя в ближайшее время, на которое непременно выпадут новые, возможно, самые непредсказуемые события.
На этот момент сознание его уже разделилось на две не враждующие, но очень разные и абсолютно самостоятельные части. Одна часть четко, чуть ли не по складам инструктировала: «Тебе все это мерещится… Никаких гусениц, никаких жаб, никаких богомолов, тем более таких громадных, как на дрожжах раскормленных, здесь, в камере СИЗО, быть просто не может…
Это – “белочка”. Не важно, что ты уже несколько дней здесь и ни капли водки за все это время ты не выпил…
Так бывает. Болезнь догоняет в самое неподходящее время, в самом неудобном месте. В одиночку тебе с этим не справиться. Врача надо… Пусть местного, мусорского, который всех, кто к нему здесь обращается, ненавидит… Все равно должен помочь… Обязан… Какие-нибудь таблетки даст или микстуру…»
Через паузу и уже с командирским нажимом, что возражения исключает, было добавлено, как вколочено: «В одиночку не справиться».
И в усиление сказанного как приговор шепотом повторено: «Не справиться!»
Другая часть сознания какое-то время отмалчивалась, будто выжидая и собираясь с силами, потом решилась, обозначила свою точку зрения. Вкрадчиво, не настойчиво, больше сомневаясь, чем советуя, прошептала: «Ты же их видел. Во всех мелочах и деталях… И проседь зеленую на шерсти у гусеницы, и ноздри лиловые у жабы, и эти суставы-проволочки у богомола. Все видел…
Мог бы даже дотянуться, потрогать… Кажется, прекрасно ты представляешь, что при этом мог бы почувствовать. Какая на ощупь пружинистая шерсть у гусеницы, какая влажная и склизкая кожа у жабы, какие сухие шершавые стебли-конечности у богомола…
Значит, есть Они, существуют независимо от твоего желания. При чем здесь врач? Не надо врача… Все равно сразу не появится, даже если в «тормоза», в железную дверь хаты, что есть мочи колотить… Да и придет, не факт, что поверит и решит помочь, скорее всего за симулянта примет, за того, кто косит, косматит… Еще наряд дежурных мусоров призовет, наябедничает, что ты беспокойство чинишь, попросит, чтобы подмолодили, попросту поколотили тебя…
Может, и пьяным вдруг окажешься, такое, рассказывали, уже было, тогда вообще все непредсказуемо…
И вообще, причем здесь врач со своими таблетками и микстурами, когда Они уже пришли. Важнее прикинуть, где Они сейчас затаились, как себя поведут…
Может быть, проще просто привыкнуть к Ним… Относиться к Ним, как ко всему, что здесь окружает…По принципу: радости – мало, но куда денешься, если сюда попал. Но это, если Они вести себя тихо будут… Если тихо…Если…
Интересно, кто Их прислал? Только куда важнее, что у Них на уме, что сейчас в планах у Них… Соответственно определяться надо, как Их встречать…
Скорее всего не с добром Они нагрянули. Тогда… война, короче…
Чем же Их встретить?
Есть в хате заточка… Острая… На кирпиче, со слоника отломанном, заточенная… Одна на всех. Общественная, или, как говорят здесь, общаковая. Чтобы колбасу, сало, прочие харчи из передачки порезать… На обломке магнита в заветном углу под дубком запрятана.
Официально заточка, конечно, запрет. Почти оружие. А неофициально… По неписаным правилам тюрьмы одну заточку на хату иметь допускается, потому и мусора на шмонах на нее глаза закрывают… Вот, если бы ее заполучить… Только невозможно это. Чтобы общаковую заточку к себе под подушку? Не приветствуется! Вопросов будет куча, на которые и ответить нечего…
Заточку Никита Самарский делал… Из невесть как попавшего сюда обломка полотна ножовки за полдня смастерил. Рукастый… Может быть, его попросить еще одну сделать? Возможно, не отказал бы… Только не принято в хате персональные заточки иметь. Есть одна на всех – и довольно! А объяснять, с чего ты персональной решил обзавестись… Не пройдет…
Еще в этих стенах роль оружия иногда кипяток выполняет. Бывает, что им особо вредному баландеру в рожу плесканут… Случается, что самый отчаянный арестант с кипятком и на мусора ополчится, если тот сильно его придирками по беспределу достанет. Понятно, за этим раскрутка, добавка к сроку…
Впрочем, не об этом сейчас разговор… Важнее прикинуть, поможет ли в нынешней ситуации кипяток? Вряд ли… Разве испугаешь таких тварей кипятком обычным? Да и не будешь общаковый чайник у себя под боком круглые сутки наготове держать… Кто позволит всю хату без чая, без чифира оставить?
Выходит, безоружным эту троицу придется встречать. Верно, и не может в этих условиях по-другому быть…»
Опять что-то зашевелилось в первой части сознания.
Правда, все, что касалось «белочки», что заполняло емкий смысл глагола «мерещиться», хоть и не пропало вовсе, но как бы круто ушло в сторону, в потемки. На первое, отлично освещенное, место вышло то, что до этого завершало командирскую внутреннюю инструкцию: «В одиночку не справиться…»
«В одиночку не справиться…»
Только теперь этот приговор в другой плоскости кувыркался. Ведь «не в одиночку» – это необязательно к мусорскому лекарю на поклон, можно и в хате обо всем этом рассказать, помощи попросить. Тот же смотрун, Вован Грек – бывалый, крученый, – наверняка найдет что посоветовать, подсказать… На худой конец, заручиться бы его помощью в случае, если эти гости все-таки что-то начнут…
Вот только, что ему расскажешь? Про то, как очень большая гусеница из дальняка выползла? А следом такие же переростки, жаба с богомолом. Еще неизвестно, знает ли он, что это за существо такое – богомол? И главное: разве легко ему во все это поверить? Покрутит пальцем у виска? Рассмеется в лицо? Или скажет: обоснуй! А чем обоснуешь?
Может быть, кто еще из арестантов эту троицу видел?
Если бы видели, тогда бы сказали, тогда по этой теме в хате разговор был. Событие все-таки в застойной здешней жизни…
Не было никакого разговора.
Значит, никто не видел ни гусеницы, ни жабы с богомолом.
Но это не значит, что они не приходили…
Почему, кстати, «приходили»? Ведь обратно они не ушли… Выходит, остались в хате… Где-то засухарились, чего-то ждут… В любой момент могут снова объявиться. Всеми тремя персонами… Опять же, зачем? Чтобы с собой забрать? Куда? Или что-то нехорошее прямо здесь сотворить?
Показалось, что еще совсем недавно очень ясная граница между двумя частями его сознания завибрировала, утратила часть четкости, а после и вовсе пропала. После этого в мыслях чехарды не грянуло, просто мыслей этих стало совсем немного, и все они вокруг главной темы сгрудились. А главная – она целиком о том, как гости себя поведут и что вообще им здесь надо?
Как-то по-тихому и о другом подумалось: вдруг эта компания кого-то за собой подтянула, и подкрепление это уже здесь, в хате, хоронится, своего времени «Ч» дожидается?
Может быть, все-таки поделиться с Вованом-смотруном? Рассказать, какие гости в хате своего часа караулят и того гляди объявятся? Вдруг поверит, поможет…
А если наоборот? Ведь было, буквально вчера было, тот же Вован Грек отвесил леща Сашке-Касперу, когда тот припадок эпилепсии стал изображать… У Каспера голова так и дернулась. И никакого врача звать не потребовалось. И этим дело не закончилось. Смотрун еще своей шестерке, Коляну Пушкину шепнул… Тот Касперу добавил… Хорошо добавил.
Стоит ли вовсе про гусеницу, жабу и богомола в хате озвучивать? Или… Самое реальное здесь все-таки на себя одного рассчитывать. А это значит, одному против троих… Без заточки, без кипятка, только с голыми руками…
Еще раз очень внимательно посмотрел он по сторонам.
На всякий случай посмотрел… Потому как знал, что ни тяжелого, ни острого в хате не найти. Скользнул взглядом по дубку и двум лавкам: все добротное, из металлических уголков сработанное. Все так же основательно к полу приварено. Ни сдвинуть, ни своротить!
Зацепил краем глаза шкафчик железный на стене. Кажется, к нему кто-то с похожими целями уже подступал, потому как висел шкафчик без дверей. Эту деталь он с сожалением отметил. Ведь могла бы такая дверь, отделенная от шкафа, оружием послужить: и вес подходящий, и углы острые в наличии.
Впрочем, возможно, двери сами мусора и сняли. Чтобы арестанты от греха подальше были…
Значит, все-таки с голыми руками одному против троих…
Но это в том случае, если Они все-таки пришли, если Они все-таки здесь. И это, в свою очередь, тогда, если Они вообще есть, вообще существуют…
Хотя… Абсурд все-таки это: и гусеница, и жаба, и богомол. Неоткуда им взяться в тюремной хате… По коридору им сюда – никак, там решетки и двери железные на замках, там продольные и прочие мусора во все глаза во все стороны секут. Мимо – не то что звери с такими габаритами, мышь не проскочит…
И по «мокрому» им в хату – никакой возможности. Очко на дальняке узкое – никому из троицы туда не вписаться. Да и водяного следа нигде не осталось… Не могла же вода молниеносно в один миг испариться так, что ни капельки не осталось. Опять абсурд….
Еще один абсурд в придачу к другому абсурду…. Только тот «другой», первый, абсурд и поважней, и помасштабней, чем все эти абсурды с живностью, у которой, пусть, неизвестно что на уме…
Первый абсурд – это не какие-то там гады, невесть как в хате оказавшиеся… Которые к тебе интерес, может быть, имеют, а может быть, ты им и решительно до лампочки. Которых, кстати, кроме тебя, пока никто и не видел…
Первый абсурд – эта штука персонально для тебя предназначенная, с твоей судьбой, с твоей жизнью связанная… И это сейчас самое важное.
Первый абсурд – это персонально твое… По той причине ты здесь и обитаешь. Пока здесь… Позднее, после суда, – в зону…
Первый абсурд пока на двух листочках стандартного формата помещается… По-казенному называется: «Предварительное обвинение».
По сути, эти два листочка – документ, что твою судьбу на ближайшее время определяет. А может быть, и вовсе на всю оставшуюся жизнь…
На этих двух листочках всё о том, что ты – Преступник… Правда, это «всё» опять-таки из одного абсурда состоит.
На тех двух листочках про то, как ты в «неустановленное дознанием время, в неустановленном месте, у неустановленного лица незаконно приобрел предмет, являющийся стандартным взрывным устройством промышленного изготовления – электродетонатором ЭДС, снаряженным навесками инициирующих и бризантного взрывчатых веществ…».
Конечно, этот документ с мусорского косноязычного на общечеловеческий еще перевести надо. Только и без этого понятно, что ты в тот последний день своей воли купил или взял у кого-то то, что называется «адской машиной»… Правда, пьян был, потому и с этим приобретением в кармане заснул на лавке в детском городке…
Разбудили мусора. Окончательно проснулся уже в отделении. В себя пришел уже в СИЗО… В качестве обвиняемого по статье 222. На арестантском языке эту статью «три гуся» называют. Это из-за трех цифр одинаковых. Каждый, арестантской жизни хлебнувший, знает, что ничем хорошим от этой статьи не пахнет…
И еще каждый наслышан, что в последнее время, на фоне проявления терроризма и экстремизма, в русле «усиления и углубления» эта статья для всех серьезных ведомств козырной становится. Для тех, кто ловит, задерживает, выявляет «по трем гусям», серьезные перспективы открываются: и новые звезды на погоны досрочно, и новые назначения по служебной линии, и еще прочие респекты. У мусоров теперь по этой теме вроде как обязаловка – в каждом отделении в каждом квартале стольких-то поймать, задержать, арестовать. Не поймаешь – проблемы обеспечены. Тут не только рублей премиальных не досчитаешься, можно и с должности слететь, и прочие трудности огрести. Потому мусора и очень заинтересованы, чтобы кого-то по «трем гусям» изобличить.
Только не сильно у них это получается: профессионализма не хватает, а то и грамотешки обычной. А план, обязаловка – давят. Важно в срок в отчетах в нужной графе непременно «палку» поставить: мол, поймали, а значит, хлеб свой не зря съеден. Вот и пошла в мусорской среде мода задержание по 222-й организовывать, а сказать проще, невиновным улики подбрасывать-подсовывать: кому патроны, кому ствол, кому, как ему, аж целую адскую машину.
Потому и сложилось в оконцовке: засыпал на лавочке обычным, зла никому не желавшим, пусть порою без меры выпивающим человеком, а проснулся почти душегубом, почти террористом и – уже на все сто процентов – преступником.
Это он-то преступник?
Он, который когда-то курице не смог отрубить голову…
Он, который когда-то самым серьезным образом занимался карате и за это время глубоко усвоил смысл восточной мудрости, что несостоявшийся поединок – это выигранный поединок…
Он, который как-то очень рано и самостоятельно, без всяких увещеваний и нотаций, даже еще до своего Афгана, понял, что не только человеческая жизнь, но и человеческое здоровье – ценность, которой распоряжаться дано только владельцу…
Разве не это главный Абсурд нынешнего момента его биографии?
А с каких это пор на улицах города стали торговать взрывными устройствами? Это что – бесплатное приложение к предыдущему Абсурду?
Кстати, он точно помнил, что и денег у него в тот вечер не было вовсе… Значит, пошла мода в городе адские машины подвыпившим мужикам раздавать?
Странная, чисто Абсурдная мода…
Выходит, и переполненная камера СИЗО, где по три обитателя на одну шконку приходится, – это еще одно дополнение к тому же Абсурду? Или часть его декорации?
А декорации эти порою меняются: вот прямо сегодня, всего часа два назад, продольный через кормяк листовочку, на компьютере состряпанную, забросил. Забавная, особенно в этих стенах, листовочка. Вот она на самом видном месте хлебным мякишем к стене прилепленная красуется:
« К ВАШИМ УСЛУГАМ!
Ресторан “Жемчужина”
предлагает Вам
Широкий ассортимент горячих комплексных обедов по совершенно доступной цене.
Высокое качество и разнообразное меню, в которое входит первое блюдо, второе (мясное или рыбное), салат и напиток.
Доставка блюд производится в течение 1 часа после их приготовления.
Удобная фасовка.
Недорого и вкусно.
Порадуйте себя и своих близких.
КОМПЛЕКСНЫЕ ОБЕДЫ ПО ЦЕНЕ 260 РУБЛЕЙ,
КОТОРЫЕ МОЖНО ЗАКАЗАТЬ ЧЕРЕЗ МАГАЗИН УЧРЕЖДЕНИЯ.
АДМИНИСТРАЦИЯ»
Впрочем, никакой забавности в этом листочке и нет. Зато Абсурда – выше крыши. Обеды из ближайшего вольного ресторана? Для арестантов, которых в хате по трое на шконарь приходится? И кто же это будет есть, если рядом у всех остальных в шленках казенное варево, самый распространенный вид которого – «братская могила», это когда перемороженная рыба неведомой породы кипятком ошпаривается и в таком виде, по мнению тюремной администрации, съедобнjq считается?
На таком фоне какая-то нечисть, невесть каким путем здесь появившаяся, – пустяк, незначительная деталь той самой декорации. И не надо этих тварей бояться, и не надо так много внимания им уделять, вообще не надо о них думать.
Не бояться… Внимания не уделять… Не думать…
Легко сказать…
А если все-таки выскочат и навалятся разом… Что тогда? С голыми руками одному против троих…
Все равно по большому счету ни страха, ни удивления по-прежнему не было…
Да и досада куда-то подевалась…
Вместо всего этого внутри что-то похожее на любопытство шевельнулось. Только не тихое и безобидное, а какое-то вздернутое, почти агрессивное… Тогда же и подумалось: может быть, и не надо ждать, пока эта нечисть снова объявится, тем более в единый фронт объединенная… Может быть, пока вся троица поодиночке по разным углам хоронится, по этим углам и пройтись: кого тем же кипятком угомонить, кого о стенку шмякнуть, кого просто придушить…
Вот только как своими руками этой дряни касаться? И как эту нечисть в хате искать, на кого со стороны похож будешь, если с воинственной суетой начнешь под шконарями лазить, во все углы заглядывать? Разве не абсурдным такое поведение всем соседям покажется?
Может быть, все-таки врача? Пусть мусорского, пусть всех арестантов ненавидящего?
А что врачу этому сказать, с чего разговор свой через кормяк начинать? Просить, чтобы спас от каких-то, только ему одному известных, гадов?
Это как со стороны смотреться будет? Что в хате по этому поводу говорить будут?
Опять где-то глубоко и далеко внутри сознания замаячил верткий рыжий зверек с хитрым и хищным выражением усатой мордочки. Оттуда же почти спасительное, но все-таки вопрошающее прозвучало: «Белочка?»
Винокуры-затейники недавно водку с таким названием выпустили. То ли на потеху, то ли в издевку, то ли высшим креативным смыслом руководствуясь. Сейчас об этом как о чем-то запредельно далеком вспомнилось. Куда ближе другое было. Опять же с образом рыжего шустрого зверька связанное. Пришла, накатила теплой и ласковой волной очень простая и очень серьезная мысль: «Если я сам столько и так серьезно про эту самую белочку, которая болезнь, размышляю, значит, в здравом я уме, значит, сохранил рассудок, значит, никакой тут белочки и в помине нет…»
Удивительно, а скорее, вполне естественно, что все время пока мысли были незваными гостями заняты, его слух не работал. Не слышал он ни ровного гула перенаселенной хаты, ни разговора совсем близких сокамерников, даже всегда пронзительный визг панцирной сетки, на которой ворочался, не слышал. Будто кто-то комки теплой ваты в уши воткнул и утрамбовал.
А потом как-то все резко изменилось: и вата из ушей куда-то делась, и слух вернулся, и все жившие в хате звуки разом обозначились. Опять же удивительно, что самые неприметные, самые пустячные из них, вроде вполне интеллигентного клокотания закипающего чайника или почти деликатного стука бросаемых костяшек нардов в первую очередь о себе напомнили. Следом и обрывок арестантского разговора зазвучал. Поводом к нему был… голубь, что по ту сторону решетки на подоконнике объявился.
Голову в сторону единственного в камере оконца поворачивать не хотелось, но он и без этого ясно представлял, как нарядная птица с важным достоинством топчется в ожидании угощения на кирпичном краешке. Тем же самым обострившимся слухом улавливал не только булькающее воркование, но и нетерпеливый перестук коготков по подоконнику. Казалось, даже шуршание перьев о прутья решетки слышал. И арестантские голоса этих скромных звуков вовсе не заглушали:
– Петлю сладить надо и крошек насыпать… Точняк попадется…
– А дальше чего?
– Чего-чего… Ничего... Варить... Два кипятильника зарядить сразу…
– Банка пойдет? Лук есть… туда еще запарик добавить можно… Лапша получится…
– Тебе чего, баланды не хватает?
– Баланда и так поперек горла торчит…
– Правильно. В натуре, я по первому сроку в голодную зону попал, так там голубями и спасались.
– А вдруг там зараза какая, голуби, ведь они всю дорогу по помойкам…
– Да ладно… По помо-ой-кам… Вон англичане, какие балованные, а жрут их почем зря.
– Ты еще французов с лягушками вспомни.
– Не хочешь – не ешь. Через час баланду привезут, я тебе свою пайку отдам.
– Супец что надо будет.
– И охота тебе мудохаться, перья дергать, кишки скоблить…
Он не различал, кому из сокамерников принадлежали голоса. Казалось, что все эти голоса вовсе одинаковые, будто один человек сам с собою, пусть в разных тембрах и с разной интонацией, разговаривает. Правда, потом в этой одноголосице зазвучали и особняком обозначились слова:
– Хорош тут в охотников играть! Тоже мне – добытчики! Кровищей все кругом уделаете, она потом вонять будет, а в хате и без того дышать нечем!
По характерной хрипотце и повелительным ноткам ясно было, что говорил Вован Грек.
«Наверное, надо было ему все-таки про гадов рассказать, может, еще не поздно поделиться… – совсем неспешно прокрутилось в голове. Прокрутилось неспешно, но потом сразу скукожилось и уступило место совсем другим быстрым и резким мыслям: – Не было никаких гадов! Ни гусеницы, ни жабы, ни этого, что из веточек-палочек собран! Не было! Почудилось! Может быть, ранее выпитая водка аукнулась. Может быть, глюк нарисовался, потому что воздух в хате спертый. Может быть, тот самый Абсурд, что здесь во всем и везде, повлиял. А гадов не было! Потому как быть просто не могло…»
Он посмотрел в сторону окна. Голубь, по-прежнему воркуя, топтался на кирпичном узком подоконнике, все еще надеясь получить какое-нибудь угощение.
Была возможность полностью рассмотреть птицу: голубь как голубь, не самый красивый, но и не дворовый неряшливый заморыш. Пестрый, больше серый, с надутой грудью с переливами, с внимательными, чуть ли не насмешливыми глазами.
«Голубь-то настоящий, а гадов – не было!» Ему показалось, что он даже не подумал, а произнес это вслух. Возможно, так и было, но никто в камере этой фразы не услышал. Оно и к лучшему.
