Александр Сидоров

Глазами «битого фраера»

Варлам Шаламов как летописец «сучьей войны»

Не очевидец, но свидетель

На сегодняшний день не существует, пожалуй, более яркого и художественно убедительного исследования кровавой послевоенной резни в воровском мире, нежели шаламовский очерк «Сучья война». Несмотря на то, что события, получившие столь неблагозвучное название, что называется, «прошли краем» мимо Шаламова. 

Весной 1946 года с общих работ на прииске Сусуман будущий писатель возвращается в больницу «Беличья», после излечения от дизентерии врач Андрей Максимович Пантюхов помогает ему получить направление на курсы фельдшеров в лагерную больницу (23-й километр от Магадана). После окончания курсов Шаламов попадает на работу фельдшером хирургического отделения в Центральную больницу для заключенных «Левый берег» (поселок Дебин, 400 км от Магадана). С весны 1949-го по лето 1950 года Варлам Тихонович работает фельдшером в поселке лесорубов «Ключ Дусканья». В 1950-м – снова больница «Левый берег», откуда Шаламов освобождается 13 октября 1951 года, где работал фельдшером приемного покоя. 

Таким образом, с 1946 года Шаламов находится вне самой страшной лагерной повседневности – системы «общих работ», уничтожающей человека физически и морально. Это можно отнести и к поселку Ключ Дусканья: там Варлам Тихонович даже начал записывать свои стихи – хватало и времени, и сил. Понятно, что для других «фраеров», которые попадали в поселок лесорубов, здесь было тоже несладко (об этом писатель рассказывает в новелле «Сухим пайком»). Задерживались здесь, видимо, лишь крепкие сибиряки да деревенские жители, способные дать норму или «технично затуфтить». Но «фершел» – специальность по лагерным меркам чистая, интеллигентская. По большому счету, ежели проводить аналогию с Данте, это был один из «легких», верхних кругов ада. 

С этой поры Варлам Тихонович постепенно из разряда очевидцев переходит в разряд свидетелей. Казалось бы, слова-синонимы. Но не в уголовно-арестантском жаргоне. На жаргоне слово «свидетель» фактически табуировано. Оно всегда заменяется словом «очевидец». И не случайно. Дело не только в том, что «свидетель» – официальный «ментовской» термин. Различие куда глубже. Очевидец – это тот, кто действительно присутствовал при событии, наблюдал все лично: его «очи» все «видели». А кто такой свидетель? С точки зрения жулика и зэка, это – фигура в процессе. Не исключено, что он может быть и очевидцем. Но, с другой стороны, это и тот, кто что-то слышал, что-то знает косвенно, не говоря уже о подставных фигурах. То есть свидетель – человек, который «свидетельствует», в том числе и с чужих слов. Поэтому пять последних лет своего долгого лагерного существования Шаламов провел в основном в качестве свидетеля. Или, лучше сказать, пытался воссоздать истинное положение дел в лагерях по чужим свидетельствам, а не по собственным непосредственным впечатлениям.

Зато свидетельств у будущего писателя было хоть отбавляй. Через центральную больницу УСВИТЛ (Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей) проходили сидельцы со всех концов Колымы. А это немалый поток, в котором составляли мощную струю воры. 

Обратимся к воспоминаниям врача Елены Мамучашвили, которая работала в центральной колымской больнице для зэков в одно время с Шаламовым. Вот что она пишет о своем прибытии на место: 

«Проехала свыше 500 километров колымской трассы, по дороге встречались редкие поселки с приземистыми барачными строениями. И когда сквозь морозную дымку увидела на берегу реки громадное трехэтажное здание больницы, оно показалось мне миражом. Это было тогда самое большое здание на Колыме, его строили солдаты для размещавшегося здесь после войны Колымского полка. По масштабам больницы – а она была рассчитана на 1200–1300 коек – можно было представить, сколько несчастных скрыто за колючей проволокой лагерей...»

По словам самого Варлама Тихоновича, больница была фактически вотчиной «честных воров»:

«Центральная больница для заключенных на тысячу с лишним коек, гордость колымской медицины, была расположена на территории Северного управления. Естественно, что воры считали ее своей районной больницей, а отнюдь не центральной. Руководство больницы долгое время пыталось встать "над схваткой" и делало вид, что лечит больных из всех управлений. Это было не вполне так, ибо воры считали Северное управление своей цитаделью и настаивали на своих особых правах на всей его территории. Воры добивались, чтобы "сук" не лечили в этой больнице, где были условия лечения много лучше, чем где-либо, а главное – центральная больница имела право "актировки" инвалидов для вывоза на материк. "Добивались" они этого не заявлениями, не жалобами, не просьбами, а ножами. Несколько убийств на глазах у начальника больницы, и тот присмирел и понял, где его настоящее место в столь тонких вопросах. Недолго пыталась больница удержаться на чисто врачебных позициях. Когда больному его сосед втыкает ночью нож в живот – это действует весьма убедительно, как бы ни заявляло начальство о том, что ему нет дела до "гражданской войны" среди уголовного мира».

Так ли это было на самом деле? Не отрицая расправ и попыток расправ «блатных» над врачами, нужно все же оговориться: картина явно гиперболизированная и даже гипертрофированная. Что-что, а уж порядок в центральной больнице для лагерников гулаговское начальство обеспечить могло. Во всяком случае, мемуары и письма других работников «Левого берега» рисуют иную картину. К сожалению, крайний субъективизм писателя, ярко проявившийся в его творчестве, оценках людей и ситуаций, заставляет нас усомниться в абсолютной реальности подобной картины – признавая, впрочем, возможность серьезных (жестоких даже) эксцессов. 

Об одном из них пишет, например, Елена Орехова-Добровольская, которая работала вместе с Шаламовым в центральной колымской больнице. Вспоминая о замечательном враче Федоре Ефимовиче Лоскутове, она сообщает:

«Однажды на Левом ему донесли, что блатные в туберкулезном отделении проиграли в карты Шаламова – они его не любили. Федор Ефимович немедленно пошел в это отделение к старому вору по кличке Слепой, который когда-то попал к нему с мастыркой глаз (трофическая язва, вызванная подкожным воспалением), и Федор Ефимович тогда хоть и не вернул ему полностью зрение, но не дал ослепнуть совсем. Вор выслушал Лоскутова и важно сказал: “Ладно, иди, Ефимыч, пусть живет твой лепила” ...»

Сам писатель об этом так и не узнал: историю о карточном проигрыше в 60-е годы Ореховой-Добровольской рассказал сам Лоскутов.

Но как бы там ни было, фельдшер операционного отделения имел возможность черпать уникальную информацию от пациентов – как и от врачей, и даже улавливая разговоры вертухаев. Собственно, и «Сучья война» начинается соответственно: 

«Дежурного врача вызвали в приемный покой. На свежевымытых, чуть синеватых, выскобленных ножом досках пола корчилось загорелое татуированное тело – раздетый санитарами догола раненый человек… Над раненым склонились два человека в белых халатах: фельдшер приемного покоя, держащий лоток с перевязочным материалом, и лейтенант из спецчасти с бумагой в руке.

Врач сразу понял, что у раненого нет документов и лейтенант спецчасти хочет получить хоть какие-либо сведения о раненом. Раны были еще свежи, некоторые кровоточили. Ран было много – больше десятка крошечных ран. Человека недавно били маленьким ножом, или гвоздем, или чем-нибудь еще...

Но врач не решался вмешаться в священнодействие службы учета. Нужно было добыть во что бы то ни стало "установочные данные" – фамилию, имя, отчество, статью, срок? – получить ответ на вопросы, которые задаются каждому заключенному десять раз на день – на поверках, разводах...

Раненый что-то отвечал, и лейтенант торопливо записывал сообщенное на клочке бумаги. Уже известны были и фамилия, и статья –пятьдесят восемь, пункт четырнадцать... Оставался самый главный вопрос, ответа на который и ждали все – и лейтенант, и фельдшер приемного покоя, и дежурный врач...

– Ты кто? Кто? – встав на колени около раненого, взволнованно взывал лейтенант.

– Кто?

И раненый понял вопрос. Веки его дрогнули, раздвинулись искусанные, запекшиеся губы, и раненый выдохнул протяжно:

– Су-у-ка...»

Фельдшер приемного покоя – это и есть Варлам Шаламов, который представляется нам с первых же строк, хотя и не в лоб. «Эффект присутствия» очевиден. Картинка ясно дает понять читателю: фельдшер находится в гуще событий. Это – огромный плюс. Но был и минус: информация доходила из вторых рук, отрывочная и очень субъективная. Но разве не такова судьба всякого историка, в том числе и историка ГУЛАГа? 

Конечно, сегодняшний исследователь обладает источниками и фактами, в десятки раз превышающими те, что были доступны великому летописцу сталинских лагерей. Тем более замечательно, что и без них он смог многое понять и предугадать. Пусть и не все. 

В прорыв идут штрафные батальоны

Начать надо с Великой Отечественной войны, которая породила особую категорию арестантов, получивших позднее название «штрафники». 

На фронт сидельцев ГУЛАГа стали отправлять в первые же военные месяцы. Поначалу это не касалось профессиональных уголовников. 12 июля 1941 года Президиум Верховного Совета издает Указ «Об освобождении от наказания осужденных по некоторым категориям преступлений». Он не затрагивает лагерников, отбывающих наказание по 58-й «политической» статье, и профессиональных «уркаганов». Свободу получают те, кто осужден за малозначительные преступления, учащиеся ремесленных, железнодорожных училищ и школ ФЗО (фабрично-заводского обучения), осужденные по Указу от 28 декабря 1940 года – за нарушение дисциплины и самовольный уход из училища (школы). 24 ноября 1941 года Президиум ВС СССР распространяет  действие этого указа также на бывших военнослужащих, осужденных за малозначительные преступления, совершенные до начала войны. Все освобожденные направлялись в части действующей армии. По этим указам мобилизуется более 420 тысяч заключенных, годных к военной службе. К такому шагу руководство страны не в последнюю очередь подтолкнула тяжелая обстановка на фронтах и огромные потери Красной Армии.

Заметим: речь идет об отправке бывших зэков в обычные части действующей армии! В 1941 году не существовало еще тех самых легендарных штрафбатов, которые воспел Владимир Высоцкий:

Штрафные подразделения появились позже. Но и они не были рассчитаны на бывших арестантов. 28 июля 1942 года Народный rомиссариат jбороны издает  знаменитый приказ № 227, известный под названием «Ни шагу назад!». Напомним, что первая половина 1942 года – полоса катастрофического отступления Красной Армии. Немцы нанесли по советским войскам ряд сокрушительных ударов, расчистив себе путь к кавказской нефти, заняли Воронежскую область, вошли в Ворошиловград и Ростов-на-Дону... За несколько недель гитлеровцы продвинулись на 400 километров. Последствием военных неудач стало резкое падение порядка среди бойцов Красной Армии. Нарушения дисциплины и паника приняли невиданные масштабы.

Тогда-то за личной подписью Сталина и выходит названный выше приказ. Он призывал к сопротивлению и осуждал бытовавшее мнение, будто огромные пространства России могут позволить продолжить отступление и дальше. Верховный uлавнокомандующий при оценке обстановки делает страшные и горькие признания:

«Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама бежит на восток…

Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять Родину».

Но как это сделать? Оказывается, рецепт можно позаимствовать у врага:

«После своего зимнего отступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели свое действие и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель – покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение. Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу?»

Ответ ясен – конечно, следует. 

Приказ «Ни шагу назад!» предписывал Военным Советам фронтов сформировать от одного до трех штрафных батальонов (по 800 человек), «куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушениях дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность своею кровью искупить преступления против Родины». 

Для рядовых бойцов в составах армий создавались штрафные роты от 150 до 200 человек каждая.

В штрафные части провинившиеся отправлялись на срок от одного до трех месяцев с обязательным разжалованием командного состава  в рядовые. За боевое отличие штрафник мог быть освобожден досрочно. Получившие ранение в бою также подлежали освобождению и по выздоровлении отправлялись воевать в обычную воинскую часть (принцип «до первой крови»). 

Вскоре штрафбаты и штрафроты доказали свою высокую боеспособность. Их бросали на самые ответственные участки, под перекрестный огонь, на минные поля – и «штрафники» делали то, что казалось немыслимым для обычного солдата! Однако подразделения «русских камикадзе под огнем противника быстро редели. А к началу 1943 года «дезертиров, трусов, паникеров и малодушных» среди бойцов становится катастрофически мало. В войне наступает перелом, Красная Армия начинает теснить противника. Разгром  фашистских войск под Сталинградом перерос в наступление на огромном фронте от Ленинграда до Кавказа. А 5 июля 1943 года немцы потерпели сокрушительное поражение в Курской битве.

И тогда «творческий гений» Иосифа Сталина подсказывает спасительный выход: пополнить армейские ряды... бывшими уголовниками! В 1942–1943 годах специальными постановлениями Государственного Комитета Обороны  на фронт направляется более 157 тысяч бывших заключенных. Всего за годы войны исправительно-трудовые лагеря и колонии передали в действующую армию более миллиона человек. Из них только 10 процентов были направлены в штрафные подразделения, большинство пополнили не штрафные, а обычные линейные части. 

Кого же мобилизовали под знамена Красной Армии? «Политикам» дорога в армию была закрыта. Осужденные по «политической» 58 статье – «контрики», «фашисты» – лишались права «кровью искупить перед Родиной свою вину». То есть наиболее сознательная часть заключенных, которая действительно желала с оружием в руках защищать Отечество, была вынуждена оставаться в лагерном аду. Добровольцами могли стать лишь уголовники и «бытовики», пополнившие лагеря уже во время войны. Последних было немало. Смертность в ГУЛАГе во время войны возрастает настолько, что руководство страны раскручивает маховик репрессий, стремясь пополнить лагеря дешевой рабочей силой. Во второй половине 1941 года советскими судами и военными трибуналами  было осуждено 1 339 702 человека. Из них 67,4 процента приговорены к лишению свободы. В первой половине 1942 года количество осужденных достигло 1 396 810 человек, из которых 69,3 процента попали в ГУЛАГ. В дальнейшем продолжается то же самое.

Что касается «блатного братства», оно не стремилось на фронт. Для «вора в законе» служба в армии считалась позором, он не имел права брать оружие из рук власти.

Поэтому неверно утверждать, будто армейские подразделения пополнялись из зон исключительно уркаганами. Скорее, наоборот, больше уходило осужденных по «бытовым» статьям. Тем более выбор в пользу фронта диктовался лагерной обстановкой. «Отсидеться» и выжить в ГУЛАГе первых военных лет было сложно. Отбывавший в то время наказание Лев Разгон рассказывал:

«Рабочий день был установлен в десять, а у некоторых энтузиастов и в двенадцать часов. Были отменены все выходные дни. И конечно, немедленно наведена жесточайшая экономия в питании зэка.

…В течение двух-трех месяцев зоны лагеря оказались набитыми живыми скелетами. Равнодушные, утратившие волю и желание жить, эти обтянутые сухой серой кожей скелеты сидели на нарах и спокойно ждали смерти. К весне 42-го лагерь перестал работать» («Непридуманное»).

Не менее страшную картину рисуют официальные данные. В 1940 году в лагерях ГУЛАГа умерло 46 665 человек. В 1941 году ГУЛАГ похоронил  100 997 человек. В 1942-м –248 877... Значительно сократились нормы питания, в то же время нормы выработки постоянно возрастали. В феврале 1942 года была введена инструкция, в которой разрешалось применение оружия без предупреждения при отказе заключенных приступить к работе после двукратного предупреждения. Как пишет профессор С. Кузьмин в работе «ГУЛАГ в годы войны», все это привело к тому, что «за годы войны в местах лишения свободы от болезней и вследствие иных причин умерли почти 600 тысяч человек, то есть почти столько, сколько умерло в блокадном Ленинграде».

Позже, рассказывая о противостоянии «блатарей», ушедших на фронт, и тех воров, которые остались в лагерях, Варлам Шаламов в «Сучьей войне» очень тонко подчеркнет:

«Напрасно "вояки" ссылались на прошлые заслуги и требовали допустить их к "судам чести" как равноправных и авторитетных судей. Старые уркаганы, перенесшие и восьмушку хлеба во время войны в тюремной камере, и кое-что другое, были непреклонны».

«Прелести» ГУЛАГа военных лет почувствовали и «благородные жулики»…

Так что фронт выглядел для «бытовиков» куда предпочтительнее. Тем более учитывая то, что многие из них, в отличие от «блатарей», испытывали патриотические чувства.

Однако это «молчаливое большинство» прошло мимо внимания публицистов и писателей, которых привлекла менее значительная волна профессиональных уголовников, хлынувшая на фронт.

И все же среди штрафников образца 1943 года оказалось немало «уркаганов», «блатных» – тех самых «воров», которые считали прежде позорным взять оружие из рук власти. Суровая действительность диктовала свои жестокие законы: либо ты сдыхаешь в «зоне», либо получаешь на фронте хоть какой-то шанс уцелеть. Такое решение пришло не сразу. Наиболее стойкие стремились любыми путями выжить в лагерях.

Перелом в сознании части блатарей произошел после Сталинградской и Курской битв. Именно они в конечном счете привели к крупнейшему расколу в советском уголовном сообществе – «сучьей войне». После Сталинграда в армию хлынул поток «блатных» добровольцев. Дело не в призрачной свободе (год на фронте засчитывался за три, но у «воров» и примыкавших к ним босяков-уголовников сроки были невелики). И не только в желании выжить. Штрафные роты – не лучшее место для спасения жизни. Хотя многие уголовники с их авантюризмом и бесшабашностью предпочитали риск с надеждой на «фарт» безысходной смерти в лагерях. Как верно отмечал Варлам Шаламов, «из уркаганов выходили смелые разведчики, лихие партизаны. Природная склонность к риску, решительность и наглость делали из них ценных солдат». Надеялись на «первую кровь»: ранение – перевод в обычную часть – война в «нормальных» (по сравнению со штрафным подразделением) условиях. 

Ходили слухи о том, что в 1942 году якобы собралась влиятельная воровская «сходка», на которой многие «воры» выступили за то, чтобы «законники» имели право защищать Родину. Тогда-то, мол, и произошел раскол между «честняками» и «суками». Однако никаких подтверждений этому нам найти не удалось.

Но была и еще одна немаловажная причина. К тому времени в воровском мире многие почуяли запах легкой добычи и желали (в случае, если повезет) принять участие в ее дележе: впереди лежала богатая Европа и прежде всего Германия, куда можно было войти победителем, с оружием в руках и с «праведным гневом». А там уж прямо по Высоцкому:

Это последнее обстоятельство, на наш взгляд, зачастую оказывалось решающим. Потому что уже в  начале 1943 года обстановка в лагерях стала постепенно меняться. Власть в конце концов поняла: чтобы использовать зэков эффективно для нужд военной промышленности, необходимо давать им  хотя бы минимум для восстановления сил, заинтересовать в том, чтобы они производительнее работали. Об этом свидетельствуют многие лагерники, в частности тот же Лев Разгон в мемуарах «Непридуманное»:

«…Самое верховное начальство стало делать минимально разумное. Заключенных лесорубов стали кормить по нормам вольных рабочих; заключенные стали единственными людьми в стране, которым разрешалось отправлять продуктовые посылки...»

То есть к середине – концу 1943 года в «зоне» уголовникам предоставлялась возможность выжить. Так что на фронт шли уже, не столько спасаясь от голодной смерти, сколько в расчете на  легкую добычу и «жиганское счастье». 

Дрались урки-штрафники страшно, зло, отчаянно и безжалостно. Актер Евгений Яковлевич Весник во время войны был командиром артиллерийской батареи, под его началом сражались бойцы из числа бывших заключенных. Он вспоминает: «Они воевали прекрасно. Были смелы, дисциплинироваyны. Я представлял их к наградам. И мне было абсолютно все равно, за что они судимы. Их награждали за то, что они прекрасно проявляли себя в боях»... Многие «штрафники», а также бывшие уголовники, воевавшие в обычных маршевых подразделениях, были отмечены наградами СССР. Некоторым из них присвоено звание Героя Советского Союза, в том числе Матросову, Бреусову, Отставному, Сержантову и Ефимову.

 Но не следует идеализировать «блатную армию». Привычный довоенный образ жизни давал себя знать и в боевой обстановке. Мне довелось беседовать с  ветераном войны Иваном Александровичем Мамаевым. В 1943 году его изрядно поредевшая обычная рота была пополнена бойцами из числа «блатных». А уже через короткое время под началом Мамаева оказались сплошь уголовники, поскольку в роту вливались в основном добровольцы из ГУЛАГа. 

Через сутки после прибытия пополнения у командира взвода украли планшет с документами и деньгами. Ротный Мамаев выстроил бойцов-уголовников и выступил с короткой речью:

– Пропала карта, которой должен руководствоваться комвзвода при выполнении предстоящего боевого задания. Придется нам переть вперед наобум Лазаря. Кроме того, исчезли деньги, которые лейтенант хотел переслать своей семье – жене и маленькой дочке. Я не взываю к чувству сострадания. Просто подумайте, с каким настроением он будет поднимать вас в атаку и что он может натворить в таких расстроенных чувствах. Запомните: вы на фронте, а не на «малине». Здесь каждый «веселый» поступок может стоить вам жизни. А теперь разойтись! 

Наутро планшет был на месте...

Дальнейшие события показали: преступники и на фронте оставались преступниками, в их среде привычным делом были пьянки, картежные игры, поножовщина. При удобном случае они не брезговали грабежом или мародерством. Поэтому с резким изменением положения на театре военных действий в пользу СССР  было решено прекратить пополнение действующей армии профессиональными уголовниками. В 1944 году в соответствии со специальным распоряжением ГУЛАГа перестали призывать на фронт неоднократно судимых, в том числе и «сидельцев», отбывавших сроки наказания за незначительные преступления – если эти преступления были рецидивными. 

В отношении же сражающихся на фронтах «блатных» стали все чаще применяться суровые методы воздействия. Но если на своей территории «уркаганов» еще удавалось сдержать жесткими мерами, то при вступлении на территорию противника – особенно в Германию – стихия вырвалась из-под контроля. Убийства, грабежи, изнасилования и прочие «эксцессы» по отношению к гражданскому немецкому населению, о которых сейчас стали публично говорить, – не в последнюю очередь «заслуга» «блатных героев». Хотя было бы серьезной ошибкой списывать все преступления советских солдат в Германии на «штрафников».

Но вот война завершилась. «Блатные» возвращались на Родину героями, позвякивая медалями «За отвагу», «За взятие Берлина» и другими боевыми наградами. У многих на плечах сверкали офицерские погоны. Волокли с собою баулы, «сидоры», «кешари», «углы» (чемоданы)... Но очень скоро победители, не привыкшие к суровой прозе жизни, не приученные к труду, давно порвавшие связи с родными (как и положено по «блатному закону»), прогуляли, пропили, промотали большую часть награбленного на чужбине. И встал перед ними популярный русский вопрос: что делать?..

Бери бушлат – иди паши!

Почему мы уделяем так много внимания этой странице истории уголовно-арестантского мира в рамках повествования о великом писателе? Потому что именно с нее начинается история «сучьей войны». Той войны, отголоски которой докатывались до фельдшера Шаламова и отразились затем в творчестве Шаламова-писателя. 

Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» относит ее начало к 1949 году: «Сучья война» разгорелась примерно с 1949 года (не считая отдельных постоянных случаев резни между «ворами» и «суками»). В 1951, 1952 годf[ она бушевала». Любопытный штрих: война, по Солженицыну, разгорелась в 1949 году, но «сучья масть» уже существовала до этого, и постоянная резня по лагерям уже шла. В чем же ее отличие от «войны»? Писатель на этот вопрос ответа не дает.

Шаламов относит начало воровской резни к 1948 году и очень верно увязывает ее со знаменитыми Указами 1947 года «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» и «Об усилении охраны личной собственности граждан». Указы эти получили в среде преступников название  «четыре шестых» (приняты 4 июня, то есть четвертого числа шестого месяца). 

Еще более категоричен бывший «законный вор» Михаил Демин. Так же, как и Шаламов, связывая обострение резни в воровском мире с указом «четыре шестых», он утверждает, что уже к концу осени 1947 года «сучья война» полыхала по всей Колыме:

«– Насчет сучни... Ее здесь, оказывается, навалом. В каждом управлении половина лагпунктов – сучьи. 

– Быть не может...

– Все точно, брат, – сказал со вздохом Леший, – все точно. На Сасумане – сучня, на Коркодоне тоже. И в Марково, и в Анюйске. И по всей главной трассе... Кругом ихние кодлы!.. Учтите, здесь на Карпунке тоже имеются суки. Недавно – мне рассказывали –такая мясня была, ой-ой! Пятнадцать трупов за одну ночь настряпали». («Блатной»)

Пожалуй, датировка Демина наиболее близка к реальной. Действительно, начало серьезных столкновений между «блатными» и «ссученными» точнее всего обозначить концом 1947 года – примерно через полгода после указа «четыре шестых». Разумеется, и до этого в лагерях и тюрьмах не обходилось без мелких и крупных стычек, кровавых «разборок» среди бывших «штрафников» и «честных воров»: ведь за два года после окончания войны ГУЛАГ значительно пополнился уголовниками из воровского мира, принимавшими участие в Великой Отечественной войне. Уже тогда «ссученные» предпринимали попытки выжить, захватить теневую власть и «держать масть» в лагерях. Однако в процентном отношении «сук» было пока слишком мало и по сравнению со всем арестантским миром, и по сравнению с «ворами» и их приближенными. Да и «сучья масть» еще не получила своего «узаконенного» названия. 

Несколько слов о понятиях «сука», «ссучиться». Даже Варлам Шаламов, автор наиболее полного очерка о «сучьей войне», так и не смог понять, что выбор слова «сука» для нарушивших «закон» воров не случаен. Он писал: 

«Название “суки”, хотя и неточно отражающее существо дела и терминологически неверное, привилось сразу». 

Здесь с Варламом Тихоновичем согласиться нельзя. Именно слово «сука» как раз и отражает существо дела, именно оно и является «терминологически верным». В босяцком жаргоне оно сохранилось еще со времен царской каторги. Вот что пишет на этот счет П. Якубович в своих записках бывшего каторжника: 

«Есть два только бранных слова в арестантском словаре, нередко бывающие причиной драк и даже убийств в тюрьмах: одно из них (сука) обозначает шпиона, другое, неудобно произносимое – мужчину, который берет на себя роль женщины». («В мире отверженных»).

Вообще, самым грязным и унизительным в арестантской среде того времени считалось обращение в женском роде. «Честный арестант» обязан был смыть такое оскорбление кровью. «Суками», помимо шпионов, называли также сотрудников мест лишения свободы – надзирателей, начальство, конвойных... Поэтому назвать «сукой» арестанта значило поставить его в один ряд с ненавистным начальством. Надо сказать, и администрация по отношению к себе считала подобное определение самым унизительным. П.Фабричный в воспоминаниях о царской каторге пишет: 

«Однажды старший Александровской тюрьмы Токарев говорил: «Назвал бы меня «сукин сын», «мерзавец», но не «сукой», ведь знаешь, что я мог бы застрелить тебя тут же» («Язык каторги»). 

Заметим: «сукин сын» – вполне терпимо, но за «суку» и прибить можно запросто! Какое тонкое лингвистическое различие... Так что термин, обретший свое второе рождение в конце 40-х годов, сохранял старые арестантские традиции.

Это, впрочем, в своем очерке отмечает и сам Шаламов:

«Спокон веку в блатном мире "сукой" назывался изменник воровскому делу, вор, передавшийся на сторону уголовного розыска. В "сучьей" войне дело шло о другом – о новом воровском законе. Все же за рыцарями нового ордена укрепилось оскорбительное название "сук"».

Но ведь новый «закон» являлся настоящим отступничеством от старого, отрицал его важнейшие постулаты! И далее мы увидим, что «суки» полностью соответствовали своему «оскорбительному названию». Мало того: они сумели нивелировать его унизительный смысл. В своих беседах о «сучьей войне» с автором этой книги старые «каторжане»  чаще и охотнее употребляли вместо слова «суки» слово «бляди». Причем с особым «жиганским» акцентом.

– БилЯдзи, или суки, – это одно и то же, – толковал мне Федя Седой. – Просто воры суку чаще «билЯдзь» называли. 

– Почему?

– Ну, понимаешь, «суками» суки и сами себя звали, это вроде как обычное название «масти». Даже некоторые из них так гордо говорили: «Я – честный сука!» Уже получается и не позорно, а прямо как Герой Советского Союза... Ну а для блатных они – гадское племя, бляди. Блядями жили, блядями и подыхали.

Еще одно тонкое стилистическое отличие (помните «суку» и «сукиного сына»?)…

Миф об «армии Рокоссовского»...

Зато в отношении «штрафников» из числа блатарей Шаламов дает развернутую картину. В очерке «Сучья война» Варлам Тихонович пишет:

«Во время войны сидевшие в тюрьмах преступники, в том числе и многочисленные воры-рецидивисты, "урки", были взяты в армию, направлены на фронт, в маршевые роты. Армия Рокоссовского приобрела известность и популярность именно наличием в ней уголовного элемента. Из уркаганов выходили лихие разведчики, смелые партизаны. Природная склонность к риску, решительность и наглость делали из них ценных солдат. На мародерство, на стремление пограбить смотрели сквозь пальцы. Правда, окончательный штурм Берлина не был доверен этим частям. Армия Рокоссовского была нацелена в другое место, а в Тиргартен двинулись кадровые части маршала Конева – полки наиболее чистой пролетарской крови…

Словом, уголовники из тюрем уходили на фронт, воевали там – кто хорошо, кто худо... Настал день Победы, герои-уркачи демобилизовались и вернулись к мирным занятиям.

Вскоре советские суды послевоенного времени встретились на своих заседаниях со старыми знакомыми. Оказалось – и это-то предвидеть было нетрудно, – что рецидивисты, "уркаганы", "воры", "люди", "преступный мир" и не думают прекращать дела, которое до войны давало им средства к существованию, творческое волнение, минуты подлинного вдохновения, а также положение в "обществе".

Бандиты вернулись к убийствам, "медвежатники" – к взломам несгораемых шкафов, карманники – к исследованиям чердаков на "лепехах", "скокари" – к квартирным кражам».

Прежде всего, заметим: писатель нигде не использует слово «штрафники». Более того, подчеркивает, что уркаганы направлялись «в маршевые роты». В маршевые, а не в штрафные. Как мы уже указывали, «штрафником» становился лишь каждый десятый заключенный, направленный на фронт. Очерк был написан в 1959 году, когда еще не разнесся по городам и весям миф о зэках-«штрафниках», и Шаламов руководствовался тем, что видел и слышал в действительности. 

Этот принцип резко отличает очерк великого писателя от стряпни из домыслов, догадок и диких предположений, например, Виктора Суворова, который в знаменитом романе «Ледокол» с хлестаковской легкостью утверждает, будто еще до войны вся 24 армия, а также 69 стрелковый корпус 20-й армии и 63 стрелковый корпус 21-й армии Второго стратегического эшелона были набраны… из гулаговских заключенных! Основной аргумент: эти подразделения носили форму черного цвета, то есть лагерные бушлаты. А 24-я армия формировалась за несколько лет до войны «в барачном городке для лесорубов». Впрочем, даже если бы эти басни Резуна оказались хоть на гран ближе к действительности, чем на самом деле, понятно, что в такой довоенной «армии» места для блатарей уж точно не нашлось бы. 

Однако другое популярное заблуждение Шаламов все же повторяет – правда, очень аккуратно: утверждение о том, что из бывших заключенных состояла армия Рокоссовского. Разумеется, это не так. Достаточно вспомнить, что с сентября 1942 года Константин Константинович командовал Донским фронтом, с февраля 1943=го –Центральным, с октября – Белорусским, с февраля 1944-го – Первым Белорусским, с ноября 1944-го по июнь 1945-го – Вторым Белорусским фронтами. Если читатель хотя бы отдаленно представляет разницу между армией и фронтом, а также обратит внимание на постоянную смену фронтов, ему станет понятно, что ни о какой «зэковской армии» Рокоссовского речи быть не может. 

Но устойчивая легенда о «блатной армии» появилась еще во время войны и успешно дожила до наших дней. В автобиографическом романе «Блатной» (1972) бывший вор Михаил Демин устами одного из персонажей говорит: «Почти вся армия Рокоссовского состояла из лагерников». Такой миф легко понять, учитывая особенности биографии маршала. В августе 1937 года Рокоссовский был арестован по ложному обвинению в связях с японской и польской разведками.  Несмотря на пытки, Константин Константинович  не признал себя виновным и не оговорил никого из сослуживцев. В ленинградских «Крестах» ему выбили зубы, сломали три ребра, несколько раз водили на расстрел. Спасло заступничество нового наркома обороны Семена Тимошенко: 22 марта 1940 года Рокоссовский был освобожден  и восстановлен  в прежней должности.

Существует красивая легенда по этому поводу: якобы при освобождении будущему маршалу задали вопрос: какой армией он хотел бы командовать? И Константин Константинович, указав на колонну бредущих лагерников, бросил: «Вот моя армия». Это конечно же всего лишь миф. Хотя сам Рокоссовский в книге воспоминаний «Солдатский долг» позволил себе хоть и не впрямую, но выразить отношение к тем, с кем делил пайку: «Жизнь убедила меня, что можно верить даже тем, кто в свое время по каким-то причинам допустил нарушение закона. Дайте такому человеку возможность искупить свою вину и увидите, что хорошее в нем возьмет верх: любовь к Родине, к своему народу, стремление во что бы то ни стало вернуть их доверие сделают его отважным бойцом». Это свидетельствует о том, что на фронтах, которыми он руководил, отважно воевали и бывшие зэки. 

И все же, говоря об отрывке, который Шаламов посвятил так называемой «армии Рокоссовского», мы должны отметить аккуратность писателя в формулировке: «Армия Рокоссовского приобрела известность и популярность именно наличием в ней уголовного элемента». Здесь нет обобщений, как у Демина («почти вся армия состояла из лагерников»), но лишь подчеркнуто очевидное: действительно, «рокоссовцев» в народе считали выходцами из ГУЛАГа.  

...и правда об уголовном воинстве

Самому Шаламову явно не по душе было признавать участие «блатарей» в защите Отечества. Признавая, что «решительность и наглость» делали из них ценных солдат, что «война отвечала как-то таким чувствам блатаря, как любовь к опасности, к риску», он как бы вскользь замечает, что воевали уголовники на фронте кто хорошо, кто худо. Обычная вроде бы, но далеко не случайная оговорка. К тому же несправедливая. Плохо воевать «блатные» просто не имели возможности, поскольку рядом были их кореша, которые не спустили бы им ни малейшего промаха, слабости, «мандража».  

Об этом свидетельствуют и те, кому довелось сталкиваться со «штрафниками» из блатных в боевой обстановке. Обратимся вновь к воспоминаниям фронтовика  Ивана Мамаева:

«Побывав в боях, уголовники поняли, что их жизнь действительно зависит от высокой боевой подготовки, взаимовыручки и дисциплины. Поэтому даже во время учений никто не смел «филонить», позволить себе проявить «слабину». Так, во время одного из занятий по отработке пластунских передвижений на импровизированном плацу оказалась огромная лужа. Все бойцы ползли прямо по ней. Но один новичок из пополнения обогнул ее по краю и пополз дальше. Тогда несколько «штрафников» поднялись, молча взяли ловкача за руки и за ноги и швырнули прямо в центр лужи. Провинившийся все понял без дополнительных разъяснений».

Это – эпизод учений. А вот какой колоритный образ уголовного героя рисует актер Евгений Яковлевич Весник:

«Восточная Пруссия, 1945 год. Как сейчас помню: не дает немецкий пулеметчик, оставленный в арьергарде, провезти через поляну наши стопятидесятимиллиметровые пушки-гаубицы – тяжелые, неповоротливые, прицепленные к мощнейшим американским тракторам Катерпиллер Д-6. Рядовой Кузнецов Василий – беломорканальник, осужденный на 10 лет (как попал он на фронт – прямо из лагеря или побывав в штрафной роте и искупив  свою вину кровью,  – не помню) – получил от меня приказ: пробраться к дому, из которого ведется огонь, и ликвидировать огневую точку. Через полчаса пулемет замолк. А еще через десять минут Вася принес затвор немецкого пулемета и... голову стрелявшего немца. 

– Боже мой! Зачем голова? – вскричал я.

– Товарищ гвардии лейтенант, вы могли бы подумать, что я затвор с брошенного пулемета снял, а стрелявший сам ушел... Я голову его принес как факт, как доказательство! 

Я представил его к ордену Славы и первый раз увидел, как он плакал! Навзрыд! 

...Убежден, что Вася в преступный мир не вернулся. Свою целительную роль сыграли доверие и поощрение!»

Мы были бы рады разделить мнение Весника. Но уже по рассказанному эпизоду видно, что герой Вася не отказался от своих прежних замашек. Обычай отрезать голову для «предъявления» – чисто гулаговский. Правда, практиковался он не столько зэками. Охота за «головками» представляла собой доходный промысел. За поимку беглых лагерников НКВД выплачивало охотникам Северной Сибири (а также карелам, казахам и другим аборигенам в местностях, где были расположены лагеря) премии деньгами и дефицитными товарами – сахаром, мукой, мануфактурой, порохом и пр. Ж. Росси в «Справочнике по ГУЛАГе» сообщает: 

«Т.к. поймать беглеца, а потом вести его по тундре трудно и  опасно, его пристреливают, отрезывают голову и прячут от зверя. Когда соберется достаточно, мешок с «головками» погружают на санки или в лодку и отвозят заказчику. Мешок выглядит так, как если бы в нем были арбузы»... 

Интересно, что документы на выплату «премиальных» оформлялись счетоводами, которые чаще всего были заключенными. Так что зэки легко перенимали «нравственные принципы» гулаговского начальства. 

Для Васи отрезание чужой головы было поступком совершенно естественным. Нужно доказательство – получите! Так же естественно и зарезать человека, который чем-то мешает, не то сказал или не так поступил.

Преступники и на фронте оставались преступниками: в их среде привычным делом были пьянки, картежные игры, поножовщина. Наклонности брали свое, и часто это оборачивалось трагически. Как вспоминал тот же Иван Мамаев, после штурма одной из вражеских высот в Крыму он поручил уголовнику из своей роты доставить в тыл захваченного вражеского офицера. «Уркаган»? перед тем как конвоировать гитлеровца, потребовал жестами от него: мол, снимай сапоги...

– Отставить! – возмутился комроты. – Оставь свои блатные замашки!

Урка пожал плечами и повел фашиста в тыл. А через некоторое время труп блатаря обнаружили на обочине дороги. Парень лежал босоногий, рядом валялись его же сапоги. Видно, все-таки позарился на офицерскую обувку. А когда стал надевать, тут его фриц и «кончил»...

На флоте тоже имелись штрафные формирования. Фронтовик Иван Мамаев вспоминал, как его рота встретила таких же «штрафников», но в морской форме. «Блатные» схлестнулись за карточной игрой. Растаскивать их и что-либо приказывать было в тот момент бесполезно! А еще уголовники замечательно подделывали печати, когда приобретали у населения продукты питания и взамен оставляли липовые «документы». Печать рисовалась чернилами на мягкой части ладони в основании большого пальца. Отличить ее от настоящей было невозможно. Позднее несколько бойцов из «мамаевской» роты за это были расстреляны.

Есть и более страшные свидетельства. Они касаются опять-таки флотских штрафников. Вот что рассказывает генерал-майор юстиции в отставке П.Д. Бараболя, который командовал пулеметным взводом в 610-й отдельной штрафной роте Волжской военной флотилии:

«Всего через неделю, когда мы только-только присматривались к новичкам, нашу отдельную штрафную роту буквально потрясло сообщение о тяжелейшем чрезвычайном происшествии. Два человека из взвода старшего лейтенанта Василия Чекалина, прикинувшись этакими простачками, напросились в гости к жившим на отшибе Кильяковки немолодым уже людям. После недолгого знакомства они убили старика, изнасиловали его 12-летнюю внучку и бросили вместе с бабушкой в подвал, завалив вход рухлядью. Потом отпетые уголовники (фамилия одного из них, здоровенного и наглого детины, запомнилась – Никитин) учинили на подворье несчастных людей погром. Опытный следователь быстро вышел на след бандитов. В отношении их был вынесен скорый и справедливый приговор выездной сессии военного трибунала: “Расстрелять!”»

И поэтому  нельзя не согласиться с горьким выводом Варлама Тихоновича по поводу воевавших уркаганов:

«Война скорее укрепила в них наглость, бесчеловечность, чем научила чему-либо доброму. На убийство они стали смотреть еще легче, еще проще, чем до войны».

Зато далек от объективности писатель, когда утверждает (и сам, и устами «военщины»), что «блатарей» гнали на фронт под стволами автоматов:

«Напрасно указывали предводители "военщины", что случайность, особенность их положения в тот момент, когда им было сделано предложение пойти на фронт, исключала отрицательный ответ…

Были среди воров и такие, которые пошли на войну из слабости духовной – им угрожали расстрелом, да и расстреляли бы в то время».

Как мог убедиться читатель выше, Сталину не было необходимости гнать «блатных» на фронт под стволами автоматов: для пополнения рядов Красной и затем Советской Армии с головой хватало «бытовиков», которыми в годы войны особо активно пополнялись лагеря. Так что те «воры», которые надевали погоны, делали это большей частью не из страха перед расстрелом. Наверняка встречались и те, кто, попав под расстрельную статью – например, за внутрилагерные преступления, – «добровольно» решался «искупить вину кровью». Но это совсем не то, что гнать на передовую прикладами в спину… 

Шаламов, знакомый не понаслышке с «традициями» и «понятиями» «благородного преступного мира», указывает сначала видимую, внешнюю причину конфликта, который расколол после войны воровское движение на «честняков» и «сук». Разумеется, на поверхности лежит якобы «идеологическая» подоплека: ну как же – в лагеря хлынули потоки бывших фронтовиков-уркаганов, взявших оружие из рук власти, что неприемлемо для «честного вора»! Поэтому те, кто пережил войну в лагерях, встретили «военщину», что называется, в штыки. Разгорелась борьба за власть, которая и получила название «сучьей войны». 

Писатель отмечает и подробно анализирует эту составляющую конфликта:

«Среди "военщины" было много крупных "урок", выдающихся деятелей этого подземного мира. Сейчас они возвращались после нескольких лет войны-свободы в привычные места, в дома с решетчатыми окнами, в лагерные зоны, опутанные десятью рядами колючей проволоки, возвращались в привычные места с непривычными мыслями и явной тревогой. Кое-что было уже обсуждено долгими пересыльными ночами, и все были согласны на том, что дальше жить по-старому нельзя, что в воровском мире назрели вопросы, требующие немедленного обсуждения в самых "высших сферах".

Главари "военщины" хотели встретиться со старыми товарищами, которых только случай, как они считали, уберег от участия в войне, с товарищами, которые все это военное время просидели в тюрьмах и лагерях. Блатные “вояки” рисовали себе картины радостных встреч со старыми товарищами, сцен безудержного бахвальства "гостей" и "хозяев" и, наконец, помощи в решении тех серьезнейших вопросов, которые жизнь поставила перед уголовщиной.

Их надеждам не суждено было сбыться. Старый преступный мир не принял их в свои ряды, и на "правилки" "военщина" не была допущена. Оказалось, что вопросы, тревожившие приезжих, давно уже обдуманы и обсуждены в старом преступном мире. Решение же было вынесено совсем не такое, как думали "вояки".

– Ты был на войне? Ты взял в руки винтовку? Значит, ты – сука, самая настоящая сука и подлежишь наказанию по "закону". К тому же ты – трус! У тебя не хватило силы воли отказаться от маршевой роты – "взять срок" или даже умереть, но не брать винтовку!

Вот как отвечали приезжим "философы" и "идеологи" блатного мира. Чистота блатных убеждений, говорили они, дороже всего. И ничего менять не надо. Вор, если он "человек", а не "сявка", должен уметь прожить при любом Указе – на то он и вор».

Замечательно описание тех же самых «идеологических противоречий» изнутри – взглядом человека, который принадлежал именно к числу «блатных» и держал в споре сторону «идейных» уголовников против отступников. И снова мы возвращаемся к роману Михаила Демина «Блатной», посвященному первым послевоенным годам уголовно-арестантского мира. В камеру воров «заплывает» записка из соседней «хаты» – «ксива»: 

«Дело вот какое, – писал Цыган, – у вас в камере находится Витька Гусев. Я его сегодня видел на прогулке. Он наверное хляет за честного, за чистопородного... Если это так – гони его от себя. И сообщи остальным. Гусь – ссученный! В 1945 году я встречался с ним в Горловке; тогда он был – представляешь? – в военной форме, при орденах, в погонах лейтенанта... Всем нам горько и обидно наблюдать такую картину, когда среди порядочных блатных ходят всякие порченые. И неизвестно, чем они дышат, какому богу молятся...»

Получив такое послание, воры начинают подробно расспрашивать обвиняемого:

«– Значит, служил? – спросили его.

– Служил.

– Носил форму?

– Конечно.

– Награды имел?

– Да, – ответил он, – имел. Воинские награды!.. Да, было, было. Почти вся армия Рокоссовского состояла из лагерников, из таких, как я! Нет, братцы. – Он мотнул головой. – Я не ссученный...

– А что есть сука? – спросил тогда один из блатных...

– Сука это тот, – пробубнил Рыжий, – кто отрекается от нашей веры и предает своих.

– Но ведь я никого не предал, – рванулся к нему Гусь, – я просто воевал, сражался с врагом!

– С чьим это врагом?

– Ну как – с чьим? С врагом родины, государства.

– А ты что же, этому государству друг?

– Н-нет. Но бывают обстоятельства...

– Послушай, ты мужик тертый, третий срок уже тянешь – по милости этого самого государства. Неужели ты ничего не понимаешь?.. Ежели ты в погонах – ты не наш. Ты подчиняешься не воровскому, а ихнему уставу. В любой момент тебе прикажут конвоировать арестованных – и ты будешь это делать. Поставят охранять склад – что ж, будешь охранять... Ну а вдруг в этот склад полезут урки, захотят колупнуть его, а? Как тогда? Придется стрелять – ведь так? По уставу!

– ...Я стрелял в бою. На фронте. И не вижу греха.

– Ну, а мы видим... Истинный блатной не должен служить властям! Любым властям!

– Значит, если я проливал кровь за родину..

– Не надо двоиться... Если уж ты проливал – так и живи соответственно. По ихнему уставу. Не воруй! Не лезь в блатные! Чти уголовный кодекс!»

Формально «честные воры» защищали «праведность» уголовных «понятий». Вор не должен брать оружие из рук власти. Кто нарушил этот закон – тот отступник. И никаких оправданий ему нет. Однако эти фразы на деле скрывали обычную борьбу за власть в уголовном мире. Фронтовики из числа «воров» способны были легко оттеснить ту «блатную элиту», которая переждала в лагерях всю войну. Совершенно очевидно, что героическое прошлое, отчаянные военные приключения, «духовитость» и «кураж» «штрафников» способны были резко выделить их в арестантских глазах из числа других «воров». 

И все же не противостояние «военщины» и честняков было главной причиной «сучьей войны». 

Кого ни спросишь, у всех Указ…

Заслуга Варлама Тихоновича как летописца гигантской послевоенной воровской резни как раз и состоит в том, что он сделал масштабный, всесторонний анализ этих событий, не удовлетворившись видимыми причинами, но пытаясь показать скрытые механизмы. 

Ведь в конце концов разброд и шатания среди «блатных» возникли не в 1947 году, а раньше. Один из бывших профессиональных преступников, Ахто Леви? в своем романе о воровском законе «Мор» подчеркивает, что корни «сучьего» движения следует искать в довоенном ГУЛАГе. По мнению писателя, «суки» существовали уже тогда, но «они назывались не везде еще так и их еще не резали». Несмотря на спорность утверждения, нельзя не согласиться с тем, что и в довоенном ГУЛАГе, и в местах лишения свободы военных лет, несомненно, существовали «блатные», которые пытались выжить разными способами, в том числе и путем компромиссов с чекистами. 

Об этом у нас будет возможность поговорить более подробно. Пока же отметим: зерно раскола зрело и в довоенном, и в военном ГУЛАГе, но проросло и лопнуло именно в послевоенном. 

Но ведь не сразу же! «Вояки» стали попадать в лагеря задолго до начала «сучьей войны». Некоторые из них возвращались на привычные нары, даже как следует не ощутив мирной жизни. До нас дошел один из портретов такого «штрафника», созданный коллегой Солженицына по «шарашке» Львом Копелевым. Речь идет еще о 1945 годе, арестантов, в числе которых находится Копелев, этапируют из Германии: 

«Блатной Мишка Залкинд из Ростова... Толстомордый, прыщавый, с маленькими быстрыми глазками, тесно жмущимися к мясистому носу, он вошел в камеру, заломив кубанку на затылок, пританцовывая и гнусаво напевая:

– Разменяйте мине десять миллионов

И купите билет на Ростов...

Сказал, что разведчик; бесстыдно врал о своих воинских подвигах, а посадили его якобы за то, что по пьянке ударил начальника. На перекличке назвал 175 статью, т.е. бандитизм. Он хорошо знал многие тюрьмы и лагеря Союза» («Хранить вечно»). 

Так почему же «сучья война» не вспыхнула раньше?

Шаламов в своем очерке находит точное объяснение этому и разворачивает его, создавая цельную картину:

«Государство пыталось организовать борьбу с возрастающей преступностью. Явились Указы 1947 года "Об охране социалистической собственности" и "Об охране личного имущества граждан". По этим Указам незначительная кража, за которую вор расплачивался несколькими месяцами заключения, теперь каралась 20 годами.

Воров, бывших участников Отечественной войны, стали десятками тысяч грузить на пароходы и поезда и под строжайшим конвоем отправлять в многочисленные трудовые лагеря, деятельность которых ни на минуту не замирала во время войны. Лагерей к тому времени было очень много. Севлаг, Севвостлаг, Севзаплаг, в каждой области, на каждой большой или маленькой стройке были лагерные отделения. Наряду с карликовыми управлениями, едва превышавшими тысячу человек, были и лагеря-гиганты с населением в годы их расцвета по нескольку сот тысяч человек: Бамлаг, Тайшетлаг, Дмитлаг, Темники, Караганда...

Лагеря стали быстро наполняться уголовщиной. С особым вниманием комплектовались два больших отдаленных лагеря – Колыма и Воркута. Суровая природа Крайнего Севера, вечная мерзлота, восьми-, девятимесячная зима в сочетании с целеустремленным режимом создавали удобные условия для ликвидации уголовщины». 

К сожалению, Варлам Тихонович упускает из виду еще один указ, который появился чуть раньше. А без него картина будет неполной и неточной. 

После войны криминальная обстановка в Советской стране резко обострилась. Кражи, грабежи, разбои, убийства стали делом совершенно обыденным. В преступную деятельность втягивалось все больше новичков, особенно молодежи из числа сирот и беспризорников. Разгул преступности грозил еще более обостриться в связи с  Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 года «Об отмене смертной казни». Трудно сказать, чем руководствовался Великий Вождь и его окружение, решившись на такой, мягко говоря, нетрадиционный для Советского государства шаг. Вряд ли соображениями гуманности – хотя строки этого документа наполнены жизнеутверждающей патетикой:

«Историческая победа советского народа над врагом показала не только возросшую мощь Советского государства, но и прежде всего исключительную преданность Советской Родине и Советскому правительству всего населения Советского Союза.

Вместе с тем международная обстановка за истекший период после капитуляции Германии и Японии показывает, что дело мира можно считать обеспеченным на длительное время, несмотря на попытки агрессивных элементов спровоцировать войну.

Учитывая эти обстоятельства и идя навстречу пожеланиям профессиональных союзов рабочих и служащих и  других авторитетных организаций, выражающих мнение широких общественных кругов, – Президиум Верховного Совета СССР считает, что применение смертной казни больше не вызывается необходимостью в условиях мирного времени.

Президиум Верховного Совета СССР постановляет:

1. Отменить в мирное время смертную казнь, установленную за преступления действующими в СССР законами. 

2. За преступления, наказуемые по действующим законам смертной казнью, применять в мирное время заключение в исправительно-трудовые лагеря сроком на 25 лет».

Еще меньше следует приписывать отмену смертной казни опьянению победой в Великой Отечественной войне, какому-то радостному возбуждению (хотя сам текст Указа подразумевает именно такую трактовку). Во-первых, со дня окончания войны прошло два года. Поздновато хватились… Во-вторых, о трезвой оценке обстановки в стране говорит тот факт, что между указом об отмене смертной казни и указами об усилении уголовной ответственности за хищение государственного, общественного и личного  имущества прошло... чуть более недели! Скорее всего, расчет Сталина был тоньше. 

Государству для восстановления экономики требовалось огромное количество рабской силы – как на воле, так и в лагерях. Поэтому было признано нецелесообразным уничтожать преступников сразу: пусть лучше «загибаются» от непосильного, но полезного для страны труда. Поэтому почти одновременно резко увеличивались сроки отбывания наказания в ГУЛАГе. К тому же, как утверждает доктор юридических наук А. Михлин, и в это время действовала секретная директива о возможности применения смертной казни  судами МГБ по делам о так называемых контрреволюционных преступлениях. Попутно заметим: смертную казнь через три года, 12 января 1950-го, снова вводят Указом ПВС СССР “ввиду поступивших заявлений от национальных республик, от профсоюзов, крестьянских организаций, а также от деятелей культуры”, – а указы «четыре шестых» продолжают действовать… 

Фактически июньские акты стали “противовесом” майскому, отменявшему смертную казнь. Собственно, кражи и грабежи, совершенные “блатными”, и прежде не карались расстрелами. Даже по знаменитому "указу семь восьмых" (Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года “Об охране имущества государственных  предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности”), каравший за хищения вплоть до расстрела, на деле "вышка" фактически не применялась, да и нацелен он был преимущественно против “хозяйственников” и “бытовиков”».

Однако в этот раз, серьезно увеличивая сроки наказания и для «уркаганов», государство явно поставило цель нанести мощный удар по профессиональным преступникам, загнав их в места лишения свободы на долгие годы и очистив от них общество. Устрашающий, сдерживающий эффект смертной казни заменялся устрашающим эффектом огромных сроков (вплоть до 25 лет!). Заодно осуществлялась «социальная профилактика»: пусть все знают, что красть опасно, даже от тяжелой жизни – иначе сгниешь в лагерях.

Блатной фольклор сохранил недобрую память о страшных указах в песнях и поговорках. До сих пор известна старая арестантская песня:

Не случайно неведомый автор подчеркивает – «срока огромные». Чтобы читатель мог представить, какой шок испытали «уркаганы», сравним для наглядности их с прежними.

Действовавшая до 1947 года в Уголовном кодексе РСФСР статья 162 – «Тайное похищение чужого имущества (кража)» – предусматривала следующие санкции:

а) без применения технических средств, в первый раз и без сговора с другими лицами, –   

лишение свободы или исправительно-трудовые работы на срок до трех месяцев (выделено мною. – А.С.);

совершенное при тех же условиях, но вследствие нужды и безработицы, в целях удовлетворения минимальных потребностей своих или своей семьи, –

исправительно-трудовые работы на срок до трех месяцев;

б) совершенное повторно или в отношении имущества, заведомо являющегося необходимым для существования потерпевшего, –

лишение свободы на срок до шести месяцев;

в) совершенное с применением технических средств или неоднократно, или по предварительному сговору с другими 

лицами, –

лишение свободы на срок до одного года;

г) совершенное частным лицом из государственных и общественных складов, вагонов, судов и пр., путем применения технических средств или по сговору с другими лицами; –

лишение свободы на срок до двух лет или исправительно-трудовые работы на срок до одного года.

Мелкая кража, независимо от ее размеров, совершенная на предприятии или в учреждении, каралась тюремным заключением сроком на один год.

Грабеж (статья 165 УК РСФСР) предусматривал срок лишения свободы от одного года до пяти лет. 

Строже всего карали за разбой. Разбойник мог схлопотать от «пятерки» до «червонца» (десять лет лишения свободы), а за вооруженный разбой даже предусматривалась смертная казнь.

Не стоит, конечно, преувеличивать «гуманность» сталинского режима по отношению к «социально близким». В том же Уголовном кодексе имелась замечательная 35 статья, которая предусматривала «удаление из пределов СССР или из пределов отдельной местности, с обязательным поселением в других местностях» на срок от трех до десяти лет. Причем эта мера могла применяться судами в качестве «основной меры социальной защиты» даже не за конкретное преступление, а просто потому, что суд признал человека «общественно опасным». 35 статья практически никогда не применялась сама по себе, но только вкупе со статьей 7 (или, как говорили в уголовном мире, «через седьмую»), где прямо говорилось, что  «в отношении лиц, совершивших общественно опасные действия или представляющих опасность по своей связи с преступной средой или по своей прошлой деятельности, применяются меры социальной защиты судебно-исправительного, медицинского либо медико-педагогического характера». То есть любому ранее судимому или даже не судимому, а только подозревавшемуся в преступлении (в «связях с преступной средой»), можно было на совершенно законном основании назначить срок наказания от трех до десяти лет. Мера эта применялась с особым удовольствием как к профессиональным преступникам, так и к «политическим». Таких людей называли «тридцатипятниками».

И все же «блатным» даже по 35-й отвешивали куда меньше, чем «контрикам».

Теперь же, по новым указам, срок за самую заурядную кражу личного имущества начинался с пяти лет! А обычным сроком «крадуна» становилась «десятка», поскольку большинство уголовников совершали свои преступления повторно.

Но и это считалось великой милостью, поскольку речь шла о личной собственности граждан. Если же преступник покушался на магазин или сельпо или даже стащил барабан из пионерлагеря, ему «светил» «четвертак» – двадцать пять лет лишения свободы!

Согласитесь, есть разница между двумя-тремя годами в лагерях – и двадцатью пятью годами «за колючкой»! 

На уголовное сообщество июньские указы произвели жуткое, шоковое воздействие. Уже упоминавшийся Михаил Демин вспоминает, как впервые узнал о них из «тюремного телеграфа» (перестукивания через стену):

“Вышел какой-то новый Указ, может, слыхал? Срока, говорят, будут кошмарные... Не дай-то Бог!”

Указ? Я пожал в сомнении плечами. Нет, о нем пока разговора не было. Скорей всего, это очередная “параша”, обычная паническая новость, которыми изобилует здешняя жизнь... Я усомнился в тюремных слухах – и напрасно!  Новость эта, как вскоре выяснилось, оказалась верной... Появился правительственный указ, страшный “Указ от 4.6. 1947 года”, знаменующий собой начало нового, жесточайшего послевоенного террора. Губительные его последствия мне пришлось испытать на себе так же, как и многим тысячам российских заключенных...» («Блатной»)/

Говоря о губительных последствиях, Демин имел в виду в первую очередь то, что указы «четыре шестых» оказались мощным фактором, который спровоцировал кровавый раскол в воровском послевоенном мире.

Нема дурных, как говорят в Ростове…

Мы уже упоминали о том, что и Шаламов, и некоторые последовавшие за ним авторы переоценивали влияние «военщины» в «сучьем» движении. На самом деле количество «вояк» среди уркаганов, конечно, не насчитывало десятков тысяч. Их было значительно меньше. Можно даже сказать, их было меньшинство. Хотя и агрессивное меньшинство, ударное «сучье» ядро. 

Так же, как Сталинград породил мощную войну «блатных добровольцев», два указа «четыре шестых» породили куда более мощную «сучью масть» и спровоцировали кровавую резню в воровском мире.  

И тут следует обратить внимание на одно важное обстоятельство, которое, к сожалению, не попало в поле зрения Шаламова. Во второй половине 40-х годов существенно изменился состав заключенных в местах лишения свободы. «Мужиков» и «фраеров» в лагерях стало меньше. Повлияла амнистия 7 июля 1945 года, в результате которой на волю вышло 301 450 зэков. Сказалось и изменение обстановки в обществе. «Мужики» нужны были в колхозах, чтобы кормить страну, на стройках, чтобы ее восстанавливать. 

Война выкосила специалистов во всех отраслях народного хозяйства. Приходилось с этим считаться и временно ограничить террор в отношении этих людей. Конечно, не в полной мере (производство было и в лагерях, там тоже специалисты нужны); но все же соотношение «блатных» и тех, за чей счет они привыкли жить, за «колючкой» изменилось – и не в пользу «честных урок». Так что работяг на всех «блатарей» явно могло не хватить. 

С одной стороны, здесь следует искать скрытые пружины конфликта между «военщиной» и «честными ворами». Принимать лишние рты в «блатную» компанию значило отдавать свое и потуже затягивать пояс. Не проще ли увеличить за счет прибывших не количество «честняков», а ряды «пахарей»? 

Вот тут-то и вспомнили «праведные каторжане» о «святых традициях»... Поначалу лагерные «законники» не желали воевать с отступниками, тем более их уничтожать. Они просто хотели указать им место в «стойле». Если ты однажды смог переступить через «воровской закон», ты сможешь сделать это и в другой раз. Поэтому таким арестантам нет доверия среди «воров». Придется «штрафникам» переходить в разряд обычных лагерных работяг. Их судьба «за колючкой» – вкалывать, «пахать» на государство, которое они защищали с оружием в руках. А бывшие дружки-приятели, оставаясь «в законе», будут жить за их счет, как они когда-то жили за счет рядовых арестантов.

Разумеется, согласиться с такой ролью «штрафники» не могли. Слишком уж сильна была в них привычка властвовать. Об этом тоже есть эпизод в книге Демина. Главный герой после развенчания бывшего вора по кличке Гусь беседует с ним один на один:

«– Ты ведь уже не блатной, – сказал  я, – ты никто! Живи себе тихо, в сторонке. Тебе же лучше будет!

–Тихо? В сторонке? – произнес он угрюмо. – Ну, нет... Нема дурных, как у нас в Ростове гутарят... Вы, значит, аристократы, а я должен пахать, в землю рогами упираться? Жидкие щи с работягами хлебать? Нет, нема дурных! Я сам хочу – как вы... У вас какая жизнь? Удобная...» 

Но основная часть «сук» все же пополнялась не за счет «вояк». На самом деле подавляющее большинство «сучьей масти», вопреки красивому мифу о «штрафниках», состояло как раз из бывших «праведных воров». К отступничеству их подтолкнули те самые Указы 1947 года, о которых мы так долго рассказывали. Ведь «братва» привыкла к тому, что большие сроки отмеривали только «политическим», разного рода «троцкистам-уклонистам». Теперь же нужно было приспосабливаться к новой реальности, когда «четвертаки» щедро раздавались и «блатным»! Двадцать пять лет в «зоне» мало не покажется. Да чего уж двадцать пять: после привычного года-двух и «червонец» воспринимается как вечность... 

Начнем с того, что еще задолго до «сучьей войны» в «понятиях» уголовного мира стали появляться некоторые изменения. Перед войной и в военные годы для «блатного» уже считалось не «западло» работать. Но только не в тепле, «придурком» при начальстве, а на общих работах вместе с основной массой арестантов – на лесоповале, рытье траншей и пр. Конечно, при этом сам «вор», «блатной» чаще всего не марал белых рученек, ему просто приписывали норму выработки. Но уж, во всяком случае, видимость он создавал, и для начальства показатель вывода на работу обеспечивался. Впрочем, в страшных колымских лагерях нередко приходилось махать кайлом и «блатарям».

Эта особенность «воровского закона» отмечается в мемуарах многих лагерников. К сожалению, Варлам Тихонович либо не знал этого, либо счел нужным об этом умолчать. Он пишет в «Сучьей войне»:

«Небольшой срок заключения, частые амнистии давали ворам возможность без особенных забот провести время заключения, не работая. Работали, и то время от времени, только специалисты – слесари, механики. Ни один вор не работал на «черной» работе. Лучше он просидит в карцере, в лагерном изоляторе...» 

Как раз наоборот: исключительно «черная» работа считалась допустимой для вора в крайних условиях. Особенно в годы военные, когда за отказ от такого труда попросту расстреливали на месте. 

Но речь идет именно о критических моментах. В остальном действительно «законники» руководствовались принципом, закрепленным в старой блатной песне: «По субботам не работам – а суббота каждый день!». 

Зато другой железный воровской постулат Шаламов передает точно:

«По воровскому закону, вор не должен в заключении занимать какие-либо административные лагерные должности, выполнение которых вверяется заключенным. Ни нарядчиком, ни старостой, ни десятником вор не имеет права быть. Этим он как бы вступает в ряды тех, с кем вор всю жизнь находится во вражде. Вор, занявший такую административную должность, перестает быть вором и объявляется "сукой", "ссучившимся", объявляется вне закона, и любой блатной сочтет честью для себя зарезать при удобном случае такого ренегата».

Другое дело, что в среде «честных воров» эти табу нередко нарушались. Еще в 30-е годы, особенно на Беломорканале, нередко «цветные» не работали, но числились в бригадирах, нещадно эксплуатируя «контриков», заставляя нарядчиков «заряжать туфту» и проч. А уж во время войны «блатных» особо часто стали привлекать к «бригадирству», чтобы они помогали выжимать из «работяг» последние соки: «Все вольнонаемные начальники от прорабов до лейтенантов входили в сговор с блатняками-бригадирами, приписывали им выработку, переплачивали огромные деньги, начисляя зачеты, разрешали паханам пить водку, отнимать заработок у зэков, не стеснялись брать в лапу эти отобранные деньги». (Л. Разгон. «Непридуманное»).

Конечно, это приветствовалось далеко не всеми ворами, однако тогда до открытых распрей дело не доходило, все ограничивалось тихим брожением. 

А после «драконовских» указов брожение усилилось. На это справедливо указывает Шаламов:

«Указ 1947 года с его двадцатилетним сроком за незначительные преступления по-новому поставил перед ворами проблему “занятости”. Если вор мог надеяться, не работая, пробиться правдами и неправдами несколько месяцев или год-два, как раньше, то теперь надо было фактически всю жизнь проводить в заключении или полжизни, по крайней мере. А жизнь вора – короткая. “Паханов” – стариков среди “урок” мало. Воры долго не живут. Смертность среди воров значительно выше средней смертности в стране». 

В воровской среде некоторые «теоретики» посчитали: раз «законному вору» допускалось  выходить на общие работы, надо идти дальше. «Воровская масть» должна занимать все «хлебные» арестантские должности и внутри «зоны» – стать нарядчиками, хлеборезами, заведующими банями и т.д. То есть теми, кого арестантское сообщество иронически именовало «придурками», умеющими устроиться в жизни за счет общей массы зэков, «пашущей» на тяжелых работах. Немало «блатных», не воевавших в штрафных подразделениях, склонялось к мысли, что одно дело – «держать стойку», когда тебе «впаяли» пару лет, и совсем другое – когда «разматываешь пятнашку» или «тянешь четвертак». 

– Мы же не «политики», не «фашисты»! – возмущались они. – Главное – любыми способами захватить власть в «зонах», и тогда там действительно будет «воровской закон»! Ради этого все средства хороши! Кто выиграет от того, что мы все передохнем или превратимся в «доходяг»? Те же «менты»! Какой понт рогами упираться и корчить из себя «несгибаемых», если это на руку только лагерным «начальничкам»?

Но они кривили душой. Ведь такой шаг подразумевал обязательное сотрудничество с «ментами», с «вертухаями» – с лагерным начальством. А ведь «закон» требовал без оговорок: никаких дел с «мусарней» – ни на «зоне», ни на воле! Конечно, воровские «понятия» и «традиции» были достаточно гибкими и под влиянием обстоятельств нередко менялись. Но на сей раз «законники» решили не отступать от принципов, выработанных «шпанским братством». Не только (а возможно, не столько) потому, что эти люди были действительно преданы «воровской идее». Просто они ясно осознавали: уход под «хозяйское ярмо» («хозяином» в местах лишения свободы называют начальника тюрьмы, колонии, лагеря) означает рабство и потерю реальной власти. Ты становишься просто холуем, зависящим от ментов. Фактически подобный поворот означает крах традиционного «воровского братства». «Праведные воры» допустить этого не могли. 

И все же в рядах «блатного» сообщества число колеблющихся росло.

«Сучня» с военной выправкой

В то же время в лагерях и тюрьмах росло и количество «военщины» – бывших «штрафников», ставших в глазах их бывших «коллег» «ссученными». Варлам Тихонович пишет:

«Воров, бывших участников Отечественной войны, стали десятками тысяч грузить на пароходы и поезда и под строжайшим конвоем отправлять в многочисленные трудовые лагеря, деятельность которых ни на минуту не замирала во время войны…

На пароходах и поездах в Магадан и в Усть-Цильму стали прибывать осужденные после войны воры. "Военщина" – такое они получили название впоследствии. Все они участвовали в войне и не были бы осуждены, если б не совершили новых преступлений… Огромное же, подавляющее большинство воров вернулось к своей профессии. Строго говоря, они и не отдалялись от нее – мародерство на фронте стоит довольно близко к основному занятию нашей социальной группы. Среди блатарей-"вояк" были и награжденные орденами».

Тезис о «десятках тысяч» (убрана начальная часть предложения) фронтовиков из числа уркаганов, которые попали в ГУЛАГ после войны, можно было бы посчитать преувеличением, если бы речь шла лишь о «штрафниках». Однако, учитывая то, что большую часть уголовников мобилизовали, когда они находились на свободе. Поэтому Шаламов прав: «вояк»-уголовников в лагерях оказалось немало. Так что роль «военщины» на этапе зарождения «сучьего» движения довольно значительна. Уголовники, прошедшие страшными дорогами войны, видевшие море крови и легко умевшие ее проливать, не смирились с тем, что им определили место среди «овец» (то есть безропотных арестантов). А самое главное: у них уже не было предубеждения против людей в погонах. Они и сами носили погоны, воевали под руководством офицеров. Некоторые во время войны дослужились до офицерских чинов.

Есть и еще одно важное обстоятельство, которого Шаламов вовсе не касался. До сих пор мы говорили лишь о «блатных» вояках. Однако среди бывших фронтовиков, пополнивших после войны ряды сидельцев ГУЛАГа, были не только исключительно «блатные». Ничего подобного! Первые послевоенные годы в СССР отмечены не просто всплеском уголовной преступности. Значительную роль в криминальной вакханалии играли именно бывшие «солдаты Победы», у многих из которых за плечами не было криминального прошлого. Почти половина всех вооруженных грабежей, убийств и пьяных выходок со стрельбой в то время приходилась на долю молодых фронтовиков и военнослужащих. С одной стороны, они чувствовали себя обделенными благодарностью Родины. Особенно те, кто не имел семьи, образования, профессии, зато имел оружие и умел лишь убивать. С другой стороны, сказался кровавый опыт бесчинств на оккупированных территориях. Грабежи, разбои, насилие, кровопролитие – для многих это стало привычным и обыденным делом. Уркаганы в подобных случаях говорят: «Ему человека зарезать – как высморкаться»…

Вот строки из докладной записки начальнику милиции Одессы и первому секретарю Ленинского райкома партии города: «…прошу воздействовать на командиров частей, допускающих безобразие и уголовные преступления со стороны военнослужащих, так как это приняло уже массовый характер. Начальник 5 отдела милиции г. Одессы». Эта ситуация была характерна и для страны в целом. Не забудем, что в статусе победителей и спасителей на родину вернулись также десятки тысяч законченных уголовников в солдатских и офицерских погонах.

Многим россиянам известна (особенно после знаменитого сериала «Ликвидация») история о том, как боролся с уголовщиной в Одессе «маршал Победы» Георгий Жуков. Напомним этот миф в общих чертах. Летом 1946 года Жуков на заседании Главного Военного Совета был обвинен в незаконном присвоении трофеев, раздувании своих заслуг в деле разгрома Гитлера и «бонапартизме». Георгия Константиновича сместили с должности Главкома сухопутных войск и назначили командующим войсками Одесского округа. Разъяренный Жуков появился в Одессе, где в это время свирепствовал бандитизм. Маршал решил бороться с ним фронтовыми методами, и вскоре Одесса стала одним из самых спокойных городов страны.

Никаких документальных подтверждений этого не существует. Нет и воспоминаний самих одесситов – как военных и правоохранителей, так и обычных граждан. Правда, журналистка Наталья Рытова, писавшая об «одесском периоде» жизни маршала Жукова, убеждена: «Легенда о ликвидации возникла не на пустом месте. Когда  в 1946 году в Одессу прибыл маршал Жуков, молва тут же разнесла вполне логичный слух: если в город прислали самого маршала Победы, значит, дела здесь из рук вон плохи… Запуганные одесситы мечтали о герое, который взял бы на себя ответственность, переступил закон и разом, как в послереволюционные 20-е годы, перестрелял всех бандитов. Этим героем мог стать только маршал Жуков, который прибыл из Москвы по приказу Сталина» [ Наталья Рытова. Маршал Жуков. Легенда о ликвидации криминала в Одессе. – http://www.epochtimes.ru/content/view/33809/34/ ]. По ее словам, в послевоенной Одессе действительно проводилась операция «Маскарад», целью которой была ликвидация преступности. Но ничего конкретного о ней не известно.

То есть участие Жукова и его подчиненных в операциях совместно с милицией подтверждения не находит. Но мы цитировали донесение начальника одесского райотдела милиции о массовой преступности военнослужащих. А вот за борьбу с таким криминалом отвечал именно командующий округом! Это уже не легенда, а суровая действительность. А там, где действовали военная комендатура и приданные ей силы (надо думать, профессионалы в области борьбы с вооруженным противником), «по ходу дела» летели и головы попавшихся под руку уркаганов.

После 4 июня 1947 года дело приняло иной оборот. Речь уже пошла не о борьбе с «отдельными недостатками». Власти оказалось мало энтузиазма геройских маршалов. Указ «четыре шестых» так подстегнул борьбу с уголовщиной, что воровской мир взвыл. Больно ударил «драконовский закон» и по фронтовикам – как профессиональным «блатарям», так и по «воякам»-новичкам, только набиравшимся уголовного опыта.

Факты, мемуарные свидетельства говорят о том, что первоначально, скорее всего, гулаговское начальство действительно опиралось на фронтовиков-уголовников – но прежде всего на тех, кто не принадлежал к профессиональному криминальному сообществу, не носил воровской титул. Среди наиболее ярких фигур такого плана можно назвать хотя бы Сашку Олейникова – коменданта Ванинской пересылки, а также ряд других ярких представителей «сучьей масти», к которым некоторые исследователи причисляют и Василия Пивоварова – «главного суку Советского Союза».

Эти представители «военщины» на первых порах выступили как «дипломаты» в переговорах с администрацией о сотрудничестве. Во всяком случае, чекистам было легче и проще решиться на этот союз, который – как им казалось – сулил немалые выгоды. Ведь поддержки лагерного начальства искали хоть и уголовники, но все же люди, проливавшие кровь за Родину! К тому же эти «сознательные» заключенные хотели помочь администрации в наведении порядка, ненавидели бывших подельников, а самое главное – готовы были взять на себя всю грязную работу, связанную с применением насилия! В конце концов, что, кроме пользы, может дать резня в воровском мире? – рассуждали чекисты. Чем больше ворья погибнет с обеих сторон, тем лучше. Тем спокойнее станет и в лагерях, и на свободе. 

В этих рассуждениях, конечно, была своя логика. Более того, «честные воры» также сыграли на руку чекистам, устроив обструкцию своим бывшим соратникам, воевавшим в Красной Армии. Блатари-фронтовики тут же бросились на поддержку «братьев по оружию»!

На первых порах чекисты вручили «сучне» карт-бланш, предоставили «зеленую улицу», которую «вояки» с энтузиазмом принялись мостить трупами «воров». Уголовники, прошедшие страшными дорогами войны, видевшие море крови и легко умевшие ее проливать, рьяно взялись за дело. Особенно «суки» из «блатарей».

Но дальнейшие события доказали ошибочность «розовых мечтаний» лагерных теоретиков.

Суки любят острый нож

Будем справедливы: на первых порах «суки» (как и «воры») не особо жаждали крови. Их главной целью было другое: заставить «воров» принять «сучий закон», отказаться от «воровской идеи» и тем самым подтвердить правильность выбора «блатарей», которые решили жить в «зонах» по-новому. Кровь и «гнуловка» при этом были всего лишь неприятной необходимостью в случае, когда «воры» не желали идти навстречу своему «счастью». Вот что об этом пишет известный писатель Ахто Леви, сам в свое время прошедший сталинские лагеря, в автобиографическом романе «Мор» («Роман о воровской жизни, резне и воровском законе»): 

«Не физическая смерть воров важна для сук – им важно моральное их падение, духовное поражение; сукам необходимо “согнуть” воров, заставить отказаться от воровского закона; сукам выгоднее, если воры предадут свой закон так же, как сделали они сами, и станут тогда с ними, с суками, на одном уровне. И вот они идут, достопримечательные суки. На убийства тела и духа, ибо, если кто из воров не захочет согнуться – тому смерть. Сукам уже нечего терять, они уже не могут кичиться воровской честью. У воров же что-то еще осталось, и это необходимо у них отнять».

Гулаговское начальство искусственно обеспечило «****ской масти» численный перевес над «законниками». Прежде всего это стало возможным в тюрьмах с их камерной системой, где воры содержались относительно небольшими группами и были изолированы друг от друга. Как правило, чисто «воровских» «хат» было мало. Существовали, конечно, «абиссинии», «индии», «джунгли» (камеры для «блатных»), но чаще всего воры содержались вместе с обычными зэками. И рассчитывать на поддержку этой «перхоти» – «мужиков», «фраеров», «политиков» – «законникам» не приходилось. Вот уж кто меньше всего сочувствовал уголовным «авторитетам»! Тем более  «суки» постоянно подчеркивали, что их главная цель – защитить общую массу заключенных от воровского «беспредела», навести в местах лишения свободы порядок, добиться справедливости... 

Итак, именно с тюрем начались так называемые «гнуловки» – попытки насильно заставить «воров» отказаться от «воровской идеи» и «закона». Делалось это просто: в камеру заходила специальная команда «сук», вооруженных ножами, заточками, «пиковинами». Они выявляли среди зэков тех, кто относился к «воровскому братству» (благо, со многими «суки» вместе «чифирили», а то и «колупали лабазы»). После этого отделяли «воровскую масть» от общей массы арестантов и предлагали «блатным» здесь же, публично, отказаться от «воровского закона» и принять «сучью веру». Это обязан был сделать каждый в отдельности,  при скоплении свидетелей, чтобы потом не было возможности найти для себя никаких оправданий, «отмазок»... А если «вор» упорствовал – начиналась «трюмиловка». 

Как пишет Шаламов: 

«Блатарей не убивали просто. Перед смертью их “трюмили”, то есть топтали ногами, били, всячески уродовали... И только потом – убивали». 

Почему «трюмили»? На блатном жаргоне тех лет слово «трюм» означало тюремный карцер. Тюремная камера считалась наиболее строгим видом изоляции, а уж карцер – тюрьма в тюрьме, – как говорили зэки, «строже строгого». Жаргонное название карцера в воровской сленг пришло из Англии в начале ХХ века. Занесли его «марвихеры» – воры высокого класса, часто «гастролировавшие» за границей. Один из них, Самуил Квасницкий, свидетельствовал: 

«На допросе меня ударили резиной по голове... Я не выдержал и замахнулся на надзирателя. Какая разница – резина или кулак! Но об этом я подумал потом, в карцере под названием “трюм”... “Трюм” в Скотланд-Ярде сделан очень остроумно. Я думаю, его изобрел какой-нибудь адмирал. Когда меня втолкнули в карцер, на полу было немного воды и ни одной скамейки» («Беломорско-Балтийский канал имени Сталина»).

«Суки» решили показать, что даже самое страшное наказание – ничто по сравнению с тем, что ожидает тех воров, которые не захотят «перековаться». Их «перековывали» в буквальном смысле. «Трюмить» – это не просто убивать. Это – убивать долго, изощренно, мучительно, на глазах у других – чтобы устрашить тех, кто предстанет перед «суками» вслед за добиваемым вором.

Самым известным «сучьим летучим отрядом» считались «пивоваровцы». С благословения чекистов они во главе со своим предводителем Василием Пивоваровым («Пивоваром») гастролировали по всем тюрьмам страны. Пивовара называли «главным сукой Советского Союза». По одним сведениям, он был бывшим фронтовиком, не имел отношения к блатному миру и в свою команду подобрал тоже сидельцев из военной среды. Как утверждает писатель Герман Митягин в своей книге «Денадцать апостолов», «вскоре после окончания войны по сталинским лагерям возили двенадцать бывших разведчиков, которые “справедливым террором” вытравляли по заданию высокого руководства воровскую идею: мол, воры – те же самые немцы, только без касок. В начале пятидесятых, когда надобность в “пивоваровцах” исчезла, их на Колыме бросают на растерзание озверевшим уголовникам».

Согласно другой версии, Пивовар считался авторитетным вором, но «подзасекся» и был заочно приговорен сходкой к смерти. Тогда он решил показать, кто хозяин положения... Его подручные Ваха и Салтан – ссыльные чеченцы – зарезали кого-то из местных жителей и попали в лагерь, где Ваху приметил Пивовар из-за огромной силы и ловкости. Пивовар и Ваха были неразлучны, чеченец исполнял роль телохранителя «главного суки» и приводил в исполнение его приговоры.

Старые каторжане рассказывают, что Пивовара в конце концов убили. Но кто, где, как – никто точно не знает, хотя версий на сей счет достаточно. По одним сведениям, «главного суку» в конце концов зарезали в коридоре пересыльной тюрьмы. По версии Германа Митягина, всех «пивоваровцев» забили ломами в одной из зон Берлага. А в 1998 году вышла книга «Записки рецидивиста», автор которой, Виктор Пономарев, рассказал, что Пивовара зарезал молодой вор Огонек, когда «главный сука» шел между нарами в камере перед «трюмиловкой». Это – явный вымысел. Ритуал «трюмиловки» и меры безопасности были отработаны «суками» до мелочей, и непосредственно в «хате» расправиться с Пивоваром было бы просто невозможно. Сам он, по рассказам очевидцев, никогда не ходил между нарами и держался ближе к двери под прикрытием телохранителей. Обстоятельства гибели Пивовара покрыты мраком. Да и была ли она вообще, эта «праведная месть» арестантского братства?

Высоцкий и Мончинский вывели Пивоварова в романе «Черная свеча» под именем Салавара, а Ваху – под именем Зохи. Там же прекрасно описана «трюмиловка» в исполнении «пивоваровцев»: «суки» клали на грудь непокаявшегося вора железный лист и прыгали на нем до тех пор, пока не проламывали жертве грудную клетку.

Мы уделяем столько места рассказу о Пивоваре потому, что его фигура отразилась в шаламовском исследовании «сучьих войн». Мы имеем в виду образ лидера  колымского «сучьего» движения – Короля. Варлам Тихонович рассказывает следующее:

«…Новый воровской закон был объявлен – в 1948 году на пересылке в бухте Ванино. Поселок и порт Ванино были отстроены во время войны, когда взорвался порт бухты Находка. 

Первые шаги этого нового закона связаны с полулегендарным именем блатаря по кличке Король, человека, о котором много лет спустя знавшие его и ненавидевшие воры “в законе” говорили с уважением: “Ну, как-никак, душок у него был...”

Дух, душок – это своеобразное воровское понятие. Это и смелость, и напористость, и крикливость, и своеобразная удаль, и стойкость наряду с некоторой истеричностью, театральностью... 

Новый Моисей обладал этими качествами в полной мере. 

По новому закону блатным разрешалось работать в лагере и тюрьме старостами, нарядчиками, десятниками, бригадирами, занимать еще целый ряд многочисленных лагерных должностей. 

Король договорился с начальником пересылки о страшном: он обещал навести полный порядок на пересылке, обещав своими силами справиться с «законными» ворами. Если в крайнем случае прольется кровь – он просит не обращать большого внимания. 

Король напомнил о своих военных заслугах (он был награжден орденом на войне) и дал понять, что начальство стоит перед минутой, когда правильное решение может привести к исчезновению уголовного мира, преступности в нашем обществе. Он, Король, берет на себя выполнение этой трудной задачи и просит ему не мешать. 

Думается, что начальник ванинской пересылки немедленно поставил в известность самое высокое начальство и получил одобрение операции Короля…

Король обещает исправиться! Новый воровской закон! Чего же лучше? Это – то, о чем мечтал Макаренко, исполнение самых заветных желаний теоретиков. Наконец-то блатные “перековались”!..

Мир этот давно уже должен был исправляться – и наконец этот час наступил. Доказательство сему – говорило начальство – новый воровской закон Короля. Это – результат благотворного действия войны, пробудившей даже в уголовниках чувство патриотизма… 

Король получил согласие на свой “опыт”. В один из коротких северных дней все население пересылки Ванино было выстроено на линейке строем по два. 

Начальник пересылки рекомендовал заключенным нового старосту. Этим старостой был Король. Командирами рот были назначены его ближайшие подручные. 

Новая лагерная обслуга не стала терять даром времени. Король ходил вдоль рядов заключенных, пристально вглядываясь в каждого, и бросал: 

– Выходи! Ты! Ты! И ты! – Палец Короля двигался, часто останавливаясь, и всегда безошибочно. Воровская жизнь приучила его к наблюдательности. Если Король сомневался – проверить было очень легко, и все – и блатари, и сам Король – отлично это знали. 

– Раздевайся! Снимай рубаху! 

Татуировка – наколка, опознавательный знак ордена – сыграла свою губительную роль. Татуировка – ошибка молодости уркаганов. Вечные рисунки облегчают работу уголовному розыску. Но их смертное значение открылось только сейчас. 

Началась расправа. Ногами, дубинками, кастетами, камнями банда Короля «на законном основании» крошила адептов старого воровского закона. 

– Примете нашу веру? – кричал торжествующе Король. Вот он проверит теперь крепость духа самых упорных «ортодоксов», обвинявших его самого в слабости. – Примете нашу веру? 

Для перехода в новый воровской закон был изобретен обряд, театральное действо. Блатной мир любит театральность в жизни…

Новый обряд ничуть не уступал известному посвящению в рыцари. Не исключено, что романы Вальтера Скотта подсказали эту торжественную и мрачную процедуру. 

– Целуй нож! 

К губам избиваемого блатаря подносилось лезвие ножа. 

– Целуй нож! 

Если “законный” вор соглашался и прикладывал губы к железу – он считался принятым в новую веру и навсегда терял всякие права в воровском мире, становясь “сукой” навеки. 

Эта мысль Короля была поистине королевской мыслью. Не только потому, что посвящение в блатные рыцари обещало многочисленные резервы армии “сук” – вряд ли, вводя этот ножевой обряд, Король думал о завтрашнем и послезавтрашнем дне. Но о другом он подумал наверняка! Он поставит всех своих старых довоенных друзей в те же самые условия – жизнь или смерть!, – в которых он, Король, струсил, по мнению воровских «ортодоксов». Пусть теперь они сами покажут себя! Условия – те же. 

Всех, кто отказывался целовать нож, убивали. Каждую ночь к запертым снаружи дверям пересыльных бараков подтаскивали новые трупы. Эти люди не были просто убиты. Этого было слишком мало Королю. На всех трупах “расписывались” ножами все их бывшие товарищи, поцеловавшие нож. Блатарей не убивали просто. Перед смертью их «трюмили», то есть топтали ногами, били, всячески уродовали... И только потом – убивали. 

…Тем временем энергичный Король убедил начальство в необходимости “гастрольной” поездки по пересылкам Дальнего Востока. Вместе с семью своими подручными он объехал пересылки до Иркутска – оставляя в тюрьмах десятки трупов и сотни новообращенных “сук”». 

«Я помню тот Ванинский порт»: всесоюзная мясорубка

На самом деле никакого Короля не существовало – об этом можно говорить с полной определенностью. Король – созданный писателем собирательный образ «главного суки». Утверждать это можно не только потому, что в массовой памяти лагерников тех лет остался лишь один «гастролирующий сука» (которого не случайно назвали главным во всем Советском Союзе) – Пивоваров. Именно он и разъезжал по пересылкам Дальнего Востока. 

Конечно, таких групп могло быть несколько, а Пивовар остался в памяти зэков по причине особой свирепости. Но есть и другие возражения. Остались мемуары лагерников, в 1948 году находившихся именно в знаменитом Ванинском порту. И их достаточно много. Но никакого Короля в них не упоминается, никто из старожилов о нем не слышал. Хотя прообразом «авторитетного суки» можно считать нескольких уголовников, среди которых выделяются Сашка Олейников, Иван Упора (Упоров)…

Вадим Туманов, прошедший пересылку в конце 1948 года, называет комендантом бывшего вора Ивана Фунта, которого перебросили в Ванино из Владивостока (где Туманов встретил его впервые). «Сучий обряд» Фунта наиболее близок «королевскому»:

«…Сомнений не было – Иван Фунт!.. В его окружении знакомые лица – Колька Заика, Валька Трубка, другие бандиты…

По формулярам стали выкрикивать воров. В числе первых назвали Володю Млада. Его и еще десять-двенадцать человек поставили отдельной шеренгой. Поблизости был врыт столб, на нем кусок рельса. К шеренге подошел Колька Заика, держа в опущенной руке нож. Этап, четыре-пять тысяч человек, сидя на корточках, молча наблюдал за происходящим. Первым стоял молодой незнакомый мне парень. К нему шагнул Заика:

– Звони в колокол.

Это была операция по ссучиванию так называемых честных воров – заставить их ударить по рельсу, “звонить в колокол”. Что-либо сделать по приказу администрации, хотя бы просто подать руку, означало нарушить воровской закон и как бы автоматически перейти на сторону сук, так или иначе помогающих лагерному начальству.

– Не буду.

– Звони, падла! – Заика с размаху ударил парня в лицо. Рукавом телогрейки тот вытер кровь с разбитых губ.

– Не буду.

Тогда Заика в присутствии наблюдающих за этой сценой офицеров и всего этапа бьет парня ножом в живот. Тот сгибается, корчится, падает на землю, дергается в луже крови. Эту сцену невозмутимо наблюдают человек двадцать офицеров. Заика подходит к следующему – к Володе Младу. Я вижу, как с ножа в руке Заики стекает кровь.

– Звони в колокол, сука!

Над плацем мертвая тишина. Девичье лицо Млада зарделось чуть заметным волнением:

– Не буду.

Заика ударил Млада в лицо ногой, сбил на землю, стал пинать сапогами, пока другие бандиты не оттащили почти бездыханное тело в сторону.

…Третий побрел к столбу и ударил, за ним четвертый, пятый… Часа через три этап подняли и повели в зону» [ Вадим Туманов. Все потерять – и вновь начать с мечты. – http://lib.rus.ec/b/168230 ].

Старший Надзиратель Иван Силин рассказывал: «Фунт делал все, что хотел. Хозяин зоны. Требовал: "Приведите мне женщину". Приводили, и в зоне наступала тишина, хоть охрану с вышек снимай. Фунта хотели зарезать, в зоне у него был свой угол, охраняли его сами воры. Фунт отбивался, убил двоих или троих. "Начальству пересылки было выгодно существование таких воров "в законе". Они не работали, зато обеспечивали работу других". Фунта освободили в 1953 г. За то, что хорошо руководил ворами. Говорят, Фунта перехватили в Комсомольске и убили. Кличку старожилы объясняют так: отец Фунта сидел в Магадане и обещал фунт золота тому, кто убьет младшего сына за то, что тот служил начальству».

Старший сын известного белогвардейского генерала Анатолия Пепеляева – Всеволод – прошел Ванино в конце лета 1948-го. В книге «Наказание без преступления» он вспоминает: «Пересылка в Ванино разгорожена на 14 зон, в каждой из которых по нескольку тысяч человек. Огромные бараки с трехъярусными нарами. Все ждут этапа – конечно, на Колыму… Произвол ужасный. Верховодят здесь бывшие воры, они – начальство, они сортируют прибывшие этапы, сразу распознают своих бывших “коллег”, отводят их в сторону. Тут некоторые и “ссучиваются”, т.е. соглашаются работать. Их назначают нарядчиками, дневальными, поварами, охранниками и другими “лагерными придурками”. Но некоторые – вероятно, настоящие “законники” – куда-то исчезают. Они – непримиримые враги. Если в камеру, где сидят воры, попадет “сука” – обязательно зарежут; так же вор, попавший к “сукам”, не останется в живых. А списать зэка с “баланса” легче всего. Воровские законы нерушимы, жутки, но они же и защитят заключенного. Если “крохобор” украл у зэка законную пайку – забьют до полусмерти… Надо быть справедливым. Не знаю, как в других лагерях-пересылках, но где пришлось быть мне, воры поддерживали порядок».

Альвина Шашкина в исследовании «Ванинская пересылка» пишет: «Война между "суками" и ворами была постоянной. Они не могли быть вместе, поэтому, когда приходил этап, их сразу отделяли друг от друга. Но и внутри зоны было неспокойно. Во второй зоне зеки сделали столб вроде телеграфного, обстрогали рубанком и вымазали медом. Столб укрепили наверху между бараками. У зеков был свой суд: судья, защитник, прокурор. Загоняли ссучившегося вора на столб. Сумел пройти – твое счастье, не сумел – разбился. Труп подбрасывали к вахте: "Гражданин начальник, уберите его!"»

Бывшая лагерница А. Сударева вспоминала: «Когда этап прибывал к месту назначения, все уже знали, кого привезли: воров или "сук". Если воров, то "суки" стоят, ждут. Если "сук", то воры стояли вдоль проволоки в зонах, а утром вывозили мертвых на кладбище, трупы всегда сопровождал конвой».

Другие очевидцы сообщают: «У воров все было. Когда приходил этап, вор "в законе" забирал понравившиеся ему вещи. Люди шли на зимовку, на годы каторги, брали с собой теплые вещи, обувь. У воров всегда создавался запас свитеров, костюмов. Вот и делились с надзирателями, откупаясь от них. Вору "в законе" прямо в зону приносили все, что ему хочется, любые продукты. Те заключенные, которые получали посылки, обязаны были делиться. Они сами понимали, если этого не сделать, их могут заколоть "пикой" на выходе из почты, а вещи, если их и надеть сразу, ночью все равно "уведут" более мелкие воры – "шпана". Делалось это по указке старших» [ Шашкина Альвина Вениаминовна. Ванинская пересылка. – http://samlib.ru/s/shashkina_a_w/fkmdbyf.shtml. ].

В исследовании Альвины Шашкиной есть и описание уголовниц: «В 14-й зоне находилось 1200 женщин, среди них также существовало разделение на "сук" и "воров". "Суки" работали нарядчиками, бригадирами. У каждой был свой уголок в зоне, старались украсить его. Вышивали, застилали тумбочки салфетками. Воровки занавешивали свои уголки, все у них там было. Верховодили в зоне Рая и Надя, они жили с женщинами, но сами постоянно у новеньких отбирали более хорошие вещи для своих "фраеров". Вооружены были финками, ходили не одни, человек пятнадцать с ними. Подходят и требуют: "Открывай чемодан! Давай, что есть"… Отобранные вещи продавали, обменивали, а деньги относили своим "фраерам".

В зоне и убийства были. Однажды отрезали у женщины часть груди и собаке бросили. Женщину после этого убили, набросили полотенце и задушили. Каждый день по 1–2 трупа… Охрана пыталась вывести из зоны Раю и Надю с их командой. Произошло столкновение. Тогда охрана вывела всех женщин из зоны, а эти пятнадцать остались в бараке. Отбивались, бросали кирпичи, камни. Охрана ворвалась в зону, смяла женщин, вытащили их из барака и после этого сразу всех отправили отсюда в Магадан».

Один из мемуаристов – внучатый племянник Троцкого Валерий Борисович Бронштейн. Его книга воспоминаний «Преодоление» подробно запечатлела это смутное время. Валерий Бронштейн прибыв в бухту Ванино в начале осени 1948-го. Вся территория лагеря была разделена на три огороженные, но сообщающиеся между собой зоны, внутри которых находились бараки. Валерий Борисович вспоминал:

«Понятно, что внутри лагеря властвовали "законы джунглей" и никакие другие там не действовали. Поэтому пересылка ванинского порта получила мрачную славу гиблого места, где жизнь человека ничего не стоила, а твоя пайка хлеба отнималась сразу же после ее получения.

Как говорили старожилы, еще месяц назад, до нашего приезда, когда еще не была организована внутренняя комендатура из сук во главе с Сашкой Олейниковым, ранее известным вором в законе, в зоне ежедневно умирало от голода, болезней и убийств несколько сотен человек, вывозимых за пределы зоны навалом на грузовиках. Олейник, получив власть, со своими людьми, численностью около тридцати, и с привлечением других сук, которые не входили в штат комендатуры, быстро навел порядок, внедрив в лагере буквально палочную дисциплину. За малейшее нарушение распорядка или правил поведения – удар железным прутом, завернутым в кусок одеяла. Зато свою законную пайку черного сырого хлеба каждый зек получал. Не было больше открытых грабежей и убийств. Число погибших значительно сократилось…

В Ванино правили бал "суки", и всякая мелкая шушера, типа полуцветных или заблатненных, притихли и не высовывались. Крупные воры в законе сидели в "буре" и их постепенно "ссучивали" или убивали, а более мелкие свою масть скрывали…».

Как видно из «показаний» очевидца, на самом деле расправы с ворами в 1948 году происходили достаточно обыденно и без картинных эффектов. «Гнули» и убивали не на глазах у всех, а там, где наиболее удобно – в бараке усиленного режима («бур»), предназначенном для строгой изоляции провинившихся и непокорных. Остальных каторжан это как бы и не касалось вовсе. Напротив – с воцарением на ванинской пересылке «сучьего закона» мужикам, фраерам, «политикам» жить стало значительно легче:

«Каждое утро наша комендатура устраивала обход жилых бараков.

Олейник, окруженный своими приближенными и охраной, стремительно входил в барак и останавливался около стоящего на середине стола. Как правило, Сашок был одет в теплую шерстяную военную гимнастерку, галифе, а на ногах обуты "собачьи" летные унты. Из-под кубанки торчал густой темный чуб. Был он молод, красив, и мне казалось, что в нем где-то под нарочитой грубостью скрывался более мягкий человек, хотя разум говорил: это не может быть у крупного урки-убийцы.

Обведя взглядом нары, он спрашивал: "Мужики, пайки свои вы все получаете? Барахлишко не грабят?" Если кто-то из зеков заявлял, что у него отобрали пайку или теплую последнюю одежду, и указывал виновного, того выводили наружу и избивали до полусмерти».

Оценка «сучьего движения» Бронштейном значительно отличается от шаламовской:

«Вообще идеология и само "сучье" движение зародилось во время войны, и массовый характер приняло после ее завершения, особенно в лагерях, расположенных на северо-востоке нашей страны. Конечно, здесь не обошлось без инициативы руководства ГУЛАГа, и этому содействовали крайне тяжелые условия жизни заключенных, особенно на Колыме, где урка был обязан работать на равных со всеми. А принцип – “руки тачкой, брат, не пачкай, это дело перекурим как-нибудь” – здесь не существовал. Чтобы не умереть с голода, ему приходилось "пахать", как и всем остальным. А попытка кого-нибудь "грабануть" каралась обычно убийством или расстрелом. Поэтому на одном из подпольных сходов, где находился ряд крупных воров в законе союзного масштаба, было принято решение изменить "воровской закон" хотя бы на короткое время.

Смысл этих изменений примерно был таков: "Страна испытывает тяжелое время, и воры, аристократы тюрем и лагерей, должны содействовать стране выйти из разрухи. Мы можем заставить мужика лучше работать, но для этого необходимо обеспечить ему пайку и баланду, чтобы он не умер с голода. Поэтому давайте служить в комендатуре лагерей, быть бригадирами, нарядчиками и различными "придурками". Перестанем грабить мужика и обеспечим ему относительное спокойствие на работе. Мы сами выиграем от этого и страна тоже”».

В этих строках сквозит очевидная симпатия к «сукам», в отличие от «законников». Хотя анализ причин возникновения «оппортунизма» в воровском движении у Шаламова более глубок и точен. 

Мастей, что костей

Но, может быть, к мемуарам Валерия Бронштейна следует отнестись критически? Возможно, он попросту «не заметил» Короля? Не пришел ли Король со своей «кодлой» на смену «олейниковцам», правившим на ванинской пересылке?

Нет, нет и еще раз нет. Воспоминания Бронштейна я бы назвал не просто достоверными, но даже уникальными. Когда я собирал материалы для двухтомного исследования по истории профессиональной преступности в Советской России, мне попалась небольшая публикация времен перестройки в одной из областных газет для осужденных. Это была беседа со старым «блатарем» о «сучьей войне». Арестант помимо «воров» и «сук» назвал множество группировок, боровшихся за выживание: «беспредел», «махновщина», «казаки», «красные шапочки», «польские воры», «челюскинцы», или «один на льдине», «ломом подпоясанные», «пивоваровцы», «упоровцы», «ребровцы» и масса других. «Мастей, что костей» – завершил он свой перечень.

Почти все «масти» мне были известны, сведений о них я набрал достаточно. Единственную загадку представляли «упоровцы» и «ребровцы». Кто это такие? К «ребровцам» мы еще вернемся, а вот упоминание об «упоровцах» я встретил лишь у Бронштейна. Что придает его мемуарам особую достоверность. 

Именно на рассказе об «упоровцах» мы остановимся, развенчивая мифического Короля. Вот как Валерий Бронштейн повествует о падении «сучьего режима» Сашки Олейникова:

«Мне пришлось наблюдать это изнутри и быть в самой гуще событий, названных потом ванинским бунтом.

Пришел эшелон из Воркуты, битком набитый урками разных мастей. Воров в законе направили в "бур", а остальные, преимущественно трюмленые суки, расположились в третьей зоне, как более отдаленной и свободной из всех других. Вот им-то и не понравились порядки, установленные здесь Олейником, который не позволял грабить мужика и даже играть в карты. Они стали роптать, объединяться в небольшие кучки, которые быстро расходились при появлении кого-то из комендатуры. Во главе недовольных встал Иван Упора, известный в лагерях Воркуты трюмленый вор с низким интеллектом, дегенеративным лицом и душой убийцы. Ходил он, окруженный своими приверженцами, в расстегнутом полушубке и зимней кожаной шапке с не завязанными ушами, клапаны которой располагались не поперек лица, а вдоль, и поэтому не завязанный шнурок клапана все время болтался перед его носом. По-другому свою шапку он никогда не носил и, по-видимому, считал это верхом блатной моды. С появлением упоровцев как будто уже налаженный порядок в зоне нарушился. Участились грабежи и убийства, и кормить стали также значительно хуже…

Чувствовалось, что Олейник постепенно терял власть и что-то должно было произойти. Следует сказать, что ни одному блатному, к какой бы он масти ни принадлежал, ехать на Колыму не хотелось. Там необходимо было работать, и кто ты есть: мужик, блатной или "сука" – не важно, на Колыме все должны вкалывать – иначе смерть. И порядки там были по рассказам не те, что на материке, долго не церемонились, не можешь работать или не хочешь, быстро отправляли на тот свет, чтоб не ел чужой хлеб, который нужен другим. Поэтому на тайной сходке урок всех мастей было решено поднять многотысячный лагерь на борьбу за отправку всех блатных назад на материк. Для этой цели захватить власть внутри лагеря и убить Олейникова, а на его место поставить Ивана Упору и его людей. Кроме того, должны быть сразу же уничтожены все люди Сашки Олейника и его поддерживающие "суки" в лагере, потом захват санчасти и нескольких надзирателей в заложники, дальнейшие действия по обстановке. В темную ноябрьскую ночь перед октябрьскими праздниками я видел, что мелкие урки, возбужденно разговаривая, подходили к угловым стенкам бараков и вынимали из стены, вставленные между бревен металлические заточки, самодельные ножи и кинжалы…

Ночь "длинных ножей", как бы назвали ее гитлеровцы, произошла прямо под праздник с шестого на седьмое ноября 1948 года, когда и охрана была не так внимательна, и весь офицерский состав отмечал праздник дома. Удары ножей обрушились на сук из комендатуры там, где они были в то время. Помощника Олейникова по кличке Китаец прямо рядом со мной подняли на пики и остервенело добивали до тех пор, пока каждый из нападавших не ударил его ножом, а он сам превратился в бесформенный кусок мяса. Часть "сук" из комендатуры, которых не застали врасплох, отбиваясь от нападавших, смогли добраться до запретных зон у стен лагеря и залечь там под прикрытием пулеметов охранников.

Сашку Олейникова, согласно неписаному закону, пришел убивать сам Иван Упора. И постучав в дверь комнатушки, где тот спал, он предложил ему открыть дверь и рассчитаться. Тот немного выждал, а потом внезапно выскочил в одном белье, держа в одной руке нож, а в другой табуретку. Его напор был стремителен, и, по-видимому, нападавшие, зная силу и храбрость Олейника, немного растерялись. 

Ловко орудуя ножом и защищаясь табуреткой, получив лишь небольшое ранение, Олейнику удалось добраться до проходной и скрыться среди солдат охраны лагеря. В эту ночь всего зарезано было человек семьдесят. Точное число погибших знало только лагерное начальство…

Основная группа упоровцев после резни укрылась в санчасти и утром выдвинула свой ультиматум: Иван Упора становится комендантом и формирует состав до отправки всех урок назад на материк; после чего они освобождают помещение санчасти, всех врачей и четырех захваченных ими надзирателей. Через сутки руководство лагеря дало положительный ответ, предварительно согласовав его с управлением в Магадане, но как потом выяснилось, затаило при этом, как говорится, большое хамство.

Упоровцы свою победу праздновали долго и с большим восторгом. Для всех зеков устроили как бы праздничный обед. В баланду дополнительно к акулам было нарезано немного картошки и насыпано крупы. Возобновились обходы бараков членами комендатуры во главе с Иваном Упорой, и он лично интересовался нашим житьем-бытьем. Однако порядка в зоне стало значительно меньше, и пожаловаться на распоясавшуюся всякого рода шпану было некому. Да и сама комендатура вела себя, как шайка обычных бандитов, которыми они и были, но к тому же дорвавшихся до власти и потому делавших все что хотели; правда, мира и согласия между собой у них также не было.

С приходом в комендатуру Ивана Упоры участились случаи смерти от голода. Выдаваемую зеку законную пайку уже теперь никто не охранял. Особенно доставалось интеллигентам из города, которые бороться за свою жизнь практически не могли и не умели. Поэтому многие быстро опускались и кормились из помойки».

Но весной 1949-го года начальство ГУЛАГа сполна отыгралось за унижение:

«…В солнечный день апреля всем главным уркам в законе было приказано собраться у вахты лагеря с вещами. Мы наблюдали трогательные сцены прощания уезжающих с коллегами, остающимися в Ванино, – поцелуи, объятия и даже слезы. Когда все уезжающие собрались, их стали выводить за ворота. Впереди шествовал Иван Упора и его ближайшие помощники. Ворота лагеря закрылись, и вдруг на глазах у остолбеневших от изумления блатных вся группа за пределами лагеря была окружена солдатами регулярных войск МВД с автоматами. Им было приказано лечь вниз лицом на землю, руки заломили за спину и надели наручники. Потом все они были помещены в спецтюрьму за пределами пересылки. Оставшиеся в зоне урки взорвались криком, воем и свистом. Весь лагерь пришел в движение, тут же организованные летучие отряды из воров, захватили административное здание внутри зоны, а в заложники были взяты все надзиратели, находившиеся в этот момент в лагере, и в том числе начальник учебно-воспитательной части пересылки старший лейтенант Борисов. Требование воров: вернуть назад в лагерь всех урок, заключенных в тюрьму.

Внутри всех зон установился беспредел и анархия. Начались перебои не только с едой, но стало не хватать и воды. Комендатура перестала работать, и каждый барак объявил свой суверенитет, на основе закона тайги, где сила определяла и власть…

Подойдя к первому бараку, находящемуся напротив ворот вахты, где я жил раньше, обратил внимание, что здесь толпилось много народа, часть из которого грелась на солнце, а другие о чем-то оживленно говорили. Большая группа блатных почковалась отдельно, перебрасывались между собой матом и все они были вооружены прутьями и палками. Только я собрался зайти в барак, как вдруг ворота распахнулись, и за ними стояла цепь солдат с автоматами, направленными на людей в зоне. Еще не соображая ничего, я рухнул на землю, сказался фронтовой инстинкт, и тут же затрещали очереди из автоматов, и цепь двинулась внутрь лагеря…

Люди заметались, бросились бежать в ужасе, забивались в разные щели. Я остался лежать у барака, а автоматчики прошли мимо меня, непрерывно стреляя… В этот день было убито и ранено около ста человек, преимущественно мужиков. Но восстание уголовников в бухте Ванино было подавлено, и заложники освобождены.

На следующий день стали грузить в трюмы теплохода людей. Последними, в наручниках, туда были отправлены все главные урки, находящиеся в тюрьме, и среди них Сашка Олейников и Иван Упора. После отплытия "Советской Латвии" народу в зоне значительно поубавилось, но освобожденные места постепенно заполнялись вновь прибывающими».

Это хроника 1948–1949 годов, пересказанная очевидцем и участником событий. Ни о королях, ни о графах в ней и речи нет. Поэтому следует признать как факт: шаламовский рассказ о «блатном вояке» «с душком» – абсолютный вымысел. Но что значит «вымысел»? Да, не было Короля. Но были Пивовар, Сашка Олейников, Иван Упора и многие другие «суки», «трюмленые воры», мировоззрение и поступки которых Варлам Тихонович отразил в одном «полулегендарном» образе.

Конечно, не стоит переоценивать документальность шаламовской «Сучьей войны». Это скорее «вариации на тему». Варлам Тихонович в форме документального очерка доносит до читателя свой взгляд на профессиональный преступный мир, используя для этого те средства, которые кажутся ему наиболее подходящими. И здесь уместно обратиться к воспоминаниям Бориса Лесняка «Я к вам пришел», где в главе «Разными глазами» автор пишет:

«Помню один разговор с Варламом на Беличьей. Он говорил мне о событии, свидетелями которого мы были оба. То, что он говорил, не было похоже на то, что я видел и слышал. Оценки его совершенно не совпадали с моими. Я был молод и самонадеян, собственным наблюдениям доверял полностью. Я ему возражал. Он же в ответ развивал стройную, связную концепцию. Но она не убеждала меня. Уже тогда я подумал: что это? Или он видит дальше и глубже меня, или мир им воспринимается иначе, нежели мною? Я относился с большим уважением к нему, его жизненному опыту, его знаниям, недюжинности. Но я и себе верил, и это сбивало меня с толку.

Позже я не единожды вспоминал этот разговор на Беличьей и приходил к мысли, что срабатывал в Шаламове врожденный писатель, который и обобщал, и домысливал, и воображением дополнял то, чего не хватало для созданной им самим картины. Эта догадка моя подтвердилась во многом, когда впервые читал его “Колымские рассказы”».

В письме Лесняку от 23 марта 1963 года Шаламов в целом подтверждает его догадку:

«…Тебе надо очень хорошо понять: правда действительности и художественная правда – вещи разные. Истинно художественное произведение – всегда отбор, обобщение, вывод. В рассказе нужна выдумка, вымысел, “заострение сюжета”. К основной схеме должны быть присоединены наблюдения разновременные, ибо рассказ – не описание случая. Третье: наша сила в нашем материале, в его достоверности. И любой прямой мемуар в полном согласии с датами и именами более “соответствует” нашим знаниям о предмете.

У произведения, имеющего вид документа, – сила особая».

Вот оно, точное определение – «произведение, имеющее вид документа»! Не документ, но «имеющее его вид». Временные смещения, присутствие художественного вымысла, соответствующая расстановка акцентов и т.д. – все это делает шаламовское произведение в большей мере публицистическим. Что не исключает и документальности.

Мы упоминали, что лишь у Бронштейна подробно рассказано об «упоровцах», что делает его мемуары особо ценными. Но не следует забывать и о другой таинственной «масти» – о «ребровцах». О них сведений тоже почти не сохранилось. Вот именно – почти. Потому что единственную зацепку мы находим как раз у Варлама Шаламова в «Очерках преступного мира». Правда, не в «Сучьей войне», а в другом исследовании – «Аполлон среди блатных». Здесь писатель подробно рассказывает о «законнике» Иване Реброве:

«Из десятков тысяч блатарских лиц вспоминаются лишь двое, для которых книга не была чем-то враждебным, чужим и чуждым. Первым был карманник Ребров, потомственный вор, – его отец и старший брат делали ту же карьеру. Ребров был парень философского склада, человек, который мог выдать себя за кого угодно, мог поддержать любой разговор на общие темы с "понятием".

В юности Реброву удалось получить и кое-какое образование – он учился в кинематографическом техникуме. В семье любимая им мать вела бешеную борьбу за младшего сына, стремясь ценой чего угодно спасти его от страшной участи отца и брата. Однако "жульническая кровь" оказалась сильнее любви к матери, и Ребров, оставив техникум, никогда ничем, кроме краж, не занимался. Мать не прекращала борьбы за сына. Она женила его на подруге своей дочери, на сельской учительнице. Ее Ребров когда-то изнасиловал, но потом, по настоянию матери, женился на ней и жил, в общем, счастливо, всегда возвращаясь к ней после многочисленных своих "отсидок". Жена родила Реброву двух дочурок, фотографии которых он постоянно носил с собой. Жена ему часто писала, утешала его, как могла, и он никогда не "хлестался", то есть не хвастался ее любовью и писем ее никому не показывал, хотя женские письма всегда делались достоянием всех "корешков" блатаря. Было ему за тридцать лет. Впоследствии он перешел в "сучий" воровской закон и был зарезан в одном из бесчисленных кровавых боев.

Воры относились к нему с уважением, но с нелюбовью и подозрительностью. Любовь к чтению, вообще грамотность претила им. Натура Реброва для товарищей была сложной, а потому непонятной и тревожной».

Таким образом, следует признать, что Варлам Тихонович был, что называется, «глубоко в теме», и художественность, определенная мировоззренческая тенденциозность не мешали ему хорошо разбираться в тонкостях воровской резни, достаточно ясно понимать суть «сучьей войны». Так что вполне возможно, что и названные в очерке «видные воры – Полтора Ивана Бабаланов и Полтора Ивана Грек», умершие, не поцеловав «сучьего» ножа, и «другие, не менее видные, – Чибис, Мишка-одессит», которые «поцеловали и убивали теперь блатных во славу “сучью”», – как и Иван Ребров, вполне реальные лица.

Кстати, по поводу обряда «целования ножа». О нем вспоминали практически все арестанты ГУЛАГа, с которыми мне удалось беседовать о «сучьей войне». Любопытно, что работники мест лишения свободы, рассказывая об этом, обязательно ссылались только на свидетельства зэков, подчеркивая, что сами они такого обряда никогда не видели. 

Некоторые арестанты вспоминают и другие подробности. Писатель Анатолий Жигулин, «малолеткой» побывавший в ГУЛАГе, рассказывал, будто бы в лагере, где он отбывал наказание, вместо ножа целовали... половой член «главного суки»! Не подвергая сомнению это свидетельство, все же оговоримся: если подобные «церемонии» и имели место, то лишь в отдельных лагерях – как местная «самодеятельность», но не как осуществление общего «сучьего закона». Такое «целование», скорее всего, не переводило бывшего вора в разряд «сук», а делало изгоем, ничтожеством, «пидором». Ведь целование члена или даже невольное прикосновение к нему губами расценивается в уголовно-арестантском мире наравне с половым актом в качестве пассивного партнера. (Причем даже необязательно дотрагиваться губами: фаллос могут положить жертве за ухо, и эта процедура тоже считается «опусканием», переводом арестанта в касту «неприкасаемых», отверженных, «обиженных».) 

Вадим Туманов, как мы помним, вспоминал об ударе в колокол (или в подвешенную рельсу – «цингу»).

О том же, кстати, говорит в своем очерке и Шаламов, знакомя читателя с некоторыми постулатами «воровского закона»:

«Щепетильность преступного мира в этом вопросе очень велика, правоверные толкования некоторых сложных дел напоминают тонкую и извилистую логику Талмуда.

Пример: вор идет мимо вахты. Дежурный надзиратель кричит ему: "Эй, ударь, пожалуйста, в рельс, позвони, мимо идешь..." Если вор ударит в рельс – сигнал побудок и поверок, – он уже нарушил закон, "подсучился"».

Еще раз повторим: следует подчеркнуть различие между «трюмиловкой» и «целованием ножа». «Целование» возникло позже, когда у «ссученных» появилось свободное время для творческой деятельности по отработке «театральных церемоний». «Трюмиловки» же носили чисто «прикладной» характер: запугать, сломить, привлечь в свои ряды «честных воров».

Конечно, в конце концов для арестантов и «воров» все эти различия между «трюмиловкой» и «целованием» – а также ударом в рельсу и пр. – стерлись. 

В своих воспоминаниях Вадим Туманов, например, обряд «гнуловки» «воров» при стечении зэков на плацу называет именно «трюмиловкой». Однако необходимо помнить, что поначалу разница была. «Трюмиловки» проходили в тюремных камерах. Для «целования» нужна была торжественная атмосфера, множество зрителей. Для этого подходил только лагерный (или пересыльный) плац, в центре которого становился главный «сука» со своими подручными. «Воров» выдергивали поодиночке, они представали перед сотнями глаз, и отказ от «идеи», от воровского звания был крайне унизительным. Необходимо также отметить еще одну особенность обряда «целования ножа». Каждый новичок, отказавшийся от «воровского закона» и принявший «сучий», обязан был не только поцеловать нож. Он должен был при всей собравшейся толпе доказать приверженность «сучьему закону», тут же лично убив одного из «несгибаемых воров», отказавшихся приложиться губами к «сучьему перу». Убивали несколькими способами; самыми распространенными были – зарезать ножом или забить ломом (на Севере были популярны также «забурники» – наконечники на буровом оборудовании, при помощи которых бурились скважины). При «трюмиловках» все эти действия теряли бы эффект «публичности», массового действа, жуткого театрального спектакля. Поэтому «трюмить» воров вскоре стало для «сук» неинтересно. Гастроли Пивовара с подручными по тюрьмам стали все реже. «Целование» же становилось чрезвычайно популярным «обрядом». 

Шаламов смещает «целование» к началу «сучьей войны»: ему тоже нужна театральная, впечатляющая, жуткая картина расправ «сук» над «ворами». Впрочем, для публицистического произведения такая вольность, думается, простительна. Однако о ней надо помнить тем, кто пытается ссылаться на очерк Варлама Тихоновича как на документальное свидетельство. 

То же самое мы наблюдаем и в рассказе о «третьем воровском законе». Вот что пишет Шаламов:

«На втором году этой "братоубийственной" войны обозначилось некое новое важное обстоятельство.

Вовсе не все целовавшие нож одобряли новые "сучьи" скрижали. Многие, очень многие в душе оставались приверженцами старых законов – ведь они сами осуждали "сук". Часть этих слабых духом блатарей попробовали при удобном случае вернуться в "закон". Но – королевская мысль Короля еще раз показала свою глубину и силу. Воры "законные" грозили новообращенным "сукам" смертью и не хотели отличать их от кадровых "сук". Тогда несколько старых воров, поцеловавших "сучье" железо, воров, которым стыд не давал покоя и кормил их злобу, сделали еще один удивительный ход.

Объявлен был третий воровской закон. На этот раз для разработки "идейной" платформы у блатных третьего закона не хватило теоретических сил. Они не руководились ничем, кроме злобы, и не выдвигали никаких лозунгов, кроме лозунга мести и кровавой вражды к "сукам" и к ворам – в равной мере. Они приступили к физическому уничтожению тех и других. В эту группу поначалу вошло так неожиданно много уркаганов, что начальству пришлось и для них выделить отдельный прииск. Ряд новых убийств, вовсе не предвиденных начальством, привел в большое смущение умы лагерных работников.

Блатари третьей группы получили выразительное название "беспредельщины". "Беспредельщину" зовут также "махновцами" – афоризм Нестора Махно времен Гражданской войны о своем отношении к красным и белым хорошо известен в блатном мире. Стали рождаться новые и новые группы, принимавшие самые различные названия, например "красные шапочки". Лагерное начальство сбилось с ног, обеспечивая всем этим группам отдельные помещения.

В дальнейшем выяснилось, что "беспредельщины" не так много. Воры действуют всегда в компании – одинокий блатарь невозможен. Публичность кутежей, "правилок" в воровском подполье нужна и большим, и малым ворам. Нужно принадлежать к какому-то миру, искать и находить там помощь, дружбу, совместное дело.

"Беспредельщина", по существу, трагична. В "сучьей" войне она имела не много сторонников и была ярким явлением психологического порядка, вызывая к себе интерес именно с этой стороны. "Беспредельщине" пришлось испытать и много особых унижений.

Дело в том, что по приказу охраняемые конвоем камеры пересылок были двух видов: для воров "в законе" и воров-"сук". "Беспредельщикам" же приходилось выпрашивать у начальства место, долго объяснять, ютиться где-нибудь в уголках, среди фраеров, которые относились к ним без всякой симпатии…»

Поразительная по точности характеристика! Однако, как следует из воспоминаний Валерия Бронштейна, на самом деле «промежуточная масть», которую называли «трюмлеными ворами», появилась еще в середине 1948 года, а не на втором году «братоубийственной войны» (по Шаламову, это 1949 год). Это было бы не столь важно, если бы не кровавый ванинский бунт и резня между «суками» и «трюмлеными» – фактически теми же «беспредельщиками». Значит, глубокий раскол в «сучьем стане», который привел к возникновению «беспредела», произошел как минимум годом ранее.

Впрочем, Шаламову не столь важно было дать правильную датировку, сколь обозначить само событие. Варлам Тихонович к тому же рисует «воровскую эпопею» широкими мазками, не вдаваясь в особые подробности. Не это его цель. Главное – показать гнилость «блатарей» независимо от их «окраса». Как говорится, «волк линяет, а нрава не меняет». Поэтому он и не вдается в тонкие различия «беспредельщиков». А ведь они были. 

Как следует из свидетельств других лагерников, между «беспредельщиками» в лице «трюмленых воров» и той же «махновщины» существовала разница. «Беспределом» называли преимущественно первых, действительно не знавших предела в выплесках своей агрессии, направленной на всех арестантов – в том числе и на «фраеров», и на «политиков», и на «мужиков». Эти люди ненавидели всех, в том числе и лагерное начальство. Они образовали, так сказать, «потерянное воровское поколение». Их унизили, и теперь они пытались всячески самоутвердиться, унижая всех остальных.

«Махновцами» же чаще называли себя так называемые «полуцветные», то есть те, кто крутился вокруг «воров в законе», но не был удостоен «коронования» в «честные воры». Они по своим личностным качествам не способны были выбиться в лидеры и все время подвизались на вторых ролях – их называли еще «воровской пристяжью». Многие из «полуцвета» считали, что воровской мир несправедливо обходится с ними, не допуская к власти и не воздавая по заслугам. «Пристяжь» была убеждена, что так получается из-за нежелания «верхних» допустить лишние рты к воровской «кормушке». С другой стороны, эти уголовники с ненавистью и презрением относились и к «сукам», предавшим старые «традиции» и снюхавшимся с «ментами».  

Воспользовавшись «резней», часть «полуцветных» начала борьбу за власть в воровском мире и свое место под солнцем.

Была даже подведена «идейная» платформа: мол, немало в верхах старого воровского мира оказалось «гнилых», слабых духом людей. Все потому, что воровские «кадры» подбирались часто не по «деловым» и «моральным» качествам, а по блату, по принципу личной преданности. И многие из действительно достойных «босяков», «бродяг» оказались «за бортом», зачастую унижались и использовались в качестве «шестерок», «пехоты». А когда пришла пора испытаний, проявилась вся гниль этих «цветных», которые не в состоянии даже постоять за «воровскую идею». Определенная доля истины в этих словах, конечно, была. Немало «честняков» дрогнуло перед «сучьими» «пиковинами» и «трюмиловками». Однако многие предпочитали умереть, но не предавать «закон».

«Махновцы» сознательно  ставили себя выше и «сук», и «воров». По «понятиям», не роняли «чести», не отказывались от «идеи» в обмен за жизнь. Потому и звались «махновщиной», вспоминая известный принцип бесшабашного батьки Нестора Махно – «Бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют» (на него намекает и Варлам Шаламов в своем рассказе о «беспредельщине»).

К «махновцам» примыкали арестанты, которые не имели корней в профессиональном преступном мире. Обычно это были крепкие парни из раскулаченных крестьян, потерявшие почву под ногами, ненавидевшие и Советскую власть, и вообще все вокруг. У них отобрали и уклад, и веру, и надежду на будущее... Они организовывали свои группы под самыми разными лихими названиями – например, «дери-бери» и проч.

Особенно много было среди таких арестантов южан, выходцев из казачьих семей – с Донщины, Ставрополья, Кубани. Казачество с самого начала революции постоянно считалось «русской Вандеей», поскольку казак испокон веку подчеркивал свою независимость и вольность, в отличие от крестьян Центральной России, которые на юге презрительно именовались «кацапами», были более терпеливы и покорны. Не забыли вольные жители Юга и кровавого «расказачивания». Не случайно многие казаки во время Второй мировой войны воевали против Красной Армии на стороне германских войск. После войны, выданные союзниками Советской России, они пополнили ГУЛАГ. В мае–июне 1945 года в южноавстрийском городе Лиенце (Линце) значительная часть казаков была передана советским войскам согласно тайным договоренностям, заключенным в Ялте. Всего же общая численность казачьих войск и казачьих семей, подвергшихся репатриации, составила более 50 тысяч человек.

Можно представить, с каким настроем попадали казаки в гулаговские лагеря. Сюда их дошло чуть более половины от общего числа интернированных. Многих просто расстреляли (прежде всего – офицеров). В ГУЛАГе они ненавидели «начальничков» в военной форме, ненавидели общую массу арестантов, «пахавших» на эту власть, в том числе и «политиков», ненавидели «сук», часть которых воевала в штрафных формированиях за Совдепию. Не питали они любви и к воровскому «братству».

Конечно, в общей арестантской массе казаков было не так много. Но зато они отличались злостью и агрессивностью. Иногда они действовали сами по себе, часто примыкали к «махновцам». Ведь чисто «казачьему» движению невозможно было существовать длительное время: мгновенно подвели бы «политическую» 58-ю статью и «расшлепали» как «фашистов». А в уголовном «коллективе», как казалось казакам-арестантам, действовать значительно проще и безопаснее. 

Арестантское сообщество зорким своим глазом выделило эту группировку. Так их и называли – «казаки». Это слово в лагерях стало синонимом «беспредела» и «махновщины». «Казачить» кого-либо значило то же, что «беспредельничать», «обжимать», «дербанить». Лагерный бандитизм получил язвительное название «казачий стос» (стос – популярнейшая блатная карточная игра, «казачий стос» – это беспроигрышная «игра», грабеж).

У старых арестантов, с которыми мне довелось беседовать, нередко проскальзывали в разговоре выражения «злой, собака, как казак», «был там какой-то долбанный есаул», «с Дона, недобиток казачий» и т.д. Арестантский народ не слишком жаловал казаков – прежде всего за их характер. 

Так кто же победил?

Не найдем мы в очерке «Сучья война» и рассказа о многих других «мастях», возникших в это время и непосредственно имевших отношение к воровской резне: «красные шапочки» (арестанты из военных, сплоченные по принципу фронтового братства), «польские воры» (уголовники из Польши, Западной Украины и Прибалтики, которые придерживались своих понятий, не совпадавших ни с «воровскими», ни с «сучьими»), «челюскинцы», или «один на льдине» (уголовники-индивидуалисты, не желавшие принимать участия в резне «воров» и «сук» и вообще примыкать к какой-либо группировке), «ломом подпоясанные» («мужики», которые давали физический отпор и ворам, и «сукам»), «бабочки» (особо отчаянные воры, наносившие на лицо или шею татуировку мотылька как знак непримиримости к «сукам») и т.д.

Многого, видимо, Шаламов не знал, да и не стремился узнать. Зачем? Ему вполне хватало материала, чтобы выстроить свою стройную мировоззренческую теорию о необходимости уничтожения всего воровского мира. Полутона, детали, подробности, которые бы могли вызвать сочувствие к «Карфагену» или хотя бы какие-то сомнения и колебания, ему были не нужны. И в этом смысле можно отметить удивительную цельность, последовательность и художественную убедительность шаламовской летописи «сучьей войны». Впрочем, как и других произведений цикла «Очерки преступного мира».

Совершенно не интересны Варламу Тихоновичу и подробности так называемой «мясни» – пика «сучьей войны», когда резня в ГУЛАГе достигла таких масштабов, что администрации пришлось создавать сначала изолированные зоны для каждой из противоборствующих сторон внутри лагеря, а затем – отдельно «воровские» и «сучьи» лагеря. Ему достаточно просто обозначить эту тему:

«Распоряжения о невмешательстве были вскоре отменены и повсюду созданы отдельные, особые зоны – для “сук” и для воров “в законе”. Поспешно, и все же поздно… Оказалось, что создание особых зон на территории одного лагеря не приносит никакой пользы. Кровь лилась по-прежнему. Пришлось закрепить за ворами и “суками” отдельные прииски (где, конечно, наряду с уголовщиной работали и представители других статей кодекса). Создавались экспедиции – налеты вооруженных “сук” или воров на “вражеские” зоны. Пришлось сделать еще один организационный шаг – целые приисковые управления, объединяющие несколько приисков, закрепить за ворами и “суками”. Так, все Западное управление с его больницами, тюрьмами, лагерями осталось “сукам”, а в Северном управлении сосредоточивали воров…

На пересылках каждый блатной должен был сообщить начальству, кто он – вор или “сука”, и в зависимости от ответа он подключался в этап, направляемый туда, где блатарю не грозила смерть». 

Вообще по отношению к «несущественным деталям» Шаламов нелюбопытен. Особенно это сказывается к конце очерка. Вот он пишет:

«Первый год казалось, что перевес будет за “суками”. Энергичные действия их главарей, воровские трупы на всех пересылках, разрешение направлять “сук” на те прииски, куда раньше направлять их не рисковали, – все это были признаки “сучьего” преимущества в “войне”. Вербовка “сук” путем обряда целования ножа приобрела широкую известность. Магаданская пересылка была прочно занята “суками”. Кончалась зима, и блатные «в законе» жадно ждали начала навигации. Первый пароход должен был решить их судьбу. Что он привезет – жизнь или смерть? 

С пароходом прибыли первые сотни правоверных блатарей с материка. Среди них не было “сук”!».

Но почему же с новым этапом прибыли только «честняки»? Писатель не вдается в разъяснения. Кто умный, тот поймет. Между тем это достаточно важно и опять-таки связано с указами «четыре шестых» и особо – с позицией гулаговского начальства. То, что воровской мир понес серьезные потери, – заслуга прежде всего администрации ГУЛАГа, полностью поддержавшей на первых порах «сучью инициативу». Казалось, что «суки» легко одержат верх над «блатными» с помощью «гнуловок» и «трюмиловок». Но при любых раскладах численное превосходство «блатных» над «суками» было слишком велико. В результате бесперебойного действия указов от 6 июня 1947 года через пересыльные тюрьмы шли многотысячные этапы, и «сучьим» гастролерам не под силу было обработать их. В лучшем случае из этапа на их долю выпадало несколько камер. Остальные воры успешно добирались до лагерей. А тут дело принимало другой оборот. В лагере «законники» могли вооружиться как следует и дать отпор даже в том случае, когда начальству удавалось оставить их в меньшинстве и нагнать в «зону» «ссученных». В общем, «суки» в лагерях встретили жестокое сопротивление. 

Переломной оказалась весна 1949 года, когда с открытием навигации на Колыму потекли новые этапы с материка. Указ «четыре шестых» сработал на воровской мир: знаменитый пароход «Джурма» был набит под завязку «цветом» «блатного мира»! Послевоенное советское общество основательно занялось чисткой своих городов и весей. Как пишет Шаламов, уже в 1948 году в результате резни «воров» и «сук» цифра «архива № 3» (умершие) резко подскочила вверх, «чуть не достигая рекордных высот 1938 года, когда “троцкистов” расстреливали целыми бригадами». «Суки» и «воры», попадая на одну «командировку», сходу хватались за «пики» и дрыны и бросались друг на друга. Кровь лилась рекой. Под горячую руку попадали все, без разбора, в том числе арестанты, не имевшие отношения ни к «ворам», ни к «сукам». Человеческая жизнь вообще перестала что-либо стоить. Один из тогдашних арестантов вспоминает: 

«До сих пор помню состояние бессилия, которое испытывал, когда вечером после работы лагерную тишину вдруг разрывал истошный крик и очередная жертва беспредела валилась на землю с распоротым животом. Расправы в лагере в те времена были делом обычным и с каждым годом приобретали все более внушительные размеры» (Ким Пархоменко. «ГУЛАГ, да не так»).

Шаламов упорно пытается представить дело таким образом, будто «хитрые суки» «обманули лагерное начальство»:

«Выяснилось, что в заманчивой формуле «новый воровской закон» главное значение имеет слово “воровской”, и ни о каких “перековках” не идет и речи. Начальство было еще раз одурачено – жестоким и умным Королем». 

На самом же деле, конечно, ни о какой доверчивости «простоватых начальничков» не могло быть и речи. Это как раз чекисты, воспользовавшись ситуацией, сознательно провоцировали самоуничтожение профессиональных уголовников. Шаламов, правда, отмечает это – но как-то вскользь и глухо:

«Выходило так, что начальство, помещая вместе блатных и “сук”, сознательно подвергает тех или других смертельной опасности».

Нет, не просто подвергало – целенаправленно стравливало! Об этом свидетельствуют многие лагерники – Александр Жигулин, Ахто Леви и т.д. Это была продуманная политика стравливания профессионалов уголовного мира, не стихийная бойня, а управляемый чекистами процесс, имевший целью уничтожение организованной преступности или хотя бы такой мощный удар по ней, после которого она не могла бы оправиться как можно дольше. О том, что «воровской» этап направляется в «сучью» зону или «сучий» – в «воровскую», знало как руководство пересыльной тюрьмы, так и руководство лагеря назначения. А через него оповещались и, так сказать, «коренные» арестанты. Которые соответствующим образом готовились к приему «гостей».

Процесс этот был хорошо управляем, и при желании его нетрудно было бы пресечь. Так и произошло: когда власти решили, что результат достигнут, они быстро его свернули. После указания ГУЛАГа МВД СССР от 12 сентября 1955 года «О мерах по разложению и ликвидации враждующих групп в среде уголовно-бандитствующего элемента из числа заключенных» последние отголоски «сучьей войны» мгновенно стихли.

Обратим внимание на одну странность: из шаламовского очерка читатель так и не узнает, чем же закончилась эта самая «сучья война»! Кто же в ней победил? И были ли победители вообще? Какое влияние она оказала в дальнейшем на лагерный мир и его законы? 

На все эти вопросы писатель не отвечает. Он просто не ставил перед собой такой цели. Очерк завершается сентенцией:

«История уголовщины, насчитывающая много тысячелетий, знает много примеров кровавой борьбы бандитских шаек между собой – за зоны грабежа, за господство в преступном мире. Однако многие особенности “сучьей” войны делают ее событием, единственным в своем роде». 

Карфаген должен быть разрушен! Разве не ясно? Так не все ли равно, какой из людоедов одержал верх в резне? 

На самом же деле значение «сучьей войны» для формирования совершенно новой идеологии воровского мира огромно. Серьезное изучение источников, беседы со старыми лагерниками дают основание сделать вывод о том,  что именно массовая резня «сук» и «воров» привела к значительному укреплению позиций воровского мира и возникновению романтического ореола вокруг «законников» как в местах лишения свободы, так и на воле. «Сучья война» укрепила изнутри, сплотила уголовное «братство», подтолкнула его к серьезным реформам. И в результате наша страна получила еще более изощренное, искусно организованное и мощное преступное сообщество. 

Основная масса зэков настороженно и зло относилась как к «ворам», так и к «сукам». Однако к «воровскому» миру значительная часть «сидельцев» в период «резни» стала относиться лучше, чем к «сучьему». Объясняется это просто. «Воры», конечно, были закоренелыми преступниками, – но они и не скрывали своих взглядов, готовы были принять за них мученическую смерть. «Суки» же воспринимались как лицемеры и холуи, которые добивались той же власти над «фраерами», как и воры. И в этом им способствовала ненавидимая арестантами администрация лагерей! Постепенно, в результате «трюмиловок» и обрядов «целования ножа», «воры» в глазах остальных заключенных приобретали мученический ореол, становились жертвами, «страдальцами». Такова уж русская душа – жалеть тех, кто подвергается гонениям...

Есть и еще одно обстоятельство. «Сукам» не нужны были ни сочувствие, ни поддержка «мужицкой» и «фраерской» массы. Чувствуя поддержку лагерного начальства, они вели себя как хозяева положения. «Вору» же настраивать против себя «мужика» было бы полным безрассудством: «начальнички» за него не заступятся, а если «мужик» объединится с «суками» (которые на словах выступали «народными защитниками»), то «ворам» – конец.  

«Сучья война» заставила «воров» понять: нельзя «переть по бездорожью». Нельзя открыто и беспредельно издеваться над «мужиками», «оленями», «штымпами», «чертями» и т.д. Нельзя безнаказанно их унижать, грабить, «дербанить» их «сидоры», «кешари» и «баулы». Именно в простом арестанте надо искать союзника. Именно в умы рядовых «сидельцев» следует вдалбливать «идеи» о том, что «воровской» мир строг, но справедлив, что вор никогда не обидит «честного арестанта», не позволит сделать этого и другим, защитит от «беспредела». «Воровской закон» стал меняться, и «мужик» качнулся в сторону «честного вора». Вот что пишет Ахто Леви: 

«По признаку своей породы воры и суки – одна шуба, только в последнем варианте наизнанку. Вор по закону не работал сам и не заставлял мужика, но делал так, чтобы тот работал на вора добровольно; суки принуждали мужика работать насильно и сами становились бригадирами, десятниками, нарядчиками, комендантами, что ворам было заказано их законом. А гражданину начальнику суки нравились больше, чем воры. Скиталец знал, что заработная плата, даже мизерная, ему у сук не светит: – в этом суки тоже отличались от воров: те оставляли мужику столько, чтобы у него не отпадала охота работать, суки же отнимали все, оставляя только пайку» («Мор»).

Последствием междоусобной резни стало то, что вор провозгласил себя радетелем за арестантское благо, защитником и покровителем «сидельца». Простой зэк стал замечать что-то странное. Там у старика здоровые «лбы» отняли передачу – и вот уже на глазах у всех арестантов по приказу «вора» «беспредельщиков» забивают ломами. Вору сообщили, что у одного из «мужиков» умерла жена, на воле сиротами осталось двое малолетних детей. Через некоторое время «мужик» узнает, что его ребят одели, обули, «подогнали» немного денег на первое время... Это не пустые байки – так действительно случалось! 

Конечно, подобных случаев показного благородства было не так много.  И все они были рассчитаны на театральный эффект, передавались из уст в уста, обрастали удивительными подробностями... Но мощная, хитроумная пропаганда давала свои результаты. Они ощутимы и по сей день. И сейчас на «зоне» «мужик» в трудную минуту скорее обратится за помощью к «вору», «смотрящему», «положенцу», а не к администрации. Ему помогут далеко не всегда. Однако внимательно выслушают и скажут пару нужных слов. Добрых. Сочувственных. Особо «оборзевшего» «баклана» быстро «обломают».  А уж если помогут «пассажиру» – об этом будет знать вся зона, и за зоной, и родственники, и знакомые... Это – прямое последствие «сучьей войны». 

Правда, чтобы урок был освоен окончательно, «ворам» предстояло усвоить горький  опыт «мужицких войн». «Мужицкие» выступления широким фронтом прошли по всему ГУЛАГу в середине 50-х. В лагерях того времени создалось парадоксальное положение. По старой, выработанной издавна привычке зэковскую массу гнали на все «великие стройки». При этом власти после ряда восстаний в особлагах идут на значительные уступки: в частности расширяется практика хозрасчетных отношений внутри лагеря. Используя арестантов на тяжелых и вредных работах, им теперь платят неплохую зарплату (даже принимая во внимание заниженные нормы и многочисленные вычеты), которую заключенные используют как им вздумается! Лагерные боны заменяются обычными деньгами, которые свободно ходят по зоне! Появляются коммерческие ларьки с обилием товаров, которые можно приобрести за наличные. 

Вот как описывает обстановку тех лет один их старых «каторжан», Виктор Аникиенко (рассказанное им относится к концу 50-х годов):

«В те годы в лагерях, может быть, и было что-то от романтики. Доживали последние дни коммерческие столовые, магазины ломились от обилия шмоток и продуктов, которых и на свободе было не купить. По выходным шумные базары, барахолки с обязательными для таковых атрибутами: карманниками, чернушниками, аферистами и пр. Вечерами гитары в бараке разрывались от тоски и грусти; шла игра по-крупному, «ширево», «шмаль». В промзоны и на объекты шастали девочки и срывали куш чистоганом» («Романтикам ГУЛАГа»).

С приходом перемен изменилась и психология «мужиков». Нищенский кусок отдавать было легче. Теперь же придется уступать ворам львиную долю довольно весомого заработка. Ради чего? Ради «воровской идеи»? Непонятного «закона»? И «мужики» встали на дыбы. Суровые «законники» – тоже. Как это – «мерины», «рогометы», «пыль лагерная» – и смеют выступать против элиты блатного мира?! 

«Мужицкие войны» были не менее кровавыми, чем «сучьи». Но – более скоротечными. Расстановка сил и результат определились очень быстро. «Воровской» мир слишком уступал в численности миру «мужицко»-«фраерскому». Особенно после «бериевской» амнистии 27 марта 1953 года в связи со смертью Сталина. Лев Разгон в своих мемуарах вспоминает: 

«После Сталина, когда повеяло либеральным ветерком, по всем лагерям прошли кровавые восстания “мужиков” против “законников”» («Непридуманное»).

Все это прошло мимо Шаламова. К тому времени он уже был на свободе. Не отразил он в «Сучьей войне» и серьезных изменений в «традициях» и «понятиях» «воровского братства». Дело даже не в появлении «новой фени», то есть в изменении традиционного блатного жаргона (краем Шаламов затрагивает это в другом очерке). И не в появлении тайной символики татуировок – для того, чтобы отличить «суку» от «честняка», поскольку наколки обе «масти» до войны делали одинаковые. Это важно, но касается внешней стороны. 

Гораздо важнее другое. До «сучьей войны» в ряды «воров» принимались тысячи уголовников. Пройдя не слишком сложный обряд «коронования», они получали «воровской титул». Основным в лагерях было деление на «блатных» и «фраеров» (в принципе, между последними и «мужиками» разница была не слишком существенной – с точки зрения отношения к ним). «Блатной» и «вор» означали практически одно и то же (оставляя в стороне деление внутри касты на старших и младших). 

Под влиянием резни с «суками» воровское сообщество создало более сложную и крутую иерархическую лестницу. Во главе ее по-прежнему стояли «воры в законе». Но разве это прежние «воры»? Чтобы получить титул «законника», теперь надо было обладать недюжинными организаторскими способностями, неординарными личностными качествами, заслугами перед преступным миром. Это признают даже те, кто находится в антагонистическом противостоянии с ворами – работники правоохранительных органов. 

Вот, к примеру, мнение начальника Астраханского централа: 

«Это, как правило, талантливые люди.  Великолепные психологи. Это люди, которые любят власть и создают ее для себя сами... В некоторых руках она становится очень страшной» (В. Еремин. «Начальник тюрьмы»). 

Это вовсе не похвала. Это – факт. В России сегодня, по приблизительным подсчетам, число «воров в законе» немногим более тысячи. Тех «воров», которых можно назвать (с большей или меньшей натяжкой) «истинными», значительно меньше. «Нэпманских», то есть «воров» старой закалки, придерживающихся (хотя бы на словах) прежних традиций, – менее сотни. Примерно столько же «авторитетных воров» – «сливок» преступного общества. Итак, тысяча – против прежних десятков тысяч. 

Многие проблемы борьбы с нынешней российской профессиональной, организованной преступностью – порождение послевоенного ГУЛАГа. И созданы они не в последнюю очередь именно теми, кто встал на сторону «сук» и своими «чистыми» чекистскими руками выковал образ идеального «вора», воспитал и взлелеял хищных, талантливых и умных уголовников. Удивительнее всего, что еще сегодня находятся «ученые», которые вполне серьезно пытаются доказать, будто бы «сучья война» нанесла ощутимый удар по воровскому миру, явилась «удачной операцией по расслоению и размежеванию уголовщины».

Это то, что осталось за пределами шаламовского очерка. И не только потому, что великий писатель ко времени многих указанных изменений уже не отбывал наказание в ГУЛАГе. Скорее, как мы уже отмечали не раз, Варлама Тихоновича вообще не интересовали «технические детали». «Блатари» не поделили кусок, стали резать друг друга, а заодно и всех, кто попадался под руку. В этой войне нет правых. Нужно уничтожить обе стороны. Это единственное решение вопроса. Вот основной тезис «Сучьей войны».

Можно ли его разделить? 

Значительная часть исследователей шаламовского творчества с радостью подхватывают этот призыв и выдают пафосные тирады, обрушиваясь с обвинениями на гуманистическую русскую литературную традицию, которая призывала к милосердию по отношению к арестантскому миру без разделения на «овец» и «козлищ» – профессиональных преступников и случайно оступившихся или невинно пострадавших. 

«Неужели все повторится: снова будем “любить” и прощать преступников, называть их “несчастными”, “жертвами”, “хорошими ребятами”? Или же пройдем, наконец, целительную науку ненависти, которую настоятельно рекомендовал писатель?» – вопрошает один из знатоков шаламовского творчества Валерий Есипов в статье, которая так и называется – «Карфаген должен быть разрушен!». Ему вторят десятки других авторов. Даже не задумываясь о том, что истина не терпит подобной одномерности. В литературе такая одномерность допустима. В жизни – нет.

При всей своей отвратительности, жестокости, подлости мир профессиональной преступности все же не столь одномерен, как это представляет Шаламов. И если обратиться к десяткам мемуаров других лагерников, в этом можно убедиться. Ряды «урок», «блатарей» пополнялись и раскулаченными крестьянами, и рабочими, и особенно детьми-беспризорниками. В рядах уголовников существовали определенные «этические нормы», которые по-своему были последовательными и логичными. Мир «воров» не возник из ниоткуда – его порождали социальные условия, а его изменения диктовались изменениями самого общества. Не искоренив причин появления профессиональных уголовников, невозможно уничтожить или хотя бы частично побороть это явление. Это азбучные истины. Но Варлам Тихонович, исходя из собственного отрицательного опыта, выработавшего в нем безграничную ненависть к «блатарям», озабочен не построением социологических теорий. Ему необходимо передать читателю все свое отвращение к «благородному преступному миру». Беспристрастным анализом пусть занимаются ученые мужи, не прошедшие ГУЛАГ. 

Однако далеко не все лагерники разделяли взгляды Шаламова. Бывшая заключенная Галина Воронская (дочь революционера, писателя и литературоведа А.К. Воронского, расстрелянного в 1937 году), которая познакомилась с писателем в Центральной больнице для заключенных «Левый берег», вспоминала о спорах между Варламом Тихоновичем и ее мужем Иваном Степановичем Исаевым, тоже лагерником: 

«С Иваном Степановичем раньше он немного поссорился. Поссорились, как это ни странно, из-за блатных. И я, и Иван Степанович считали, что блатные – люди, хотя и испорченные, исковерканные, но в большинстве из них осталось что-то человеческое. Конечно, среди них встречались те, которые уже потеряли людской облик. И в то же время я глубоко убеждена, что сейчас по улицам ходят люди вполне заслуженные и престижные, но, попав в экстремальные условия, неизвестно, как бы они себя вели. Может быть, даже хуже, много хуже этих блатных. Варлам Тихонович всех блатных за людей не считал. Он полагал, что у них потеряно все человеческое». 

Не соглашались с Шаламовым и другие зэки, прошедшие через сталинские лагеря. Многие из них так же, как и Варлам Тихонович, непосредственно сталкивались с блатными. К примеру, Федор Ефимович Лоскутов, врач больницы «Левый берег», которого писатель называл «праведником», оказался более терпимым и менее категоричным. 

Вот отрывок из письма Шаламова Лоскутову от 17 декабря 1964 года:

«Дорогой Федор Ефимович! 

Я прошу Вас найти время, чтобы ответить мне на несколько вопросов. Я начал работу над рассказом о Вас и так как это рассказ, а не очерк – мне в Вашем ответе важна побудительная “мотивация”, что ли, психологическая сторона дела, а не хронология и т.д. Вопросов у меня много и прошу Вас писать ответ на них не кратко, а подробно.

…Вопрос 3. Лоскутов и блатари. Прошу честно изложить то, что Вы думаете по этому поводу». 

Лоскутов в ответ пишет:

«4) Лоскутов и блатные. 

В лагере было не много людей, которые вкладывались бы в нормальные тесты. Благодаря действию почти непрерывному отрицательных эмоций, люди делались, а некоторые и до лагеря были больны разными неврозами, психозами и психостениями, шизофреники, блатные большинство таковыми были. В условиях воли они почти все неквалифицированные рабочие, социальные условия общие, среда, семьи. Многие из них пришли в социальный мир тринадцатым поросенком, а сосок только 12. В связи с этим я и не разнил больных на блатных, бытовиков и политических, которых в сущности и не было, кроме ярлыка, приклеенного МВД, и которые считали себя ошибочно посаженными. 

“Навару”, как Вы знаете, я от них не имел. Но убийство среди них приходилось иногда прекращать. Все же эти, в большинстве неграмотные люди, бунтовали против лагсистемы, оказывали какую-то помощь, если кто из них попадал в беду, а ведь у нашего брата этого не было?..»

Врач-арестант тактично указывает на то, что мир не делится лишь на черный и белый цвета. И «невинно осужденные» были мучениками с гнильцой, и у «блатарей» можно найти привлекательные качества. 

«У нашего брата этого не было»… При всей своей порочности «честные воры» периода «сучьей войны» с их верностью «воровской идее» и готовностью идти из-за нее под нож вызывали невольное уважение и у лагерников, и у гулаговского начальства. И это отличало их от общей массы «овец», пытавшихся выжить. Что двигало ими? Почему романтический ореол «вора» сохраняется до сих пор – причем среди широкой массы людей?

Такие вопросы Варлам Тихонович предпочел не ставить. И он имел на это полное право.