Алексей Мокроусов

Две книги: мемуары разведчика Отечественной и современная тюрьма

Из-под советского

Книга мемуаров фронтового разведчика не совпадает с пафосом официальной историографии

Николай Коваленко. Пишу только правду...: Воспоминания. Подготовка к печати Н.Н. Ченковой и Ф.М. Ченкова. – М.: Новое литературное обозрение, 2016. 200 с.: ил.

Может быть, самое неожиданное в этой книге – что написал ее человек, биография которого выглядит совершенно советской. Да, деда раскулачили, дядю сослали, но сам Коваленко с 1940 года учился в Таллинском военном пехотном училище, во время Великой Отечественной служил офицером в разведке, в отставку вышел подполковником. После работал в Карелии, заведовал светокопировальной мастерской, был завхозом землеустроительной экспедиции и замдиректора стадиона.

Факты биографии не передают умонастроения. Коваленко рос в крестьянской семье, где все трудились от зари до зари. Разрушение привычного уклада – ключевая драма всей его жизни.

Раскулачивание – не просто трагедия России ХХ века, это решающее событие в потере страной своей идентичности. Автор не поможет понять природы этого жестокого, лишенного всякого смысла саморазрушения: «Шел 1931 год. Наш поселок Константиноградский с географической карты района исчез. В этом году исчезли и другие хутора и поселки, жителей которых – крестьян – или раскулачили и изгнали из поселков, или вывезли в отдаленные края. Так, в километрах десяти от нашего поселка находился поселок Дубовое. Он имел такое название, видимо, потому, что рядом с ним стояла красивая дубовая роща. В поселке жило около десятка крестьянских семей, переехавших сюда с Украины в 1902–1906 годах.

Крестьяне имели добротные дома с резными украшениями, крытые железом, а не соломой, как у моего деда. Они имели прекрасные сады, держали пчел, сеяли ячмень, овес и откармливали скот для себя и для сдачи государству. Они держали овец, коз и много разной птицы. Некоторые, в том числе и мой дед по материнской линии – Иван Никитович Коваль, вырабатывали голландский и швейцарский сыр. Всех жителей поселка Дубовое в 1930 году раскулачили. У них отобрали дома, скот, все недвижимое имущество, а их, всех крестьян, из поселка просто изгнали. Ни одну семью в Сибирь или на Север не выслали». Но многих высылали.

В книге много писем Коновалову от семьи Рыбок, жившей в том же Новохопёрске Воронежской губернии, где прошло детство автора (из этой семьи была родом жена дяди Василия, расстрелянного в 1938 году). В них – воспоминания о раскулачивании (активистами выступали в основном местные бездельники и голодранцы) и насильственном переселении на Север, где погибли многие высланные.

«30 марта 1930 года ссыльных загнали в вагоны, в которых имелись двухъярусные нары, чугунная печка и ведро для отправления естественных надобностей… Проверяли наличие высылаемых в вагонах. И тут оказалось, что в списках высылаемых нет дочери Николая Кузьмича, пятнадцатилетней Ани. Ей было предложено остаться на месте. Она отказалась и поехала вместе со всеми». Трудно было ожидать другого решения от крестьянской девочки, чью семью увозят неизвестно куда, а ей предлагают остаться одной у разоренного дома. Но чем-то эта история напоминает издевательское предложение, сделанное 14 лет спустя Янушу Корчаку, когда нацисты отправляли его воспитанников в концлагерь, а его самого были готовы оставить на перроне. Конечно, он сел в вагон.

Жена дяди Василия описала автору свою жизнь в Долинском концлагере неподалеку от Караганды – она была сослана туда без суда и следствия как член семьи изменника родины. Сексуальное насилие и домогательства со стороны сотрудников НКВД считались нормой, в обмен на принуждение предлагалось смягчение режима: «В концлагере находилось множество молодых красивых девушек и женщин. Многие из них сожительствовали с энкавэдэшниками, удовлетворяя их половые страсти, получая за это более легкую работу и дополнительный кусок хлеба. Антонина Николаевна в одном из писем рассказывала:

“Все энкавэдэшники, от охранника до начальника лагеря, имели своих наложниц, а некоторые начальники по две и по три бабы. На территории лагеря имелся дом из четырех комнат и кухни. В каждой комнате стояли кровать, столик, тумбочка и два стула. Его называли домом для случек. Этот дом никогда по ночам не пустовал. В нем останавливались приезжавшие высокопоставленные чиновники КУЛАГа (Карагандинского управления лагерей). В их распоряжение предоставлялись молодые красивые женщины-лагерницы. Они, несчастные женщины, проводили ночи с чиновниками НКВД, удовлетворяя их половые потребности”.

Наверное, поведение этих коммунистов не обсуждали на партсобраниях, жены не писали на них заявление в профком. Более того – “если какому-либо чиновнику чем-то не понравилась красотка, проведшая с ним ночь, ему на следующую ночь направляли еще более молодую другую женщину. И женщины с охотой и радостью шли в этот дом. Они знали, что там их накормят, напоят и они проведут время с мужчинами, по которым уже давно истосковались их души, с настоящими мужчинами, которые удовлетворят сполна их женские потребности, да еще, может быть, дадут более легкую работу. Их направляли работать поварами, кладовщиками, секретарями-машинистками, бухгалтерами, счетоводами и уборщицами в управление лагеря и на другие чисто женские работы. Эти женщины были расконвоированы и свободно ходили по лагерю. И всем было хорошо: и этим женщинам, и энкавэдэшникам, которые даже днем уводили своих наложниц в дом для приезжих и там получали от них полное удовлетворение своих плотских потребностей. Николай Андреевич, поверьте мне, что я пишу только маленькую правду того, что было и что творилось в нашем лагере. Ведь каждый начальничек, а то и простой охранник имели по две и по три женщины, многие из которых рожали детей. И дошло до того, что при лагере построили родильное отделение, лазарет и детский дом, которые существуют и сегодня. Некоторое время тому назад этот лагерь заключенных женщин по политическим мотивам был перепрофилирован в женский лагерь уголовных преступниц. Порядки в лагере те же, что были и при моем отбывании пятилетнего срока заключения. Уголовные преступницы так же, а может быть, еще больше, рожают детишек, произведенных мужчинами в форме НКВД. (…)”.

Я к этому письму Антонины Николаевны добавлю лишь строки из письма ее дочери Нелли Васильевны, полученного мною в 1994 году. Она пишет: “Когда я приезжала с маленьким Володей в 1957 году в ЦПО (в Долинку), мимо нас ходили под конвоем женщины-уголовницы, недалеко от мамы был большой детский городок, довольно большой, где жили маленькие детки, которые рождались от этих женщин. Позже этот городок ликвидировали, зэков тоже. Я туда заходила, когда были еще детки. Очень чисто, ухоженные кроватки, уютно”.

Слава богу, что энкавэдэшники беспокоились и заботились о произведенных ими малышах».

Автор не идеализирует деревенское прошлое, он сохраняет объективность и в таких непростых вопросах, как неоднозначные отношения крестьян с Церковью. В семье рассказчика мать и бабушка верили в Бога, отец и дед – нет. Но последний был в хороших отношениях с местным священником и в сложных ситуациях принимал его сторону. Коваленко рассказывает случай конца 20-х. Крестьяне просили священника «провести молебен, прося у Бога дождя. Но когда дождь обернулся градом, землю усеяли сбитые яблоки, груши и сливы, а вокруг дома ползали грачи с перебитыми крыльями, односельчане заворчали, дескать, поп виноват! Дед не соглашался: “Батюшка не виноват, а виновата сама природа, она человеку не подчиняется и что хочет, то и делает, она неуправляема человеком. А Бога нет”. Тогда крестьяне спрашивали, откуда же берутся попы и зачем они нужны. Дед отвечал, что имеется религия, попов готовят в духовных училищах и семинариях, а нужны они для того, чтобы своими проповедями удерживать людей от всякой дури и воспитывать их в духе уважительного отношения друг к другу, особенно к женщинам».

Сам мемуарист увидел такое отношение к женщинам в Таллине в 1940-м. Эстонская столица произвела впечатление – не столько обилием иностранных товаров, сколько другой культурой быта, где склонность к порядку и чистоте была инстинктивной. Так заграница, как и в эпоху декабристов, сеяла сомнения в правдоподобности передовиц отечественных газет: «Пропагандисты коммунистической идеологии и сталинского крепостнического режима на весь мир горлопанили, что в СССР построен социализм, обеспечены свобода человека и высокий жизненный уровень. Но это была беспардонная ложь коммунистов. Советский Союз был в то время рабским, крепостническим государством. Крестьяне не имели ни земли, ни паспортов, ни возможности выехать из деревни на работу в город. Рабочие были закреплены за заводом или предприятием... Население страны жило бедно, сводя еле-еле концы с концами. А вот в буржуазно-демократической Эстонии был построен социализм в полном понимании содержания этого слова. Присоединив Эстонию к СССР, коммунисты-сталинисты уничтожили эстонский социализм».

С кем автор мог бы обсудить увиденное в Таллине, кому доверить свои наблюдения? Конечно, критические голоса вокруг раздавались, но в основном горлопанов-мальчишек. Стоя перед неожиданно открывшимся в Новохопёрске «Торгсином», те кричали на всю улицу: «Торгсин, Торгсин! Товарищи, оглянитесь! Россия голодает, Сталин истребляет нас!» Магазин предназначался для торговли не с иностранцами (откуда им там взяться?), а с местным населением – все продавалось,фактически менялось на сдаваемые изделия из золота, серебра и платины.

В книге постоянно возникает мотив страха – то из-за писем, которые автор, будучи ребенком, посылал родному дяде из числа белогвардейцев в Париж (их перехватывали органы, но последствий не было, вероятно, многие тогда писали родственникам), то в ожидании, что из родного Новохопёрска пришлют личное дело, где укажут на родственников за границей, отметят, что сам Коваленко – из семьи репрессированных.

Страх поддерживался ощущением постоянной слежки, давящей атмосферой стукачества: сексоты были повсюду. В главе «ОГПУ» Коваленко признается, как и его завербовали явочным порядком – он ждал разговора, аргументов, а ему просто сообщили, что теперь он завербован. К счастью, он смог не замарать своего имени, но долгие годы искал информаторов в своем ближайшем окружении.

Большинство доносило не от хорошей жизни. Но это слабое утешение для наделенного умом и совестью человека, которому довелось жить в Советской России. Книга Коваленко – в ряду воспоминаний, альтернативных официальной советской, а во многом и нынешней российской историографии. «Доходяга» Александра Аппеля (М., 2009), «Трагически ужасная история ХХ века. Второе пришествие Христа» Александра Перепеченых (2013) – голос народа далек от хмеля и патоки дурно понятого патриотизма. Скептический взгляд тех, кто строил другую Россию, но потерпел историческое поражение в борьбе с люмпенами – то немногое, что оставляет в наследство цивилизация, ушедшая не по своей воле.

Книга Николая Коваленко вышла в серии «Россия в мемуарах», посвященной неизданным воспоминаниям – их немало в государственных и частных архивах. Вряд ли такого обилия текстов стоит ожидать от наших современников – электронный, склонный к нарциссизму тип общения, воцарившийся благодаря интернету, уменьшает число и качество потенциальных мемуаристов.

Невыносимая тяжесть бытия

Стас Симонов. Как выжить в современной тюрьме. – М.: Городец, 2015. 352 с.

У Станислава Симонова – типичная для 90-х биография. Выпускник РГУ нефти и газа им. И.М. Губкина, он руководил геологической экспедицией на Памире, работал консультантом на итальянской киностудии Чинечитта, журналистом на ВГТРК, артистом московского ТЮЗа.

В прессе его имя встречается в связи с делом Акционерного космического банка, ведшимся, как утверждается, сотрудниками из по-своему знаменитой группы «оборотней в погонах». По нему Симонова осудили в 2001 году, так что описанный им опыт содержания в московских изоляторах (Бутырка, Матросская Тишина, СИЗО 77/4) и последовавших пересылках и колониях Российской Федерации относится уже к XXI веку. После освобождения в 2011 году он занялся литературой и организацией «мистических экскурсий» по ночной Москве, ведет курсы актерского мастерства, возглавляет информационное агентство. В электронном виде выпустил «Словарь современного тюремного жаргона» – как и книга «Как выжить в современной тюрьме», словарь иллюстрирован рисунками Андрея Нуриджаняна.

Знающие люди сравнивают книгу Стаса Симонова с учебником выживания в современной тюрьме, где подробно, со знанием дела рассказывается о множестве деталей повседневного существования. На обложке даже помещена цитата из предисловия бывшего зам начальника СИЗО-2, известного как Бутырка, врача Д.Б. Кратова: «На мой взгляд, эта книга – лучшее из того, что написано на эту тему».

Главы – среди них «Арест», «ИВС», «Общие камеры», «Прогулки», «Ларьки, передачи, посылки, бандероли», «Посещение следователя», «Адвокат», «Массовые драки в камере», «Еда, спиртное», «Медицина», «Голодовка», «Татуировки и вставки», «Суд», «Подготовка к этапу», «Малявы», «Барыга» – выглядят разделами мини-энциклопедии, посвященной правилам жизни в неволе. «Мини» – поскольку вместить в нее пережитое трудно в любом случае.

На обложке книги помещены три цитаты, которые звучат как квинтэссенция всей книги. Одна принадлежит американскому писателю Чарльзу Буковски: «Если хочешь узнать, кто твой настоящий друг, постарайся попасть за решетку». Вторая – поэту, нобелевскому лауреату Иосифу Бродскому: «Тюрьма – недостаток пространства, возмещаемый избытком времени». Третья – Махатме Ганди, чей парадокс не выглядит обязательным к исполнению: «Никто не может стать полноценным человеком, не отбыв какой-то срок в тюрьме». Человек в состоянии переработать любой выпавший на его долю опыт, но не всякого опыта он в итоге заслуживает. В принципе и фраза Бродского порождена скорее его опытом ссылки, чем долгим пребыванием в скученном мире камеры, где выстраивание отношений с окружающими забирает львиную долю времени и сил, а проблема физического и нравственного выживания становится далеко не литературной. Симонов много пишет о деталях этого выживания, делясь наблюдениями и давая немало ценных советов тем, кто уже попал в переплет либо ни от чего не зарекается. «Ситуацию внутри “системы” диктует криминальная среда», в камере «нервы у всех взвинчены, пространство ограничено (а это значит, что просто физически отойти от любой проблемы не получится), а будущее неопределенно. В обычной жизни от конфликта и проблем можно уйти в буквальном смысле этого слова: не звонить, не отвечать на звонки, вообще выключить телефон, избегать встреч, уехать из города или же попытаться решить проблему, выждав какое-то время, подключить к ее решению родственников, друзей, знакомых и т.д. В тюрьме это невозможно или почти невозможно. Однажды образовавшись, она будет висеть над вами, как дамоклов меч, двадцать четыре часа в сутки и требовать немедленного решения».

Безусловной среди этих определений тюремного мира выглядит лишь фраза Буковского, об особом положении родственников не раз упоминается в книге: «Не важно, совершали ли вы то, в чем вас обвиняют, или нет. По большому счету это уже не интересует никого – ни ваших соседей, ни милиционеров, ни тюремщиков, ни прокуратуру, ни судей, ни ваших друзей. Это важно для ваших родственников и, естественно, для вас. Остальным уже все равно. Важно то, что вы в тюрьме». И если вдруг случится то, что случается часто – «вчерашние друзья, родственники, жены и даже дети могут просто забыть о вашем существовании. И тот, кто вчера еще казался надежным человеком, может неожиданно отказать в элементарной помощи», – рассчитывать будет просто не на кого. Потому понятен призыв Симонова подумать и о родственниках, которым в этой ситуации тоже приходится непросто. Об этом же пишет в предисловии и Д.Б. Кратов: «По роду своей деятельности мне много приходилось общаться с родственниками арестованных, и я видел и чувствовал на себе, как трудно, как невыносимо морально тяжело людям, близкие которых волею судеб оказались в тюрьме. Я всегда старался им помочь и донести сидельцам очень простую мысль, заключающуюся в том, что основные страдания приходятся на их близких и родственников, чтобы они ценили заботу и понимали, как порой трудно их матерям, женам и детям. Я говорил сидельцам: “…Это вы не себя посадили, это вы их посадили…”»

Картины мест заключения, которые рисует автор, поражают воображение. Антисанитария, скученность, постоянное унижение человеческого достоинства, система отношений, пропитанная криминальными ценностями и сама насквозь антизаконная – о каком возможном исправлении и перевоспитании может идти речь? Наказание, несоразмерное преступлению, вот что такое эта пенитенциарная система современной России. Тут не только отвергаются идеи великого норвежского криминолога-аболициониста Нильса Кристи, тут сам Антон Павлович Чехов ужаснулся бы условиям содержания заключенных в нынешних российских тюрьмах. Автор книги «Остров Сахалин» вряд ли мог представить себе, что спустя 120 лет после написания и публикации его книги ситуация только ухудшится.

Трудно представить, что Сколково и современная российская тюрьма располагаются в одном пространстве и времени.

Предопределенность является, возможно, главным несчастьем российского арестованного: «Помните, если вас уже задержали и меру пресечения выбрали в качестве ареста, т.е. содержания под стражей, оправдаться по суду, по статистике, очень мало шансов, всего 0,46 (4 с половиной человека из 1000 арестованных). Высокая вероятность получения условного срока бывает тогда, когда мерой пресечения выбрана подписка о невыезде, хотя и она не дает стопроцентную гарантию того, что вы не будетеотбывать реальный срок в условиях колонии. <…>

Наивно предполагать, что частичные признательные показания помогут арестованному избежать получения срока. Для правоохранительных органов, по сути, не важно: частичные показания получены или полные. Для них работает одна логика: дыма без огня не бывает. Частично признался, значит, виноват и в остальном. Кого-то может удивить такое положение вещей, кто-то не поверит моим словам, но любой прошедший через “систему” подтвердит вам это. Помните: закон и справедливость – две разные вещи».

Описывая последующие унижения осужденного, его возможные мытарства по этапам, продолжительность и условия которых никак не регулируются законом, автор утверждает своего читателя в мысли: перед нами система не столько наказания, сколько бессмысленного, берущего свое начало в ГУЛАГе и с тех пор во многом неизжитого изничтожения человеческого в человеке. Соседство профессиональной криминальной среды с так называемыми «мужиками» никому не приносит пользы, оно, скорее, порождает новые неправовые отношения внутри зон заключения, отношения, в которые втянута и охрана. Этот лишенный какой-либо внутренней логики круг движения по замкнутому пространству оправдывается лишь одной целью: как-то провести, а точнее, убить время. Главным в поведении человека оказывается слово «терпение». «Никогда не навязывайте своего общения, – делится еще одним советом Симонов. – Помните, что в тюрьме от “зануды” деваться некуда, можно только послать его на три буквы либо четко, прямым текстом сказать ему, что он мешает вам или же общение с ним вас утомляет. Редко кто в “системе” понимает намеки, “система” не терпит “образности”. Говорите либо конкретно, либо молчите. Второе всегда предпочтительно. “Система” учит слушать иногда по тысяче раз одни и те же мысли, жалобы, проблемы и высказывания. Терпение, молчание и ожидание». Важно, пишет автор, сохранять «четкое понимание иерархии, точное поведение в структуре “системы”, молчаливость и необидчивостъ, терпение и внимательность будут вашей гарантией от столкновений в “системе” с кем бы то ни было».

Все это требует недюжинного характера, выстоявший в тюрьме, считает Симонов, не пропадет и на воле. В финале книги он приводит большое письмо-воспоминание бывшего афганца, полковника запаса, чей бизнес стал жертвой рейдеров. Бывший военный описывает свои злоключения в неволе; в качестве приложения к статье «Неволя» печатает фрагмент этого письма с сохранением авторской орфографии. Это поразительное свидетельство полковника-афганца многое говорит о современной государственной машине; после него вопросов о смысле и качестве ее существования можно даже не задавать – такое ощущение, что она просто едет подобно катку, не обращая внимания на хруст костей под колесами. Тем самым в очередной раз ставится под сомнение наследие ельцинской поры, ведь большинство описываемых в книге историй приходится на начало 2000-х. В последнее время принято романтизировать 90-е, приписывать им особый дух возможностей, опьяняющий дух свободы. Вероятно, многие и впрямь были им опьянены настолько, что не отдавали (и до сих пор не отдают) себе отчета в реальности, из всех открывшихся возможностей использовав лишь одну – личного накопления, оказавшись не в состоянии изменить структуру публичного пространства. Тюрьма стала продолжением экономики другими средствами. Лицемерие и цинизм ельцинского десятилетия проявились в том, что система наказания деградировала быстрее остальных элементов общественной жизни. Конечно, сочетание политического бессилия и неплохого пиара способно сместить на время оптику у большинства современников, но подменить итоги трудно. Реформу юридической системы не довели до существенного результата, ее антигуманный, абсурдистский характер остался важнейшей характеристикой политической эпохи.

Книга включает в себя неиллюстрированную версию словаря тюремного жаргона, а также справочные приложения – составленный на основе различных источников свод прав арестованных и заключенных, адреса и телефоны УФСИН’ов и судов России.

Фрагмент письма полковника-афганца

Брянск. – Смоленск …

погрузили в Брянске и мы поехали… причём с нами погрузили тех, кого должны были погрузить в другой столыпин – но как обычно – перепутали и мы поехали вместе… технология – шмонов – везде, как обычно, по разному – чаще всего – всех засовывают в одно или два купе… максимум, что я сам видел – это 32 чела с баулами в одном купе … представить тяжело – но можно… далее они начинают сортировку – по режиму… и соответственно – шмон… шмон это просто – в свободное купе заводят с твоими баулами и ты раскладываешься всё из баулов на полки и сам до трусов… далее они просматривают всё, и ты собираешь шмотки, и тебя переводят в другое купе в коем ты и проведёшь путешествие – всё вроде быстро и т.д. как обычно, что то у тебя пропадёт или исчезнет … под видом того что не разрешено – можно задачу упростить – если у тебя есть кратное их числу (ментов) количество пачек хороших сигарет – или по одной пачухе на нос или по две, как добазаришься … в Смоленске как обычно – выгрузили – автозак – и сизо №1 Смоленска – завели внутрь и сборка – ну прям евроремонт… всё чисто культурно… далее шныри припёрли столы – у них там прям специальные столы для шмона… из одной

сборки вытаскивают по 4 чела – шмон и в другую сборку – всех обшмонали и повели внутрь… выходишь на улицу – слева – больничка, проходишь далее – площадь… слева – основной корпус – три этажа, прямо – маленькая деревянная церковь, а справа – отдельный корпус – называется – америка – т.к. он не стыкуется с другими корпусами… он двухэтажный… на втором этаже – больничка, а на первом – длинный коридор – на пятнадцать камер… слева – бабы справа – мужики и там же пересылка – жуть полная шконари в 3 яруса – (на 12 челов)… стёкол нет… зима… всё закопчёно… грязь – я до того думал что я видел что такое грязь, но ошибался… там ещё грязнее… и это я ехал на посёлок… думал тогда что почти – воля и тут – жопа… там я пробыл 14 дней и далее… опять на сборку – опять шмон и опять сборка. Сидим, ждём… а в шнифт видим, как шныри таскают лотки с хлебом и ящики… оказалось – сух пай… по мнению мусоров… ты должен ехать от Смоленска в Ярославль 4 суток – так и выдали сухпай – на сутки пол бубна хлеба и две банки каши с мясом, итого умножь на 4 и получишь доп груз… причём прикол – каша с мясом сделана в Барнауле… то Алтай… в одной из зон, номер забыл, спецом для зэков – зэками же… далее опять – автозак и столыпин… и шмон – по тому же принципу… расселись… едем… в дороге – наш столыпин – замёрз (натурально)… остановка… Тула… нам сказали – в общем, кто хочет тот – на централ – а кто не хочет – сиди в столыпине…

Тула – прикол… привезли на централ… выгрузили… проходим… дежурка… коридор… перекличка… а далее что бы добраться – до сборок… ты спускаешься в подвал идёшь по подвалу… не освещенному… опять поднимаешься и группируешься у двери… далее дверь открывается и по пять человек… уводят на сборку… централ старинный со сводчатыми потолками… на сборке и в камерах евроремонт… это наверное бывшие конюшни или ещё что… но в камерах чисто и культурно… два бачка для воды… удобные шконари… даже розетка под радио есть, но самого, увы нет… а перед дальняком… мозаика… зэки делали… постарались – я аж обалдел… мы в Туле провели – 33 часа… и далее… опять – сборка… шмон… автозак… столыпин… тот же самый, но отогретый… в Туле знатно покормили не взирая на сухпай… причём на кормёжке остановлюсь подробнее… завтрак – каша… с булочкой… обед… суп с мясом… на второе – гарнир и отдельно… по куску мяса размером с пачку сигарет… просто даешь баландёру шлёнку и говоришь количество челов в хате… пацаны говорили, что если не мясо, то по две сосиски или рыбина жареная без головы… и так кормят весь централ… чудно́… через день полагается на каждого стакан молока (фаныч)… и 3 яйца в неделю на чела…

одним словом погрузили в столыпин и опять шмон для тех кто вернулся… и поехали через Москву (Курский вокзал)… через Бологое… там стоянка на запасных путях… (в Бологое приехали в 7 утра – а поехали на Ярославль – в 23…) в Ярике… выгрузили прям на платформу и через пути к автозаку… и на централ… в Ярославле централ старый и грязный… сборка… шмон и в камеры… там два этажа и 7 корпусов…пересыльный корпус стоит особняком… сначала Бологое… я и не знал, что это такая жопа, тебя привозят туда рано утром… когда, как я там был дважды… повторюсь – жопа…там утром – отцепляют… и бросают… мусорам хорошо… они могут выйти, отойти и т.д., а ты сиди в этой клетке… в туалет не выводят… потому как станция… соответственно – пить не дают… только то что есть в запасе… писать в бутылочку или мусорный пакет (замечательная и нужная штука эти мусорные пакеты)… Гадить – так же в пакетик… – ладно – мелочи жизни… наконец под вечер вагон приходит в движение – это идёт перецепка… наконец перецепляют… и поехали… ту-ту… в Ярославль (Ярик)… прибыли утречком и прям на платформу… пассажирскую… выгрузили… создали коробку по пятёркам… и вперёд через пути в автозаки… ещё 30 минут поездки и мы на Централе…

Ярик – старый централ… я бы сказал – древний… для проезжающих мимо – отдельный корпус… 2-х этажный со старой кованной лестницей… 8 камер… огромных по тем меркам, что я видел – шконки 3-х ярусные, причём центровой – верхний ярус т.к. вниз, как и в середину надо заползать как в ниши для гробов… 2 камеры пересыльных поселенцев, 2 камеры пересыльных общего режима, и 2 пересылки строгого… строгачи сидят в пересылке долго и связи у них налажены… спирт – 500р. литр… пересыл 30 минут с момента отдачи бабок… у кого нет – гонят самогончик… оттуда поселенцев отправляют целым cтолыпиным… насобирают 94 чела и вперёд … тем более из Ярика – 3 направления… Архара (Архангельский край)… Коми… Кировская губерния… куда не посмотри … везде жопа непроглядная… редко попадаются, кто по тем или иным причинам едет обратно… я там просидел 5 недель… 6 бань… и обратно катило всего двое, один из Архары – один из под Соликамска… и вот наступает вечер (это после 5 недель)… И мусор открывает тормоза и зачитывает этап… 94 чела и меня… Коми…далее… вниз на сборку… шмон… поселенцы не особо сильно… так – поверхностно… если только что красивое найдут или поселенец дурак… погрузка… и в столыпин… конвой в столыпине… мордовороты – как на подбор… только загрузились… они выстраиваются по продолу cтолыпина и так противненъко, но жутковато… ВАС ПРИВЕТСТВУЕТ ВОЛОГОДСКИЙ КОНВОЙ… ПОВТОРИТЕ НЕ БУДЕМ все притихли – шмон… но что взять с поселенца… уже и так всё взяли… прошмонали – рассадили… и мы поехали… 28 часов от Ярика до станции Микунь… это развилка и уже Комяцкий край… прямо… Ещё 25 часов на паровозе и Воркута… По пути… Ухта… Печора… направо – столица Коми – Сыктывкар… 150 км по железке… Налево – одноколейка построенная зэками в болотах… 400 вёрст – посёлок ЕДВА…(это на коми – путь к воде…) ну и вот – остановка и выгрузка прям из cтолыпина в автозак по трапу… там у них такая технология… и конвоя надо меньше и в ящик быстро получается… привозят – смотрим – зона… а в ней ПФРСИ – это шляпа такая – помещение фунциклирующее как следственный изолятор… Двухэтажный корпус… на втором этаже – карцер, ШИЗО, БУР (барак усиленного режима), в Коми два БУРА и один – там для строгого режима… шмон и расселение… на этом можно остановиться по подробнее… шмонают там до гола… привычки у них видите ли… потом ты в трусах и с тюком из простыни, куда всё сваливают – такой шмон … отправляешься в камеру разбираться и одеваться – мне повезло, я был первый… вруливаю в камеру… там лампочка тусклая – ватт 40… а в углу сидят 3 кота… я присмотрелся – ба, а то крысы… и понял я, что жизнь просто удалась…