Борис Земцов

Чуть-чуть тюрьмы в пристойной биографии

Публикуется в сокращении. Начало см. «Неволя» № 46.

Подняли среди ночи, приказали сдать матрас и все постельные принадлежности, собрать вещи и быть готовым к выходу. Куда, зачем – никто ничего не объяснял. В принципе, и так все было понятно. Домой среди ночи отсюда не отпускают. Значит… в СИЗО.

Через час загрузили в автозак и повезли, по-прежнему ничего не объясняя. Выходит, подтвердились пророчества бывалых соседей: в милицейском изоляторе надолго не задерживаются. Если не отпускают домой, то недели через две переводят в изолятор СИЗО, а там… Другое ведомство, другие порядки, а главное, более сильное ощущение, что все это НАДОЛГО.

Все именно так и случилось.

Ближе к утру я уже в камере СИЗО. Обстановка в камере сильно смахивает на декорации к пьесе Горького «На дне». Что-то очень откровенно похожее на ночлежку. Разве что «Человек – звучит гордо!» никто не декламировал.

Впрочем, этот лозунг прозвучал бы здесь запредельно нелепо. В камере, начисто лишенной окон (только на следующий день я разглядел в самом углу камеры крохотную форточку, из которой был виден кусок стены какого-то сарая в тюремном дворе), шесть двухэтажных коек, драные грязно-зеленые стены, стол (по-тюремному «дубок»), умывальник, отхожее место. На фоне всего этого убогого и тоскливого мерцающее пятно телевизора.

Уже в первые минуты пребывания здесь что-то подсказало мне, вкрадчиво, но жестко, что все ЭТО – надолго и всерьез.

Значит, пришло время моих тюремных «университетов».

***

Самым сильным впечатлением от первых часов, проведенных на новом месте, оказалась кружка самогона, предложенная мне новыми соседями уже через полчаса после того, как я переступил порог камеры. Кстати, сама процедура захода, или, как здесь говорят, «заезда», новичка проста. «Заехавший» здоровается, представляется, называя фамилию, имя и номер статьи УК, по которой ему предъявлено обвинение. Задаваемые новичку вопросы касаются обычно чисто житейских подробностей: где жил, чем занимался, сидел ли раньше и т.д.

Мои, даже очень односложные ответы на эти стандартные вопросы вызвали в камере неподдельный интерес (А правда, что замом у главного в газете работал? По телевизору выступал? Что заканчивал? Где за границей бывал? Путина видел?)

Кстати, о шумном «старте» моего дела население камеры уже знало, благодаря тому же самому телевизору.

Вот после этой традиционной в этих условиях процедуры и была мне протянута алюминиевая стандартная кружка с еще тепловатым, отчаянно разящим сивухой напитком.

Оказывается, в эту ночь в камере гнали самогон. Из браги, изготовленной на самодельных дрожжах из тюремного хлеба. В аппарате, изобретательно сооруженном из пластмассовых ведер и чашек. При помощи двух видавших виды кипятильников.

В своей жизни этот напиток я употреблял считаное количество раз. Как правило, глубоко выдыхая и брезгливо морща нос. На этот раз выдыхать и морщиться не пришлось. Кружку я опорожнил одним махом. Не боюсь признаться, с удовольствием. Содержимое кружки показалось вполне качественным. Да и потрепанные за последнее время нервы требовали чего-нибудь успокоительного.

Кстати, приклепанная ручка на этой кружке уже присутствовала. Видно, в изоляторах разных ведомств царят совершенно разные порядки.

***

Начинаю осматриваться. Обращает на себя внимание очень нездоровый цвет лица у большинства моих новых соседей. У одних мертвенно-бледный, у других землисто-зеленый, у третьих откровенно желтый. Понятно, что «палитра» эта объясняется, в первую очередь болезнями (и ранее когда-то перенесенными, и здесь приобретенными). На первом месте, конечно, гепатит. Именно эта хворь красит лица больных в невеселый желто-зеленый цвет. Другая причина – отсутствие свежего воздуха и солнца. В камере, как мне уже бросилось в глаза, нет окон.

Каждодневные часовые прогулки проводятся в крытом дворике на верхнем этаже тюремного корпуса. Окна там тоже отсутствуют, но есть открытые участки между стенами и крышей на высоте двух – двух с половиной метров. Если встать в прогулочном дворике в определенное место, можно увидеть клочок неба.

Вспоминаю милицейский изолятор на Петровке и понимаю, что дефицит неба – это фирменный стиль тюрьмы. Похоже, только в родном отечестве. Будучи в командировке в США, напросился на экскурсию в тюрьму в городе Сиэтле. Помню, что архитектура и внутренняя планировка позволяла тамошним арестантам «общаться» с небом круглые сутки. Америка, понятно, нам не указ, но все равно досадно.

Почему-то прогулки не очень популярны у обитателей камеры. У блатных и косящих под них – свое объяснение. Им вроде не по чину лишний раз в сопровождении мусоров мерить лестничные пролеты ради нескольких глотков чистого воздуха. Всем остальным, по-моему, просто лень в очередной раз отрываться от койки, подниматься по ступенькам и т.д. Не вижу никакого смысла следовать подобным примерам. Гулять буду непременно всякий раз в любой компании при любой погоде.

***

Качество пищи, много раз мягко сказать, оставляет желать много лучшего. Кормежка в милицейском изоляторе вспоминается самыми добрыми словами (по слухам, ее туда доставляли чуть ли не из столовой, где питались сами милиционеры). Здесь же еда – символ безнадеги и сиротства. Утром – каша, чаще всего непонятного происхождения, представляющая собой единую серо-бурую массу, иногда макароны, доведенные до аналогичного состояния. В обед – суп (иногда макаронный, иногда перловый) с кусочками сои (в тюрьме из-за внешнего сходства с кошачьим кормом ее называют «вискас») с отдельными волокнами мяса непонятного происхождения, и снова каша, по виду и качеству очень похожая на утреннюю. На ужин обычно – тушеная капуста, иногда картофельное пюре. Порою на ужин дают еще и кильку в томате или рыбу. Последнюю, похоже, сильно перемороженную, не варят и не жарят, а просто обдают очень крутым кипятком. В результате арестантам предлагается невообразимое месиво из костей, голов, плавников. Особенно выделяются в этом месиве глаза. Отделившиеся от голов, они, похоже, живут совершенно самостоятельной жизнью. И принадлежат будто не рыбам, а куда более организованным и более разумным существам. Смотрят на арестанта, словно говорят:

– Влип, попал, сиди не дергайся!

Возразить здесь нечем.

Под стать качеству пищи и качество хлеба. В основном он черный (только утром в камеру дают несколько буханок серого, который здесь называют серым). Хлеб – кислый и тяжелый. С совершенно несъедобной коркой. На желудке от такого хлеба тяжесть, кишечник пучит. Когда перебои с посылками (а значит, и со всеми нормальными продуктами), этот хлеб выручает, но в каких бы объемах он ни употреблялся, его все равно много остается. Остатки выбрасываются. Никакого отдельного сбора съедобных отбросов здесь не предусмотрено. Почему в изоляторе нет свинарника? Впрочем, какое нам до этого дело, когда наши собственные условия жизни оставляют желать много лучшего? Хотя на это она и тюрьма.

Любопытно, что своеобразный индикатор качества хлеба в изоляторе – это возможность извлечения из него дрожжей. Тех самых, при помощи которых был изготовлен самогон, которым было отмечено мое здешнее новоселье. Для этого его режут на очень маленькие кубики и сушат, периодически взбрызгивая сладкой водой. Только в одном случае из десяти в итоге этих манипуляций получается тот сорт плесени, что может потом позволить браге «взойти». Возможно, это и к лучшему, а то бы не просыхали здесь арестанты.

***

Сказать, что в камере тесно, – значит не сказать ничего. Здесь всего шесть двухэтажных коек («шконок», «шконарей» по-тюремному). Количество людей, содержащихся в камере, колеблется между 18 и 20 (уже знакомая по изолятору на Петровке методика тасования обитателей камер практикуется и здесь). Многие делят свое постельное место с соседом (кто-то спит с 12 дня до 12 ночи, кто-то наоборот). Двое вовсе не имеют права спать на койке (в силу принадлежности за былые грехи к низшим арестантским кастам) – их спальное место на полу, по соседству с отхожим местом.

***

Меня впервые на новом месте навестили опера. Та же парочка – Штатов и Сержантов. Снова дежурный набор вопросов (Ну, как вам тут? Сколько человек камере? Как настроение? Вы еще не закурили?). Отвечаю в телеграфно-пулеметном стиле (У меня все хорошо! Курить начинать не собираюсь!). Главный вопрос (Не хотите ли что-то добавить к ранее данным показаниям?) припасен напоследок.

Я уже нисколько не сомневаюсь, что и визит оперов, и все заданные ими вопросы – те же самые приемы психологического давления. Сколько раз их еще придется выслушивать? Хватит ли терпения выслушивать их так же спокойно?

***

Один из моих соседей – Серега-Алиментщик. Мужчина на пятом десятке. Кличка у него более, чем говорящая. Сюда он угодил за невыплату алиментов. Срок у него «шутейный» – два месяца. С таким сроком ни на зону, ни на поселение отправлять смысла нет – вот и мается мужичина в камере СИЗО, отбывает там, основная масса обитателей только ждет суда.

Впрочем, нисколько он здесь не мается, а живет самой полноценной для него (именно для него) жизнью – ест и спит. А еще курит и смотрит ненавистный мне телевизор.

Возможно, нехорошо говорить так о живом, делящим с тобой куцее тюремное пространство человеке, но для меня он ассоциируется исключительно с животным. Когда-то Серега работал вальщиком мяса на солидном мясокомбинате. С комбината его выперли за пьянку, и далее, как он сам признается, более двух месяцев он нигде не работал. Последние два он вообще нигде не работал и даже не пытался трудоустраиваться. Чем жил, на что питался, а главное, на что регулярно напивался, непонятно.

Разумеется, родная единственная дочь за все это время не получила ни копейки. Вот и подала отчаявшаяся бывшая женушка заявление «куда следует». Вот и оказался бывший вальщик мяса на тюремном «шконаре».

Сам факт попадания в тюрьму Серегу нисколько не огорчил. Более того, короткая неволя сказалась на нем самым благоприятным образом. Уже после первых двух недель заключения у него перестали дрожать руки. Несмотря на отсутствие всякой поддержки со стороны родных и близких (таковых у него, похоже, вовсе нет), он отъелся, обзавелся солидным животом, вислыми боками, лоснящейся и округлившейся физиономией. Ни разу я не видел в его руках книгу, ни разу не слышал, чтобы он принимал участие в каких-либо более-менее серьезных разговорах. Только спит, смотрит телевизор, курит (по тюремным законам не получающий с воли сигарет «кормится» куревом с общих запасов «хаты») и ест. Ест много. Ест все, что угодно. Ест казенную кашу, баланду, отдающую карбидом капусту. В неимоверных объемах поглощает «запарики» (так в тюрьме называют китайскую лапшу быстрого приготовления). И… так же все подряд смотрит по «ящику». Не думаю, чтобы что-то изменилось в его взглядах на жизнь, в отношении к дочери после того, как он выйдет на волю. Тем не менее, он окажется там раньше любого из нас.

***

Кажется, появилась реальная возможность схватить… вшей. Пока эти «звери» замечены только на одной половине камеры. Жильцы «вшивого» сектора предпринимают все меры санитарного воздействия: кипятят одежду, спальные принадлежности. Эффект этих мер весьма относителен. Слишком мала территория, на которой мы находимся – никакой возможности для маневра с нашей стороны. По уверению тюремных старожилов, вши – «животные» особенные, сверхживучие. Кровью арестантскою вскормленные, а потому и особенно стойкие. Воевать с ними непросто.

***

Оказывается, в тюрьме есть библиотека. Факт сам по себе отрадный. Однако ассортимент ее откровенно беден, книги в основной своей массе – произведения отечественной классики из школьной программы и «шедевры» никому не известных писателей в мягких и ярких обложках, что в изобилии издавались в стране последние десять-пятнадцать лет. Плюс, опять же в мягких и ярких обложках, «творения» пишущих дамочек, коих нынче так много развелось.

Передавать книги с воли практически невозможно. Официального запрета вроде бы и нет, но с кем согласовывать авторов и содержание – неизвестно. Сотрудники администрации изолятора, к которым обращались за разъяснениями по этому поводу, предпочитают угрюмо отмалчиваться или отделываются универсальным «не положено».

Любопытна и сама процедура получения книг в тюремной библиотеке. В один из специально отведенных дней недели к дверям камеры подходит библиотекарь. Немолодая женщина в камуфлированной форме, будто прошедшая специальный фейс-контроль (чтобы не возбуждать у арестантов никаких сексуальных порывов). Через окошко-кормушку она передает куцый список предлагаемых книг. Желающие должны выбрать желаемое и написать в двух экземплярах заявление («Прошу выдать мне… книгу такую-то… в случае порчи-потери… обязуюсь… выплатить … в размере стоимости книги).

Поразительно, но всякий раз в подобном заявлении необходимо указывать и статью, по которой тебе предъявлено обвинение. Только на следующий день через то же самое окошко-кормушку передают заказанную книгу.

Первой моей книгой, выбранной в этой самой библиотеке, были «Мертвые души» Н. Гоголя. Наверное, тюрьма – лучшее место для перечитывания и переосмысления классики.

***

Жизнь камеры управляется малозаметным, но отлаженным до совершенства механизмом. Я пока даже не слышал, чтобы здесь кто-то на кого-то кричал. Тем не менее все необходимое в этих условиях (уборка помещения, получение по утрам хлеба и сахара, дежурство у дверей и много чего еще) делается четко и слаженно. И кажется, никакого рукоприкладства. Хотя раньше, при других смотрящих, говорят, бывало всякое. Кстати, нынешний смотрящий здесь (по сути, староста, старший) – не сплошь татуированный бывалый зэк, а выпускник Первого московского медицинского института. Позднее узнал и еще более удивился, что поступал он в институт без взяток и даже без репетиторов. Просто приехал из Саратова и по-честному сдал все экзамены. Сюда угодил за кражу.

***

Уже отмечал, что в камере нет окон. Форточка в углу помещения ничтожна по своим размерам: ни света, ни воздуха она не дает. Круглые сутки в камере включен свет, круглые сутки работает телевизор. По-другому, наверное, и нельзя, ибо спят и бодрствуют здесь все по очень индивидуальным графикам.

***

Число тараканов в камере во много раз превосходит количество людей, здесь содержащихся. Блестящие, неторопливые, полные наглого самодовольства, они круглые сутки патрулируют стены, потолок, пол. Удивительно, в милицейском изоляторе всякий, увидевший таракана, считал своим долгом размазать его по стене ударом тапочка. Здесь же тараканов никто не трогает. На факт их существования смотрят со снисходительной гуманностью.

Впрочем, главная причина «слишком доброго» отношения к этим тварям куда банальнее: тараканов здесь слишком много, бей – не бей, их меньше не будет, проще не обращать внимания.

Тем не менее каждый обитатель камеры свою чашку, ложку и кружку непременно старается хранить между приемами пищи в целлофановом пакете.

***

Продолжаю присматриваться к соседям-сокамерникам. Личности. Судьбы. Обстоятельства. Вот таджик Ахмед. Почти мой ровесник, хотя выглядит куда старше своих (и моих, соответственно) лет. В один прекрасный день в его руках оказался пакет аж с двумя килограммами сверхкачественного наркотика. Как сам он объясняет:

– Дали… Просили, чтобы подержал, потом передать надо было… А тут милиционеры, меня на землю…

Русским языком Ахмет владеет из рук вон плохо: ни падежей, ни склонений для него не существует, да и словарный запас откровенно беден. Поэтому на каждую встречу со следователем к Ахмеду приезжает переводчик из посольства.

Срок ему светит немалый, однако держится он стойко.

Разница в возрасте у нас всего два года, но в обращении ко мне к моему имени он непременно добавляет уважительную приставку «джан», в очереди за баландой непременно уступает место. Ахмед часто подсаживается, предварительно спросив разрешения, на край моей койки, очень деликатно расспрашивает о детях, семье, работе, по несколько раз уточняет смысл непонятных ему слов. Его рассказы о ситуации на Родине – лучшая иллюстрация социально-экономической обстановки в нынешнем независимом Таджикистане:

– Работа – нет, деньги – нет, кто в Афганистан уехал, кто в Пакистан ушел… Я в Пакистан тоже ходил… Там – воевать иди… Я стрелять – не хочу… В Москву уехал, стройка работать, деньги жена-дочка посылал, а тут пакет, наркота…

Трижды в день Ахмед молится, сидя на своей койке, на втором ярусе. Перед каждой молитвой старательно моет ноги.

Мне совершенно не в тягость выслушивать отрывистые откровения Ахмеда. Почему-то ни разу не приходило в голову задуматься, действительно ли он стал жертвой масштабной провокации или на самом деле играл свою роль в гнусном механизме наркотрафика, по которому в Россию идет с Востока вырождение и смерть.

***

Мой сосед справа мается сердцем. Сразу двое всерьез жалуются на зубы. То и дело у кого-то расстраивается желудок.

Врачи здесь вроде бы есть и вроде бы лекарства сюда можно передавать, но от этого никому не легче. И лекарств, заказанных с воли, ждут неделями, и врач, приходящий часто, дает неведомые таблетки, от которых ничего не меняется. Лечить постояльцев изолятора, похоже, просто не принято. Возможно, это еще один прием из арсенала средств давления на подследственных.

Первое мое недоброе тюремное обретение – кашель, обострение моего хронического бронхита. Ощущение, будто кто-то, невероятно могучий, натолкал в грудную клетку громадную кипу ваты. Вата не позволяет ни вздохнуть глубоко, ни откашляться до конца. Прежде чем заснуть, долго ищешь места, чтобы не першило в горле.

Пока у меня только кашель, а что дальше? Сердце? Желудок? Скачки давления? А может быть ничего и не случится. Организм сконцентрируется, мобилизуется и… все преодолеет.

Кстати, уже доводилось слышать, будто существует два варианта последствий пребывания в тюрьме для человеческого организма. Первый: организм разрушается полностью, и человек выходит на волю (если доживает, а не умирает) развалиной с набором приобретенных здесь хворей и недугов. Второй вариант: как ни странно, человек здесь оздоравливается. Бывает так, что у тюремных сидельцев зарубцовываются язвы, нормализуется давление, даже лысины начинают зарастать и седины убавляется.

Я двумя руками за второй вариант тюремных последствий. Внушаю себе, что, во-первых, я должен выйти отсюда непременно живым, своими ногами, во-вторых, выйти здоровым, готовым к полноценной жизни, борьбе, творчеству.

***

Годовщина смерти матери. Впервые за восемнадцать лет я не пришел в этот день к ее могиле. Видит Бог, не по своей воле! Прости меня, матушка, за мое нынешнее положение. Может, и к лучшему, что ушла ты из жизни до того, как все ЭТО случилось, что не пришлось мне выслушивать твоих жестких вопросов и ежиться под твоим строгим взглядом. Хотя, опять же видит Бог, нет моей вины в сложившейся ситуации. Уверен, ты бы в этом и не сомневалась!

***

Камера переживает нашествие комаров. Они не столько жалят, сколько мешают спать, досаждая зудением на сверхнеприятной ноте. А еще регулярно залетают в нос, глаза, уши, рот. Похоже, они выводятся в подвале, а так как наша «хата» находится на первом этаже, мы и становимся первыми жертвами их агрессии. Неужели тюремной администрации не под силу организовать санитарную обработку подвала? Или комары в камере – это местное фирменное средство в арсенале методов психологического давления на подследственных, что стоит на вооружении отечественной правовой системы?

***

Удивительно, но дневник (даже в таком весьма условном виде – обрывки, которые по частям при каждом удобном случае передаю адвокату при свидании) становится если не единственным, то, по крайней мере, главным и, что очень важно, самым надежным собеседником. Да и как иначе, если в хате из девятнадцати, находящихся здесь, по крайней мере трое активных, давно сотрудничающих с оперчастью «стукачей». А сколько их только начинающих, проходящих то ли стажировку, то ли испытательный срок?

Некоторые, вступив в «договорные отношения» с оперчастью, пытаются хитрить, жить двойной жизнью. Они признаются в этом смотруну, некоторым соседям, что-то объясняют, оправдываются, просят совета, какую информацию можно вынести за пределы камеры, какую лучше «зажать». Как правило, «стукаческие откровения» выслушиваются весьма снисходительно. Как правило, ответ на них следует односложный, но очень философский:

– Ну ты сам смотри, тебе же жить…

Тем не менее все затеи людей в погонах, призванных контролировать нашу здешнюю жизнь, похоже, успешно реализуются. Всякий новичок в хате непременно попадает под перекрестный прицел внимания нескольких конкретным образом «заряженных» собеседников. Если не с первым, так со вторым, ни со вторым, так с третьим, новичок рано или поздно – все равно разговорится.

В итоге в оперчасть обязательно попадает сводка о настроениях «заехавшего», подробности его «беды», деталях отношений с подельниками, сценариях поведения на грядущем суде.

Разумеется, при таких раскладах мой лучший собеседник – мой дневник. Даже в таком, очень условном, виде (отдельные листки, периодические передаваемые адвокату). По понятным причинам заполняю его особенным шифрованным письмом: текст заношу в виде единого массива, без разбивки на предложения и даже слова. Прибавить к этому специфику моего почерка – выходит, никому, кроме меня, прочитать это невозможно.

А вдруг действительно из всего этого когда-нибудь сложится книга?

***

Главное событие сегодняшнего дня – баня. Наблюдая за моющимися сокамерниками, понял, что отношение к этому мероприятию у каждого строго индивидуальное. Одни все отведенное недолгое время добросовестно намыливаются и полощутся, другие совмещают мытье с бритьем, третьи не столько моются, сколько занимаются здесь же, в душевой, стиркой собственных вещей.

После каждой бани положено менять наволочку и простыню. Но это только «положено». Доброй половине обращающихся каптер-банщик, хитроглазый армянин, отвечает односложное тягучее:

– Не-э-э-ет…

В итоге многие эксплуатируют казенное и без того серо-желтое белье по три-четыре недели.

Впрочем, достаточно вместе с предназначенными для стирки вещами протянуть банщику пачку «фильтровых» сигарет, как необходимый комплект сразу находится.

Кстати, передавать с воли сюда в составе вещевых передач постельное белье почему-то запрещено. Зато не возбраняется иметь белье, купленное родными и близкими в тюремном ларьке. Подобные вещи, понятно, уже не сдаются в казенную «прачку», их стирают сами. В той же самой камере, в тех же самых пластмассовых ведрах, что при случае становятся частями самогонного агрегата.

Разумеется, регулярная (точнее, круглосуточная) стирка в камере повышает и без того немалый процент влажности в месте нашего коллективного обитания.

***

Спал крепким, почти вольным сном. Поднялся в половине шестого, сделал зарядку. Постирал пару рубашек. Позавтракал. К казенной каше добавил кусочек сыра и горсть изюма с камерного «общака». Потом заснул снова. Опять спал крепко и глубоко. На проверку выходил наполовину проснувшимся, как говорится на автопилоте. После проверки проспал еще часа полтора.

Пожалуй, таким крепким сном я не спал еще ни разу за все время своего арестантства. Ни здесь, в СИЗО, ни в милицейском изоляторе. Задумался. С одной стороны, крепкий сон в этих условиях – это хорошо, это накопление сил, это спокойные нервы, это собранная воля и т.д. С другой стороны… Если ты так крепко, почти по-домашнему спишь на тюремной шконке – значит, ты стал привыкать к здешней обстановке. Значит, смирился? А вот это сигнал тревожный, почти жутковатый! Хотя, возможно, я усложняю.

***

Слушал рассказы сторожилов о местных приколах и от души смеялся. Оказывается время от времени вновь прибывших разыгрывают. Некоторых очень даже удачно. Например, предлагают передвинуть «дубок» (стол по-тюремному). При этом предупреждают, что этот сваренный из массивных железных уголков предмет тюремной мебели, разумеется, достаточно тяжел. Новичок пыхтит, багровеет, потеет… и понятно, ничего не может сделать, потому что стол намертво приварен к полу.

Другой сюжет. Новичку, «заехавшему» по «легкой» статье с перспективой пустячного срока, говорят, что у него есть право по согласованию с тюремной администрацией в сопровождении одного из сотрудников посетить ближайший «вольный» магазин, набрать там продуктов, а чек с кассы переадресовать на бухгалтерию СИЗО для последующей оплаты родственниками или близкими. Новичок под диктовку едва ли не всей «хаты» составляет список продуктов. Для всех «помогающих» главная задача здесь не рассмеяться.

Утром на проверку «потенциальный ходок в универсам» выходит уже одетым «по погоде» с громадной приготовленной для продуктов сумкой и прошением на имя начальника СИЗО. На искренне недоуменный вопрос надзирателя «А ты куда собрался?» следует не менее искренний ответ «В универсам за продуктами…»

Порою практикуют и более жестокие розыгрыши. Тяготеющему к блатной романтике новичку на его прямой вопрос «Как бы мне здесь подняться?» («подняться» – значит приобрести блатной авторитет) посоветовали: «А ты поколоти вертухая…» На следующий день, когда два сотрудника изолятора пришли в камеру с обычной утренней проверкой, новоиспеченный тюремный карьерист набросился на них с кулаками. Последствия такого «прикола» были совсем невеселыми. Жертва розыгрыша едва ли не получил новую статью и только по чистой случайности отделался карцером (говоря по-здешнему «кичей»).

***

Снова приходили «мои опера». Их поведение – диковинная смесь невежества, виноватого заискивания, наглости и, как мне показалось, страха. Очень похоже, что ничего у них с моим делом не складывается – не склеивается, и они очень надеются, что, подышав тюремным туберкулезным воздухом, я вдруг да и одарю их какими-то откровениями-признаниями. Неужели они надеются, что я ни с того ни с сего начну себя оговаривать?

А может быть, это я так хочу выдать желаемое за действительное?

Только время может дать исчерпывающие ответы на эти вопросы.

***

В камере уже двадцать один человек. Это притом что она рассчитана на двенадцать постояльцев. Перенаселенность отведенного нам пространства приближается к критической. Еще немного, и спать здесь будут не в две, а в три смены. Собственно, по рассказам бывалых людей, во многих российских изоляторах жизнь давно организована именно по такому принципу: спят по очереди, по восемь часов.

Удивительно, но добрая половина находящихся здесь угодили за решетку по совершенно и с юридической, и с человеческой точки зрения несерьезной причине (мелкие кражи, неплатеж алиментов, нарушения правил, которые должны соблюдать освободившиеся с зоны по УДО, и т.д.). Какой смысл держать всю эту массу здесь? Почему неволю для них нельзя заменить штрафом или работой на промышленных предприятиях, объектах коммунального хозяйства? Неужели какие-то начальники в высших эшелонах власти в нашем многострадальном Отечестве испытывают удовольствие от того, что на громадном пространстве от Сахалина до Калининграда многие-многие тысячи мужчин биологически активного возраста меряют шагами убогое пространство тюремных камер вместо того, чтобы жить полноценной жизнью? Кстати, содержание их обходится государству в копеечку.

***

Уже уверен: когда выйду отсюда (совершенно не важно, когда это произойдет), непременно напишу книгу про «тюремное сидение», про все, что я здесь увидел, узнал, понял, о чем размышлял и вспоминал. Основу ее составят мои почти каждодневные записи, которые я по листику через адвоката передаю на волю. Вряд ли в этой книге будет залихватский сюжет и прочие литературные красивости. Главным в ней будет совсем другое…

Впрочем, на эту тему говорить еще рано. И записей пока сделано всего ничего, и выйти отсюда… пока возможности не предвидится.

А ведь все равно выйду и все равно напишу!

***

Пытаюсь присмотреться к тюремному персоналу. Картина грустная. Молодые, в основном неухоженные люди, нередко «стреляющие» курево у обитателей камер. Выражение лиц у многих из них – смесь приниженности, загнанности, убогости. Старожилы-сидельцы утверждают, что три четверти из них – не москвичи и даже не россияне, а граждане Молдовы, Украины и т.д., живущие в общежитии и получающие по нынешним меркам откровенные копейки. Очень может быть. Вспоминаю персонал милицейского изолятора – совсем другие люди. Там преобладали откровенно грубые, вечно матерящиеся, наглые, но какие-то очень уверенные в себе, энергичные люди. Здесь же больше каких-то виноватых и забитых. По большому счету этих людей надо жалеть. Именно жалеть, ведь главная суть выбранной ими профессии – подсматривать, подслушивать, обыскивать. Разве это достойное уважающего себя человека занятие? С другой стороны… Если такая профессия существует, ее кто-то должен выбирать, в ней должен кто-то работать. Чисто на автомате вспоминаешь и когда-то услышанное: «Нас всех учили этим гадостям, но кто же заставлял быть вас первыми учениками?»

***

Иногда в собственных оценках окружающей обстановки обнаруживаю что-то среднее между государственным подходом и профессиональным журналистским взглядом. Например, обратил внимание, что основная масса находящихся здесь людей – здоровые, как говорят социологи, биологически активные, мужики, просто изнывающие от безделья. Сразу начал сожалеть: неужели нельзя здесь организовать какие-то мастерские, подсобные цеха, мини-производства. Чтобы желающие могли работать. Всем польза! И постояльцы себе на чай и сигареты могли бы зарабатывать! И тюрьме прибыль! И государству польза!

Верно, по существующим законам нельзя еще не осужденных судом к работам привлекать. Только привлекать никого и не надо. Пусть работают исключительно по желанию. Поделился своими соображениями с соседями. Меня выслушали молча. Молчание граничило с брезгливой снисходительностью. Лишь один из посвященных в «мои прожекты» почти с жалостью протянул:

– Да ты тюрьму улучшать собрался…

И добавил, как отрезал, почти угрожающе:

– Чего ее улучшать… Тюрьма – она и есть тюрьма…

Кажется, мне еще предстоит переварить смысл, скрытый в этих простых словах.