Роман Дих
Имечко
Место действия: один сибирский город... пускай будет Тюмень!
Время действия: 1993 год, начало рыночных отношений и разгула... ну и т.п., август.
Свое имя я ненавижу. Сколько пришлось выстрадать только за одно дедушкино «хочу». Он решил так, видите ли… А обо мне подумал? Как мне будет с ним житься? Отец назвал меня в честь своего папы, а моего дедушки, Адольфа Карловича. У нас в семье так принято из поколения в поколение, и отец мой носил имя предков. Ему-то нормально – он был Карл Адольфович. А я… Если я выживу и у меня родится сын, то под страшными пытками я не назову свою кровинушку Карлом. Хватит! Надоело! Одни неприятности от этих семейных традиций. Вот и тогда… Да ничего бы и не было, если бы омоновец не увидел в паспорте мое имя. Сил нет! Неделю уже лежу, харкая кровью...
1
...В тот день сидели мы с пацанами в машине. «Девятка», с характерным запахом, который знаком каждому владельцу нового автомобиля. Приятно осознавать, что в машинке никого еще не убивали и не насиловали. В скверик у Червишевского тракта мы приехали «на стрелку», которую забили обнаглевшей грузинской группировке – «нашего» коммерсилу пытались напрячь.
Долго сидим. Я уже вторую банку «Баварии» допивал. Со мной Хрипатый, Волчок и Саня Дурмашина. Про Саню и базарить нечего. Погоняло само за себя говорит. Под два метра ростом, рожа во все ветровое стекло нашей «девятки», да еще и в спортзал ходит «железяки» подергать. Кстати, «папик» наш его там и увидел. А вот про Хрипатого и Волчка, пожалуй, стоит рассказать подробнее...
Отморозки они. Правильно и называют друг друга «душманами». Им что убивать, что музон послушать – одинаково приятно. Волчок, вроде и росточка небольшого, волосенки на голове жидкие-жидкие с седой прядью у левого виска, но глаза…. Взгляд у него, как два ствола карабина «Сайга». Легко представить, что творится с «клиентами», когда Волчок на них только поглядит. Он сам об этом знает и, наверное, потому не расстается с темными очками в металлической оправе. Думаю, и спит в них, чтобы свою очередную подругу не пугать.
Хрипатый – тип еще тот. Контуженный под Кандагаром. Месяца три не мог вспомнить в госпитале, как его зовут. Да и сейчас тоже. Вот спроси его резко назвать имя, и он начнет морщить лоб, вспоминать. Жалко, конечно, мужиков. Бились за амбиции государства, а теперь этому государству на хер не нужны. Вот и зарабатывают на хлебушек с икрой – так, как им привычно зарабатывать, войной...
Хрипатый... С виду «тормоз», а таких песен про ту войну, «афганскую», которые он поет, я ни у кого и никогда не слышал. У нас еще пара «афганцев» есть, и, когда выпиваем, они всегда просят его спеть. Когда он поет, в сорванном голосе особая грустинка появляется, и уж не замечаешь, что голос сорван. А «душманы» плачут. Представляете? Здоровые мужики сидят и плачут. Зрелище не для слабонервных, скажу вам.
Грузинов так и нет. Не явиться на «стрелку» – это косяк, и спрос с них как с гадов. Дерьмо кипит у всех.
– Ну чё, пацаны, едем мочить «биджо», – зло процедил Волчок, – так дела не делаются...
– Давай, погнали... Разомнемся хоть, повеселимся... – поддержал Хрипатый братана-«душмана».
– Может, хрен с ними, пацаны? Поедем в офис и скажем «папику», что хачики струсили и не приехали. Пусть он с Сосо сам бодается. И я чуть под баранку «девятки» не залез от хохота. Саша Дурмашина, сидящий со мной рядом, придумал такой выход из ситуации. Он всего полтора месяца у нас и еще ни разу по-крупному в разборках не участвовал. «Душманы» ржали тоже. Видимо, представили, как Дурмашина с «папиком» будет объясняться. Телок он, а не Дурмашина. С такой рожей и такой трус. Надо сказать «папе», чтобы убрал его из нашего звена. Подставит когда-нибудь нас этот конявый. За свою башку я сам отвечу, но подставлять ее из-за чьей-то трусости...
Все двери у нашей «девятки» распахиваются, и нам орут:
– А ну, вышли из машины! Все! Быстро, суки!!!
Откуда они взялись? Я и не видел, как подскочили омоновцы. Это те легендарные ментовские отморозки, бывший рижский ОМОН, которых после развала Советского Союза приютили у нас в Тюмени, еще в конце девяносто первого...
Дурмашина-придурок виноват. Пока мы ржали над ним, омоновцы и подъехали.
Дергаться бесполезно. Выходим. Я вылезаю последним и вижу, что черная «Волга», видимо, с «биджо», в лихом развороте скрипнула покрышками и рванула от сквера в сторону Червишевского тракта.
«Стрелу» просохатили и нас подставили. А может, и не они? Ладно. Потом разберемся. И за подставу ответят. Они, не они – не важно… Предъява не хилая будет нашего «папика» ихнему...
Смотрю, пацанов уже шмонают, и меня как обухом по башке... Почему я паспорт-то не затырил? Стволы-то надежно лежат, и без собаки их не найдут. А вот паспорт... Лежит в кармане куртки. Слышу, Дурмашина тоненько заныл:
– Я не с ними, отпустите меня… Да я…
Удар «берцем» меж ног, и наш Санек складывается, как складной метр. После пинка в красную рожу он вскакивает и прикрывается руками. Из-под пальцев, заливая все руки до локтей, течет кровь. «Душманы» смотрят на него с презрением. Волчок сплевывает и отворачивается.
– Ну-ка, поверни сюда морду, фашист недобитый, – раздается голос омоновца, изучающего мой злополучный паспорт. Поворачиваюсь, а крыша уже поехала. Ладно, пацаны меня зовут «Фашиком» – они свои, а этот ментяра чего себе позволяет? Кинулся я на него, полметра не хватило, чтобы вцепиться в глотку. Он, видимо, на автомате с размаху ткнул прикладом мне в лоб.
Очухался я уже на земле. В затылок уперта сталь ствола и голову поднять невозможно, а кровь заливает глаза и тут же сворачивается.
Слышу, Хрипатый говорит омоновцу, чтобы тот на предохранитель оружие поставил... и тут же звучит выстрел. Тогда так и подумал, что Хрипатого пристрелили. Сам-то я не трус, но тогда, признаюсь, весь взмок. Ведь одно неосторожное движение, и пуля разнесет и мою башку...
Ни фига! Исхитряюсь скосить глаза сквозь запекшуюся кровь – и вижу, что и у Хрипатого его бестолковка на месте: видно, шмальнул мент куда-то в кусты для острастки. Лежит недалеко от меня, и так же, как в мою, в башку его упирается ствол автомата, а в спину – ботинок омоновца.
– Слушай, ты... – Хрипатый пытается воззвать к человеческим чувствам великана в маске. – Поставь на предохранитель, дурак!..
– Лежи давай! – из-под маски доносится нечто похожее на смех. – А то щас палец ненароком сорвется, и одной мразью на свете станет меньше.
Вижу, как лицо Хрипатого наливается кровью, и мысленно прошу его успокоиться. От асфальта воняет бензином...
А вот и фургон ментовской подоспел! Спорые «красноперые» выскочили, чтобы помочь своим омоновским собратьям препроводить до N-ского райотдела грозных преступников, то бишь нас.
«Мой» омоновец, убрав ствол автомата с моего затылка, велел, легонько пнув меня ботинком:
– Подымайся, урод!
Подскочивший мент защелкнул на мне «браслеты». Омоновец кивнул на меня:
– Гордись, целого Гитлера поймали!
– Как Гитлера? – Мент уставился на пятнистого собрата.
– Адольф его зовут, фрица этого.
– И фамилия Гитлер?
У милиционера чуть фуражка не поднялась вместе с волосами.
– Бух моя фамилия! Бух! Да, Адольф я, а вас е.. т?!!
Я снова не выдерживаю.
– Бух... Бухарик, короче! – Омоновцу лишь бы поржать. – Не дергайся, фашист недобитый! – И могучий толчок в спину. – Пошел!
Ну денек!
2
В отделении, куда доставили, при оформлении нас, задержанных, тоже веселуха поперла. Для ментов веселуха.
Кабинет полон до отказа – нас четверо у стены, по очереди подходим к столу с плешивым майором в очках с конским каким-то лицом. Тот протокол задержания корябает. За соседним столом летеха молодой, розовый как поросенок, сидит со всеми причиндалами для откатывания пальцев – валик, краска, стопка бумаги. Двое в штатском пытаются сверлить нас взглядами. И омоновцев двое – как статуи.
Первым Саша Дурмашина оформлялся. Рожа красная, губы слюнявые развесил, говорит еле слышно. Но все же сумел, ублюдок, взять себя в руки. Нет, ни о каком криминале слыхом не слышал – попросил случайных ребят довезти его до рынка, купить чернослива и кураги любимой бабушке, страдающей стенокардией, очень, говорят, хорошо эти продукты на сердечную мышцу действуют. И вот только сел к ним в машину – тут наряд ОМОНа почему-то.... Нет, ни о чем таком-разэтаком ребята не говорили, всё о погоде да о кино.
Ох, Саша-Саша... Там, в скверике, надо было гнилуху свою в себе держать! Ладно, и на том благодарствуем, что до конца не сломался, краснорожий.
С «душманами», конечно, проблем абсолютно никаких не возникло – еще бы! Они Крым, Рым и медные трубы прошли, хули им перед красноперыми «ломаться»? Ни в жизнь! Майор только вздыхал отрешенно, записывая ересь, которую ему гнал Волчок: о споре между ним и Хрипатым про то, как декабристы разбудили Герцена, и о художественных достоинствах телесериала «Санта-Барбара».
С тормозным же Хрипатым майор вообще чуть с ума не сошел – паузы между вопросами и ответами длились чуть не по минуте, ответы были «ага», «угу», «не», «ну дак». Отчаявшийся майор только кряхтел.
А я последним шел. Матеря мысленно и себя, дурака, за то, что паспорт не выложил утром дома, и папочку своего, Карла Адольфыча за святое следование семейным традициям.
– Фамилия?
– Там написано...
– Я не спрашиваю, что «там» написано! – Майор смотрит на меня глазами безумной крольчихи, очки блестят, как сопля на солнце. – И вообще, вопросы здесь задаю я! – прибавляет он ни к селу ни к городу.
– Бух.
– Ха. Еврей, что ли?
– Немец.
Тут майор наконец соизволит заглянуть повнимательней в паспорт.
– Имя Адольф, что ли?
– Да, Адольф.
– Карлович?
– Ну да...
Майор снимает очки и торжествующе смотрит на меня, сложив лапки свои на столе.
– Яблочко от вишенки недалеко падает! – начинает он речь. – Не зря, ой не зря такое имечко носишь... Дедушка-то небось в концлагере работал, людей жег? И папа, видать, такой же у тебя... И ты в них уродился – фашист, эсэсовец! В бандиты подался, мразь? Стрелять вас надо с такими именами!
– Слушай, ты опомнись, майор! – не выдерживаю я, и тут же ощущаю на плече лапу омоновца.
– Это ты опомнись, мальчик! – гудит человек-гора. – А то мы щас поможем.
Эхма!
3
И вот за мной хлопает дверь камеры. «Дом, милый дом», хааа! Откуда это? Да не важно.
В камере народу, что селедки в банке, дух спертый. На меня таращатся глаза цыган, бомжей, мелкой шпаны. Я с порога приветствую всех, обитатели узилища вразнобой отвечают.
Из разношерстной толпы выныривает некая мутная личность – щупленький мужичонка шакальей наружности, рукава совковой рубашки закатаны. Кисти рук и предплечья испещрены элегантным «зоновским» татуажем, мне хватает лишь взгляда на одну из наколок – кулак, сжимающий кинжал, чтобы понять, кто передо мной: «баклан», судимый за хулиганство то бишь. Статья легкомысленная, неуважаемая. И человечек, передо мной, судя по всему, несерьезный и паскудный.
А вот мой визави, видать, не понял, что перед ним не теленок. Пальцы испортаченные выгнул веерком и загнусавил:
– А када в камеру заходишь – разговор такой заводишь... Здорово, че ли, земеля? – и смотрит вызывающе. Хмыкаю в ответ:
– Здорово, коли не шутишь...
– Какие тут шутки – вынувши х.й, за девками гоняться?! – вопит «баклан». Из угла выдвигается еще одно чудо – долговязый худой парень со всеми признаками дебилизма на дегенеративной морде: узкий лоб, скошенный подбородок, глаза мутные.
А «баклан» все комедию ломает, как ломал, верно, уж не раз и пред другими:
– Ты кто по жизни-то?
– Малыш, – отвечаю, – вопрос встречный: а ты кто здесь, чтоб со мной «по понятиям» тереть?
– Че-е, крутой к нам залетел?! – В глазенках мужичка-шакала появляется присущий этому племени азарт. – Да мы тебя!..
Ну все, хорош!
Хватаю урода за уши и немытые волосы, пригибаю его башку долу и со всей силы и ярости впечатываю в лицо свое колено... Отпуская обессилевшее тело на пол, добавляю ногой – и мужичок метра полтора идет юзом по каменному полу.
– Иди сюда! – кричу дебилу.
Тот, наоборот, – пятится... За шиворот – и напарник «баклана» бахается спиной в дверь камеры, а я начинаю его лупить по чем ни попадя. Он прикрывается руками и оглушительно орет...
Дверь распахивается, оттесняя меня и мою дебильную жертву, и в глазах у меня меркнет от удара дубинкой по голове...
...Меня оттащили в кабинет к тому майору и долго избивали четверо милиционеров. Особенно старался сам майор-«антифашист». Благо хоть не омоновцы... Вас когда-нибудь били в милиции? Нет? Тогда вы не знаете, о чем я говорю... И слава Богу, что не знаете. Майор очкастый при каждом пинке по почкам лишь приговаривал:
– Получи, фашист, гранату! Ишь, порядки свои у нас собрался устраивать. Здеся тебе не Бухенвальд!
Остальные трудились молча – отрабатывали на моих боках зарплату милицейскую...
Смутно припоминаю, как меня протащили по коридору в другую камеру, поменьше и почище, и уложили на «шконку». Слышу голоса, незлые вроде. Кто-то меня тронул за плечо:
– Живой, что ли?
– Ага.
Я, кряхтя, усаживаюсь на «шконаре».
В камере кроме меня еще трое. Все синие от наколок, но по тем «партакам» видно – люди в криминальном мире солидные, уголовники старой закваски.
– У кого пашешь-то, пацан? – Спрашивающий, лет под пятьдесят, смотрит доброжелательно.
Я называю имя.
– Знаем такого, как не знать! Человек уважаемый. На, водички хоть попей!
Я с благодарностью принимаю тюремную эмалированную кружку, разом ее выпиваю.
– Похаваешь, может?
– Не, благодарствую! Тошнит.
– Лампочку стряхнули, хули...
Я снова падаю на «шконку», все тело гудит, голова – будто все же прилетела в нее пуля из омоновского автомата, вот-вот разорвется на части. Забываюсь в полусне…
Дверь камеры грохает.
Бух!
В дверях мент-ивээсовец и еще один, с дубинкой наготове.
– С вещами на выход!
Уже утро, и солнечный свет сквозь решетку падает на пол.
Короче, вытянул нас всех тогда из мусарни наш «папик». Довезли меня до дому...
... И валяюсь сейчас на тахте у себя. Отлеживаюсь уже несколько дней после «отоварки» милицейской. Ребята лекарств приволокли всякоразных, пожрать, чего душа желает, а мне кусок в глотку не лезет. Перед тахтой столик со всем этим, в квартирке моей однокомнатной – «духан» от лекарств, как у пенсионера. Время от времени поднимаюсь, держась за стенку, ползу в сортир – и удрученно наблюдаю за собственной кровавой струей.
Шшшуххх!
Занавеска на окне, форточка скрипнула, и нечто живое шлепнулось на мягкие свои лапки. Кошак мой вернулся с многодневной гулянки, угольно-черный Нельсон, такой же непутевый, как его хозяин.
Поворачиваю голову:
– Нельсон! Кис-кис!
Мохнатый мерзавец в ответ шипит и жмется к стенке. Не узнал хозяина? Вот это номер!
–Тварь! Не хватало, чтобы еще собственный кот меня ненавидел.
Негодяй словно прочитал мои мысли – присмотрелся и, вспрыгнув на тахту, примостился возле бока. Замурлыкал. Я задумчиво почесал ему загривок.
– Эх, Нельсон! «Мудилка» тебя надо было назвать, скотина мохнорылая...
Заканчивать пора с этими семейными традициями, да и не только с ними, видимо, а и с этим образом жизни... Если не сдохну, поменяю паспорт и имя и заживу спокойно. Кто будет обращать внимание, скажем, на Соколова Михаила Михайловича…
