Александр Сидоров
Уголовно-арестантские поговорки
Пока солнце взойдет...
Это было давно, лет семнадцать назад... В середине – конце 90-х годов прошлого столетия созрела у меня славная мысль: почему бы не собрать коллекцию «блатных» пословиц да поговорок и не выпустить ее отдельным изданием? К тому времени знал я этих поговорок немало, поскольку, помимо всего прочего, лет восемь трудился над «Толковым словарем блатного русского языка», в некотором смысле продолжая труды тяжкие Владимира Ивановича Даля. Толкования мои, однако, были зачастую более объемные, нежели у великого предшественника: все-таки язык уголовный и арестантский тесно связан с бытом преступного сообщества, который мало знаком широкому читателю. При толковании слов приходилось использовать и пословицы, и фразеологизмы, и устойчивые словосочетания от Ваньки Каина до наших дней. Впрочем, за основу я брал большей частью поговорки нового времени, а «дремучие» привлекал тогда, когда прослеживал связь «дней нынешних и дней минувших».
Толковый словарь так пока и остался незавершенным: если подходить серьезно, труд этот требует многолетних усилий при полном отрешении от всего остального.
Я понял, что окончательно «зашиваюсь» и бог весть когда смогу завершить этот свой тяжкий труд. Пока солнце взойдет, роса очи выест. Вот и решил помаленьку делиться поговорками из своей коллекции с читателями «Неволи». Выбирая, разумеется, наиболее любопытные примеры с интересной историей. Системного подхода от меня не ждите. Я предлагаю вам то, что мне кажется наиболее любопытным.
Извозчики и пирожки с гвоздями: запрет на слово «молодец»
Для затравки поговорим о некоторых поговорках, связанных с запретом отдельных слов в «крытках» и на «зонах», а также о том, почему, собственно, на эти слова существует табу. Есть, знаете ли, такие слова. Например, «правильный арестант» никогда не использует в рассказе слово «свидетель» – только «очевидец». Естественно, никто в тюрьме или колонии не прощается словами «до свидания» – только «пока», «всего», «будь», «счастливо». Оба запрета в принципе легко объяснимы. Свидетель – понятие судебно-процессуальное, а не «людское» (это понятие в уголовном жаргоне означает – человеческое, справедливое). Обвиняемым и подсудимым нередко приходилось сталкиваться с так называемыми «подсадными», «ментовскими» свидетелями – людьми, которые по разным причинам готовы были подтвердить вину человека, хотя ничего не видели и не слышали на самом деле. Помните, как в рязановской комедии «Берегись автомобиля»:
«– Кто свидетель?
– Я! А что случилось, что?»
Поэтому уголовно-арестантский мир табуировал слово «свидетель», заменив его «очевидцем», то есть тем, кто действительно видел какое-либо событие («очи видели»).
С «до свидания» еще проще. Фактически такая формула подразумевает, что человек вернется в места лишения свободы. То же самое и с предложением собеседнику «садитесь». Оно тоже под запретом: говорят «присаживайтесь», поскольку «сидеть» значит отбывать срок наказания.
Но эти табу не закреплены в отдельных поговорках. А есть запреты, которым «повезло» больше. Скажем, не приветствуется в уголовно-арестантском мире слово «ладно». Вместо «ладно» в значении «хорошо», «так и решим» и т.д. используются варианты «лады», «ладушки», «ладом». В ответ на «ладно» в местах лишения свободы или в «правильной» компании можно услышать: «Ладно Машке в ляжки!» или «Ладно бабе промеж ляжек заправляют!». В данном случае обыгрывается значение «ладно» – удобно (вспомним русское «приладить»). Часто в противовес, в качестве пояснения, добавляют для непосвященных: «…а у нас – лады́! Есть и другой вариант: «На крытке (на зоне) ладно не бывает». Своеобразный каламбур, связанный с прямым значением слова в живом великорусском языке: «Ладный, годный, путный, хороший…» (В.И. Даль. «Толковый словарь…»). С одной стороны, в тюрьме или колонии не бывает хорошо, с другой – за «колючкой» слово «ладно» не приветствуется. Хотя, честно говоря, достаточно внятного и логичного объяснения этого табу я так и не смог отыскать.
Но это – присказка. Перечисленные выше табу, увы, не имеют богатой, необычной, увлекательной истории. Совсем не то со словом «молодéц» именно с ударением на последнем слоге. В местах лишения свободы и среди «достойных людей» (как называют себя «правильные» уголовники и арестанты) этим словом выражать похвалу не принято. Не приветствуется. Похвалишь – получишь отповедь: «Молоде́ц по-польски – засранец» (что, конечно, не соответствует истине, однако, как ни странно, такое заблуждение разделяют многие из тех, кто знаком с этой присказкой). Есть и другая формула ответа «невежде»: «Молодéц в конюшне, а я – мóлодец». Или – «Молодéц за возом ходит (бегает)».
Но отчего же такое презрительное отношение у российских уголовников к несчастному «молодцý»? В конце концов, речь всего лишь о смещении ударения с первого слога на последний! Не скажите... За этим «всего лишь» кроется нечто большее, нежели немотивированная неприязнь к ударению.
Обратим внимание на две последние формулы отповеди – ту, которая с «конюшней», и ту, которая с «возом». Так вот, уголовно-арестантское табу напрямую связано с городским бытом дореволюционной России XIX – начала ХХ веков. «Молодцáми» в те поры кликали в городах... извозчиков! В принципе, ничего оскорбительного в этом не было; нередко слово даже использовалось в положительном смысле. Например, в рассказе Александра Марлинского «Страшное гаданье» (1830): «Молодец, извозчик мой, стоя в заголовке саней, гордо покрикивал: “пади!” и, охорашиваясь, кланялся тем, которые узнавали его».
Однако же свою роль в негативном отношении к «молодцáм»сыграло то, что это обращение использовалось не только к «ломовым» извозчикам, возницам с хорошим, «богатым» выездом, но и к «ванькам» – парням значительной частью из деревни, у которых не было ни собственных экипажей, ни собственных лошадей. Такие деревенские мужики занимались «отхожим промыслом» в городах, арендуя лошадей, повозки или сани, платили за аренду и жилье много, экономили на всем – и потому их выезд был плохонький, да и сам возница одевался неказисто. Именно такого «ваньку» описывает Иван Тургенев (стихотворение в прозе «Маша», 1878):
«Проживая – много лет тому назад – в Петербурге, я, всякий раз как мне случалось нанимать извозчика, вступал с ним в беседу.
Особенно любил я беседовать с ночными извозчиками, бедными подгородными крестьянами, прибывавшими в столицу с окрашенными вохрой санишками и плохой клячонкой – в надежде и самим прокормиться и собрать на оброк господам.
Вот однажды нанял я такого извозчика… Парень лет двадцати, рослый, статный, молодец молодцом; глаза голубые, щеки румяные; русые волосы вьются колечками из-под надвинутой на самые брови заплатанной шапоньки. И как только налез этот рваный армячишко на эти богатырские плеча!»
Хотя Тургенев не ставит ударение в слове «молодец», совершенно понятно, что оно падает на последний слог в творительном падеже рядом стоит «молодцом», а не «молодцем».
Помимо кучеров пассажирских экипажей, «молодцáми» называли также драгилей (или дрогилей) – владельцев примитивных безрессорных телег (дрог) для перевозки угля, камней и вообще грубых грузов. Отсюда и отповедь «Молодéц за возом ходит!».
Но дело не только в кучерах и драгилях. «Молодцáми» в городской среде называли также разного рода прислугу. Писатель Петр Боборыкин в «Китай-городе» замечал: «Нет официантов, выездных, камердинеров, буфетчиков, одни только “малые” и “молодцы”».
Также «молодцáми» именовали подручных рабочих, продавцов, приказчиков в купеческих лавках: «Купцы или сидельцы... отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда-то выносили свои товары» (Лев Толстой. «Война и мир»).
То же встречаем у экономиста и публициста Владимира Безобразова (1828–1889) в очерках Нижегородской ярмарки: «...Некоторые москвичи приезжали на ярмарку с 30 приказчиками и всякого рода молодцами».
Уже тогда в среде горожан существовали не только «ямщицкие», но и «торговые» формы отповеди в ответ на чье-либо одобрение словом «молодец», например: «Молодéц в лавке, при прилавке!». Вот у Ивана Шмелева в рассказе «За карасями» (1934):
«”Молодец, – говорит, – за словом в карман не лезет”. А Женька ему опять: “Молодец в лавке, при прилавке!”».
Но и это не всё! «Молодцáми» кликали также... помощников дореволюционных дворников! Тех самых, о которых сложилась ироническая присказка, дошедшая до наших дней – «младший помощник старшего дворника». Вот что пишет «Петербургский листок» в 1883 году:
«В Пб. есть даже и такие зазнавшиеся, зажиревшие “старшие” (дворники), которые требуют, чтоб жильцы из “средних”, как они позволяют себе их называть, первые им кланялись.
“Не поклонится – дров вовремя не отпущу, кран в самое обеденное время прикрою, ейных собак метлой велю молодцам-подручным жарить, пущай знает, кто здесь я”, – рассуждает “сам” старший».
Иронически-негативное отношение к слову «молодéц» достаточно традиционно для русского фольклора. Например, оно прослеживается в поговорке «Молодец против овец, а против молодца и сам овца». То же самое и в арестантском мире дореволюционной России. Так, Всеволод Крестовский в «Петербургских трущобах» приводит следующий диалог:
«– ... А ты как его знаешь?
– Рамзю-то? Сами с тех мест, олонецкие.
– Олонецкие? Это, значит, те самые молодцы, что не бьются, не дерутся, а кто больше съест, тот и молодец? – с презрительной иронией заметил Дрожин».
Ну хорошо; допустим, «молодец» с ударением на последнем слоге был «скомпрометирован» всерьез и надолго, поскольку служил определением для представителей «непрестижных» профессий. Но чем «мóлодец»-то лучше?!
Дело в том, что слово «мóлодец» помимо основного значения «молодой человек» имело и значение арготическое – «разбойник», «вор» (в смысле – мятежник, бунтарь). Некоторые исследователи предполагают, что значение это связано с общественным строем древнего Новгорода. Население города делилось на бояр, житьих людей (подобие нынешнего «среднего класса»), своеземцев (мелкие землевладельцы), купечество, молодших людей, смердов и холопов.
Молодшие, или «черные», люди (большей частью ремесленники, мелкие торговцы) составляли основную массу населения Новгорода, были наемными работниками у бояр и житьих людей. Поскольку они являлись свободными (в отличие от смердов и холопов), молодшие люди участвовали в вече и нередко поднимали различные бунты и восстания. К этому сословию, видимо, принадлежал и былинный богатырь – новгородец Василий Буслаев, который подобрал дружину из тридцати «удалых добрых молодцев» под стать себе. В былине, повествующей об этом знаменательном событии, прямо повествуется о том, что это за «мóлодцы»:
И написал он писемышко,
Что «Тати-воры-разбойники ко мне во двор,
Плут-мошенник к моему двору,
Не работы робить деревенския,
Пить зелена вина безденежно!».
Каждый претендент должен пройти испытание: поднять одной рукой наполненную вином чару в полтора ведра и выпить ее единым вздохом. А затем бьет выпившего по голове дубиной. Кто выдержит, тот принят...
Мóлодца (даже «добра молодца») в значении «разбойник» встречаем мы и в знаменитой «воровской» песне «Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка», которую Пушкин использовал в «Капитанской дочке». Вот как звучит зачин ее в более ранней записи 1830 года, сделанной замечательным русским певцом и композитором Иваном Алексеевичем Рупиным:
Не шуми, мати, зеленая дубрава,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати,
Как заутра мне, добру молодцу, во допрос идти,
Перед грозного судью, самого царя;
Уж как станет меня, меня допрашивать:
«Ты скажи, скажи детинушка, крестьянский сын,
С кем ты крал-воровал, с кем разбой держал?..»
К слову сказать, одна из уголовных формулировок «правильной» похвалы – «молодчик» в литературном языке имеет как раз явное негативное значение: человек опасный, агрессивный, бандит, хулиган, грабитель... Достаточно вспомнить распространенное словосочетание «фашистские молодчики», которое говорит само за себя.
Ну вот, наконец мы перешли в формулировкам похвалы, заменяющим слово «молодéц» в уголовном сообществе. Помимо «молодчик» используется также «молоток». Как в «Истории одной зечки» Екатерины Матвеевой, бывшей лагерницы:
«– Ссученная она, а была в законе, ссучилась, видишь, нарядилой пошла. А Манька – молоток! Ни в какую! Ей знаешь сколько предлагали – и бригаду взять, и тоже нарядилой!»
С этим словом существует ряд иронических присказок, к которым прибегают, когда собеседник излишне увлекается самовосхвалением. Например, такая: «Молоток! Возьми с полки пирожок». Разумеется, на самом деле никакого пирожка (или другого поощрения) говорящий не предлагает. Напротив, нередко после паузы следует «довесок»: «Молоток! Возьми с полки пирожок... С гвоздями!» (нередко также – «с котятами» и проч.).
Есть и другая присказка: «Молоток! Подрастешь – кувалдой будешь». Но почему именно «молоток»? Исходя из приведенных выше иронических поговорок, можно предположить, что слово выбрано не случайно. До революции существовал способ портновской уловки, который именовался «с молотка», «в молоток», «с молотком» и т.д. Горячим молотком «выбивали» грубую ткань, придавая ей на время товарный вид. О сшитых из такого сукна вещах говорили: «Вещица с молотка», «Костюмчик – молоток!» – с издевательским подтекстом.
К сожалению или к счастью, литературный язык не сохранил табу на слово «молодéц», между тем как блатной жаргон оказался более бережным по отношению к фольклору.
Блатные наследники староверов: табу на слово «спасибо»
По уголовным «понятиям», словом «спасибо» выражать благодарность нельзя, это воспринимается опытными «сидельцами», «правильными парнями» негативно. Обычно предпочитают говорить «благодарю», «благодарствую», «от души», «душевно», «в душу». Обратимся к свидетельству Андрея Кудина, востоковеда, философа и мастера восточных единоборств, который в конце 1990-х был обвинен на Украине в бандитизме и отсидел два года, пока наспех сшитое по доносу уголовное дело не развалилось. В книге «Как выжить в тюрьме» Кудин пишет: «В тюрьме не принято употреблять слово “Спасибо”, говорят “Благодарю”».
Это табу касается не только устной речи, но и письменной. Екатерина Ефимова в исследовании «Современная тюрьма. Быт, традиции и фольклор» отмечает, что в малявах, ксивах, воровских прогонах и даже в обычных письмах слово «спасибо» находится под запретом:
«Нельзя “спасибо” писать, – рассказывает одна заключенная. – Я написала – он обиделся».
Заметим, что вообще-то и слово «обиделся» в местах лишения свободы находится под запретом, поскольку это может быть воспринято как сравнение адресата с «обиженником», то есть с пассивным педерастом или арестантом, который попал в эту касту «неприкасаемых» из-за грубого нарушения тюремных правил и «понятий». Следует писать – «огорчился».
Негативное отношение к формуле «показной» вежливости, по мнению арестантского братства, «излишней» в тюрьме, укрепилось в период сталинского ГУЛАГа. «Благородные манеры» могли восприниматься блатными старой формации как «фраерские» замашки, а общей массой «мужиков» (основной массы «сидельцев») – как признак литерки, то есть арестанта, принадлежавшего к бывшей партсовноменклатуре или прихлебательской интеллигенции, который подчеркивает свою «культурность», превосходство над «простым народом», а может, даже издевается над людьми. Показателен эпизод из мемуарной книги известного поэта Игоря Губермана «Прогулки вокруг барака», арестованного в 1979 году по сфальсифицированному обвинению в краже икон и осужденному к пяти годам лишения свободы. Губерман воспроизводит слова опытного зэка с несколькими «ходками», который поучал в «столыпинском вагоне» будущего создателя «гариков»:
«– Ты в лагере нормально будешь жить, потому что ты мужик нехуевый, но если ты, земляк, не бросишь говорить “спасибо” и “пожалуйста”, то ты просто до лагеря не доедешь, понял? Раздражает меня это. Хоть и знаю, что ты привык, а не выебываешься».
Существует и еще одно объяснение запрета на «спасибо»; версию эту приводит уже упомянутая Екатерина Ефимова в работе «Картина мира тюремной лирики»:
«Мысль о том, что все тюремные блага (в первую очередь святыни – сигареты и чай) в равной мере принадлежат всем арестантам, выражается как в круговом чаепитии, так и в ряде других тюремных традиций и табу, в частности, в тюремном запрете благодарить за “презенты”. Когда один заключенный передает другому сигареты или чай, “святое”, можно ответить “добро”, но не “спасибо” – чай и сигареты – “общак”, они принадлежат всей арестантской семье в целом, а не отдельным личностям».
Впрочем, следует отметить, что сегодня это табу постепенно отходит в прошлое; в арестантском сообществе все чаще встречается «спасибо» как форма благодарности. Вот что пишет журналист Григорий Пасько (обвинен в государственной измене в 1997 году, вышел по амнистии в 1999-м и повторно осужден за то же преступление в 2001 году к четырем годам лишения свободы) в тюремном очерке «Пряник»:
«По понятиям в тюрьме не принято говорить “спасибо” или “на здоровье” (могут ответить: “Что тебе до моего здоровья?”). Но если ты человек воспитанный и в таких случаях не можешь молчать, то кивни головой или скажи “душевно”. Конечно, дурацкие правила, но и они меняются: в тройниках воспитанные люди и “спасибо” говорят друг другу, и “на здоровье”. И ничего – тюрьма стоит».
Но все же это табу в прошлое пока не ушло, и сегодня с ним приходится нередко сталкиваться даже в среде «гопников» – уличных хулиганов с гипертрофированными «пацанскими понятиями».
Запрет на слово «спасибо» закреплен в нескольких поговорках «блатного народа».
Первая – «За “спасибо” бьют (ебут) красиво»: возможно даже, отголоски реально существовавшего наказания за неуместную вежливость. Хотя мне как-то не приходилось слышать о подобных методах. Однако на том же настаивает и вторая поговорка – «За “спасибо” жопу рвут».
Видимо, все же в прежние времена за употребление слова «спасибо» арестанта действительно могли сделать пассивным педерастом. Скорее всего, поговорки могли возникнуть (или обрести особую популярность) в начале 60-х годов прошлого века. В апреле 1961 года появилось драконовское «Положение об исправительно-трудовых колониях и тюрьмах союзных республик». Было решено покончить с «либерализмом» в отношении арестантов. В тюрьме должно быть тяжело и страшно! Пусть тот, кто ее прошел, вспоминает о ней с ужасом и другим закажет туда попадать. Осужденные лишились многих льгот, завоеванных в буквальном смысле кровью. Были введены чудовищные ограничения – на переписку с родными, получение посылок и передач, приобретение в магазинах колоний продуктов питания и предметов первой необходимости; запрещалось ношение «вольной» одежды и т.д. Количество посылок-передач составляло от одной до трех в год (в зависимости от режима колонии). Вес не должен был превышать трех килограммов. Мясо, мясные изделия, шоколад, цитрусовые, сахар и пр. были категорически запрещены. Право даже на такую жалкую передачу осужденный получал не ранее отбытия половины срока наказания. В тюрьмах передачи и вовсе были запрещены.
Нас же в первую очередь интересуют свидания. Взрослым арестантам, в зависимости от вида режима, предоставлялось от двух до пяти свиданий (длительных и краткосрочных) в год. В тюрьмах «сидельцы» были лишены и этого. Добавим: администрация имела право за нарушения режима вообще лишать зэка передач и свиданий. Все это привело к чудовищному расцвету педерастии в местах лишения свободы. Именно в это время появляются «форшмачные» (то есть позорные) «масти» «обиженных», «опущенных» – то есть пассивных педерастов.
В ГУЛАГе содомия тоже существовала (особенно после войны, когда закрепилось строгое разделение лагерей на мужские и женские). Были и изнасилования заключенных как особый вид наказания и унижения. Однако в специальные касты пассивные гомосексуалисты не выделялись. Более того, всевозможные «люськи» и «машки» зачастую жили вместе с ворами, считались их «лагерными женами». Понятия «запомоенный», «зашкваренный» появились именно в хрущевско-брежневских местах лишения свободы. Так называли тех, кто вступал в контакт с «опущенными»: брал у них из рук сигареты, еду, какие-то предметы. Или даже не брал непосредственно, но пользовался тем, чем пользовались «обиженники». Нельзя было даже садиться на стул, на котором уже до тебя сидел пассивный гомосексуалист. Ты автоматически переходил в касту «униженных и оскорбленных».
В ГУЛАГе же этих табу не наблюдалось. Воры, повторяю, жили вместе со своими «женами», чаще всего выбирая их из числа мальчиков и молодых людей (колоний для малолеток было мало, и подростки содержались вместе со взрослыми).
Итак, изнасилование за «спасибо» если и существовало, то лишь в 1960-е годы. Сейчас, разумеется, такое жестокое наказание за подобный «косяк» давно не действует, да и само табу, как мы уже упоминали, уходит в прошлое. Но поговорка осталась, и ее время от времени используют – как напоминание о неуместности «мерлезонского балета» в арестантском, «людском» сообществе. Намек на нее встречается, например, у писателя-диссидента Феликса Светова, который был арестован в январе 1985 года и осужден за «антисоветскую агитацию и пропаганду», год провел в тюрьме Матросская тишина, затем отправлен в ссылку, откуда вернулся с началом «перестройки» (1987). В автобиографическом романе «Тюрьма» Светов приводит поговорку о «спасибо», хотя и не полностью:
«– Тебе ужин оставили, писатель, – говорит Гриша, – рубай.
– Нет, ребята, спасибо, я дальше спать.
– Здесь не говорят спасибо, за спасибо... – Петька длинный.
– Оставь его, – это Боря».
И все-таки – неужели активное неприятие формулы благодарности в виде «спасибо» возникло в среде заключенных ГУЛАГа и уголовников сталинской эпохи? Неужто причина такого табу – исключительно в том, что «спасибо» неуместно «за колючкой»?
Конечно же нет. Уголовно-арестантский мир всего лишь сохранил традицию, которая уже существовала у русского народа. Корни такого неприятия кроются в старом русском быту и фольклоре, где имелось много иронических ответов на формулу благодарности, выраженную словом «спасибо»: «Спасибо – много, а червонец в самый раз», «Из спасиба шубы не сошьешь», «Спасибо? Чтоб тебя скосило (и не выпрямило)!» и т.д.
Фольклорист начала ХХ века Евгений Иванов приводит ответ уличного торговца одному из покупателей:
«Ишь ты – спасибо! Самого бы скосило! Не ругайся, а цену делай верную! На твоем спасибо шубы я не сошью, а свою пропущу!»
Судя по всему, такое восприятие слова возникло в эпоху раскола русской церкви в XVII веке, в результате церковной реформы, которую проводил патриарх Никон. Во всяком случае, именно в староверческой, раскольничьей среде прежде всего не принято благодарить словом «спасибо». У «кержаков» существует другая формула: «Спаси (тебя, тя) Христос». По мнению староверов, в «спасибо» («спаси Бог») «Бог» оказывается без последней буквы, как бы «усеченным».
Запрет на «спасибо» существует и в казачьей среде, поскольку немалая часть раскольников бежала на Дон от «слуг антихристовых» – патриарха Никона и его последователей. Иван Хохлов и Дмитрий Власов в очерке «Рогожская старообрядческая казачья станица» пишут:
«Но более всего образов староверов в “Тихом Доне”. Мало кто обращает внимание, что вместо бессмысленного “спасибо” казаки говорят, обращаясь друг к другу со словами благодарности, – “Спаси Христос!”».
И позднее, когда казачество в большинстве примкнуло к официальной Русской православной церкви, неприятие слова «спасибо» все же сохранилось. То же самое можно сказать и о нынешних староверах. Борис М. в путевом очерке «Души нечаянная радость» сообщает:
«Еще припомнилось немаловажное: как матушка Георгия во время трапезы обеденной преподнесла нам и духовную пищу, зачитав из книги “На земле мы только учимся жить” интересные события жизни отца Валентина Бирюкова и о том, что благодарить словом “спасибо” неправильно, потому что оно потеряло свое значение, не проговариваясь полностью, а слова: “Спаси Бог” – уже несут в себе пожелание спасения. Слова “спасибо” раньше не было в русском языке. Были слова Спаси Боже. Эти слова человек говорил в знак благодарности, наравне со словами Храни Господь, Благодарю и проч. Все эти слова означали пожелания истинного добра, заботы о тебе Бога. Теперь же спасибо – это абстрактное выражение признательности».
В газете «Московский комсомолец» от 22 марта 2004 года Екатерина Беляева в очерке о староверах «Пост не прост» пишет:
«Гуслицкие староверы считаются людьми суровыми, с крутым нравом. Именно таких, самых непримиримых, ссылали в здешние места при царе Иване III… Не говорят “спасибо”. Только “спаси Христос” и “благодарю”. Иначе от Бога буква отлетает (спасибо – спаси Бог)».
И таким свидетельствам нет числа. Однако не всегда объяснения запрета однозначны. Даль и Фасмер тоже утверждают, что «спасибо» – сокращенный вариант пожелания «спаси Бог!», выражающего благодарность. Но многие староверы полагают, что этим словом заменяется выражение «спаси бай» и потому всячески избегают его употребления, поскольку якобы бай – название языческого бога. В другом варианте – не бай, а имя идола – Аба. Интересен в этом смысле отрывок из русской народной былички «Обмиравшая»:
«– Вот что еще, касатушка, попомни: коли кто сотворит тебе какое ни на есть добро, то ты не говори ему “спасибо!” – это слово неприятно Господу Богу; а говори завсегда: “спасет тебя Господь Бог!” Иль-бо просто: “благодарствую!” А слова спасибо избегай, касатушка: неприятно оно Господу Богу. А знаешь ли, почему оно неприятно Господу Богу? – спрашивает старушка тетушку. – Где ж тебе знать! – говорит старушка. – Я тебе расскажу. Неприятно оно вот почему: в одной неверной земле люди не признавали истинного Бога и Сына его Иисуса Христа, и Духа Святого, и не поклонялись им, а поклонялись идолу бездушному, из чурбана сделанному. Имя этому идолу было: Аба. И когда омраченные мраком неверия люди поклонялись этому идолу, они взывали к нему: “Спаси нас, Аба!” Или просто: “Спаси, Аба!” Видишь ли теперь, касатушка, – говорит старуха тетушке, – слово спасибо и смахивает на идольское: спаси, Аба. И по этой причине советую тебе, касатушка, – говорит старуха тетушке, – избегай этого слова, а завсегда говори, как я уж тебе сказала: “Спасет тебя Господь Бог!” или “Благодарствую!”.»
Несомненно, и в каторжанском языке, а затем в языке тюремном и лагерном та же традиция восходит именно к народной. Так что – благодарствую за внимание.
Тайна девяносто четвертой квартиры, или «Осторожно – хек!»: почему арестанты не любят слова «давай»
Рассказ я начну с известного кинофильма «Старый Новый год» (1980). Снят он по одноименной комедии Михаила Рощина, написанной в 1967 году и поставленной в МХАТе Олегом Ефремовым. Пьеса постоянно собирала полный зал и пользовалась огромным успехом. Но еще большая популярность выпала на долю фильма, который со временем был буквально «раздерган» на цитаты, ушедшие «в народ»: «Сколько вытечет портвейну из открытого бассейну?», «Федя, веди себя прилично, ты не в школе», «Телевизоров все больше, детей все меньше», «А мы? Куда мы идем?! – Куда идем мы, куда заворачиваем?» – и далее по тексту.
Впрочем, фильм не является буквальной экранизацией комедии. Часть реплик персонажей Рощина, к сожалению, в картину не вошла, зато появился ряд новых. Сегодня трудно с полной уверенностью сказать, был ли их автором сам сценарист фильма, тот же Михаил Рощин или же новые шутки возникли «с подачи» режиссеров Наума Ардашникова и Олега Ефремова. Да в рамках нашего очерка это и не принципиально. Нас интересует лишь один эпизод, связанный с «вездесущим соседом» Иваном Адамычем (в исполнении Евгения Евстигнеева). Помните, Адамыч раздобыл бутылку водки для научно-технического интеллигента Пети Полуорлова, изобретающего новую модель унитаза, и его друга музыканта Гоши? «Притаранив» заветную бутылочку, «вездесущий сосед» произносит следующий монолог:
«– Происходит впечатление, товарищи дорогие, не спит наша лестничная клетка, о смысле жизни думает... В девяносто четвертой квартире Иван Николаич Давай хеком подавился. Был человеком – подавился хеком...»
В оригинале рощинской пьесы история о несчастном Иване Николаиче отсутствует. Там монолог Адамыча обрывается на фразе насчет дум лестничной площадки о смысле жизни. Почему же появилось дополнение насчет хека? И зачем оно? И что, в конце концов, значит этот таинственный хек в судьбе жильца Давая? Юмор-то в чем?
Вот тут мы переходим к самой сути. А суть в том, что и по сей день многие наши соотечественники (если не сказать – большинство) не понимают иронически-хулиганского подтекста истории с обитателем квартиры № 94! Сужу хотя бы по тому, что в Интернете на страницах, где собраны яркие цитаты из фильма «Старый Новый год», зачастую приводится лишь реплика «Был человеком – подавился хеком». А ведь основной упор лежит все-таки на первой части, где человек со странной фамилией Давай хеком подавился...
Хотя странной она может показаться лишь человеку, незнакомому с арестантским фольклором. Что же, мы восполним этот пробел.
Есть у «сидельцев» популярная присказка, которая возникла еще в ГУЛАГе 1930-х годов. Появилась она как «ходовой ответ» на традиционное лагерное понукание со стороны «начальничков» и их прихвостней по отношению к зэкам-работягам: «давай» и «давай-давай!». Задолбало оно арестантов до невозможности! Вспоминают о нем многие узники ГУЛАГа. Например, «политик» Николай Билетов в записках «С 32-го на Колыме»:
«Вот уж и год кончился, а у нас ни малейших перемен, живем под вечную лагерную погонялку: “Давай-давай!”»
То же вспоминает и писатель Владимир Потапов, прошедший сталинские лагеря, в мемуарах «Песня странника» (строительство Волго-Донского канала):
«На производственном совещании начальник лагеря майор Кузьмичев закончил свою речь единственным призывом:
– Давай!
– Давай, давай! – подхватили прорабы и десятники.
– Давай, давай! – вторили им бригадиры…»
В рассказе «Конный милиционер» старый лагерник Борис Антоненко-Давидович еще более красочно описывает эту формулу-подгонялку. Характеристику популярного в лагере слова «давай» автор вкладывает в уста арестанта-казаха Беймбета Кунанбаева:
«Одно-единственное и есть у русских верное слово – “давай”. Его и начальники каждый раз повторяют: “Давай на допрос”, “Давай на этап”, “Давай на работу”; и даже если зеку в кои веки выпадет что-то приятное, все равно – давай: “Давай в баню”, “Давай получай посылку”. Этим словом и пользуется Беймбет во всех случаях жизни: то ли просит в столовой свою порцию баланды, добродушно говоря: “Давай-давай-давай”, то ли когда конвоир шурфа прикажет развести костер, бросив: “Давай огонь!” – Беймбет и тогда соглашается: “Давай-давай-давай”, хоть конвоир после этого подозрительно косится на него: не издевается ли эта азиатская контра?»
Особенно часто отмечал подобный способ пробуждения «энтузиазма» зэковской массы писатель-лагерник Варлам Шаламов:
«...Подчиняясь воинскому приказу, конвоиры требовали от заключенных работы. “Давай-давай” – стало привычным возгласом не только в устах бригадиров, смотрителей и десятников, но и конвоиров».
(«Жульническая кровь»)
...
«В зоне я работал плохо и никого работать хорошо не звал, ни одному человеку на Колыме я не сказал: давай, давай».
«Арестант на предложение “давай” отвечает всеми мускулами – нет».
(Воспоминания, глава «Тридцать восьмой»)
Вот тут самое время уточнить: арестанты на подобные предложения отвечали не только всеми мускулами. Существовали у них также более короткие и определенные ответы. Один из них и является ключом к разгадке тайны 94-й квартиры. Вильям Козловский пишет в своем исследовании «Арго русской гомосексуальной субкультуры»: «На “давай” отвечают: “Давай хуем подавился”».
Теперь понимаете, каким именно «хеком» подавился жилец Давай?
Жак Росси, который провел в сталинских местах лишения свободы два десятка лет, в своем «Справочнике по ГУЛАГу» приводит и ряд других поговорок, связанных с упомянутым понуканием:
«давай-давай! – осточертевшее понукание надсмотрщиков, надзирателей, конвоиров и т.п. Зэки посмелее отвечают на него: 1. Д.-д. давно хуем подавился!.. 2. Как бы этот д.-д. поймать, да отъебать!.. 3. Д.-д. выебли, да сушить повесили».
Впрочем, последняя поговорка нынче широко используется и без «давай-давай» – просто в качестве угрозы: «Я тебя выебу и высушу!» Кроме того, Росси не упомянул еще одну формулу ответа на «давай»: «Пусть тебе твоя баба дает!». Такая отповедь построена на использовании глагола «давать» еще в одном жаргонном (грубо-просторечном) значении: добровольное и охотное участие женщины в половом акте. Отсюда производное определение женщины, легко идущей на случайные половые связи, – «давалка» – и известная поговорка: «Я не блядь, а честная давалка».
Итак, мы выяснили, откуда у истории о жильце из 94-й квартиры, как говорится, ноги растут.
Забавно, что каламбурчик на грани фола (а то и за гранью) легко пропустила в экранизацию рощинской комедии бдительная советская цензура. Ох, не зря говорили древние: невежество – мать всех пороков... Хотя за такой «порок» – мой низкий поклон лопоухим цензорам.
Любопытно еще одно наблюдение. Уже в 70–80-е годы на смену «давай-давай!» пришло новое словечко-подстегивание. Бывший «сиделец» Станислав Волков, попавший мясорубку советского правосудия во время «андроповщины», вспоминает в документальной повести «Теневики, наденьте ордена!»:
«– Резче! – кричал молоденький лейтенант, а громоздкие солдаты расталкивали нас по вагонным отсекам...
“Резче!” – за три дня словечко стало невыносимым. Не додумались Ильф и Петров, что лексикон может состоять и из одного слова. “Резче!” – просыпайся, “резче!” – вставай, “резче!” – беги, “резче!” – оправляйся, “резче!” – возвращайся в клетку. Резче, резче, резче...»
Какое время, такие и песни. Кто знает; возможно, со временем хеком подавится и Иван Николаевич с румынско-молдавской фамилией Резче?