Дмитрий Рыкунов

Непутевка в жизнь

Если сейчас кто-нибудь спросит меня, как жили дети-сироты в мое время, – отвечу однозначно – хорошо. Как они живут сейчас – не знаю. Нет возможности сравнивать. Я расскажу о другом.

Август 1978 года. Детский дом встретил меня запахом свежей краски и извести. Детей только на днях привезли из пионерских лагерей, где они провели лето. Меня же только-только перевели сюда из дошкольного детского дома, где еще оставалась моя младшая сестра. Я пока не знаю, что меня здесь ждет, и потому не боюсь.

В группе первого класса я оказался самым маленьким и хилым. По нашим внутренним законам новичку приходилось проходить испытание. Сначала он дрался с самым слабым в группе, и, если побеждал, ему приходилось драться по нарастающей. До тех пор пока он не оказывался побежденным. Жестоко. Но воспитатели закрывали на это глаза, потому что такая система помогала им поддерживать дисциплину.

Драться мне приходилось часто. Но... одно дело – драться, а другое – когда тебя бьют. Бьют кучей, жестоко, не давая возможности не то что ответить на удар, а даже подняться с пола. Били меня чаще, чем я дрался. Били старшеклассники, били воспитатели, бил даже сам директор детского дома. Били за все. За побеги особенно.

Первый раз я сбежал из детского дома через неделю после приезда. В нашей группе был пацан, который остался в первом классе на второй год. Звали его Быков Саня. Фамилии своей Саня соответствовал полностью, потому что был не по годам высок и крепок. Мы называли его Быком.

С Быком я сошелся сразу, несмотря на то что мы были полными противоположностями. А может быть, именно поэтому. В драке Бык меня, естественно, побил, однако неприязни между нами не возникло. Что поделать: закон есть закон. Именно Саня и предложил мне сбежать.

Уже тогда, в свои семь лет, я внутренне противился тому, что кто-то навязывает мне свою точку зрения, указывает, что и когда мне делать. Я согласился на предложение Быка.. За неделю пребывания в детском доме я настолько устал от драк и побоев, что согласился бы с кем угодно. В побеге в тот раз мы с Саней пробыли ровно сутки.

Договорившись с вечера, утром на завтраке мы с Быком взяли с собой из столовой по большому куску хлеба. И, когда весь детский дом шел в школу, которая находилась буквально в ста метрах, мы просто прошли мимо дверей школы. Весь день мы просидели на сопке в кустах. И только под вечер спустились и пошли в город. Есть хотелось сильно, хлеб мы съели еще днем. Куда идти и что делать, мы не знали. Как-то не задумывались об этом. Мы оказались в Центральном парке культуры, где в то время стоял заезжий зоопарк. Днем раньше нас водили туда на экскурсию, и я обратил внимание, что у ворот работали ларьки, где продавали сладости и газировку. Почему-то мы решили, что там сможем разжиться съестным. Не разжились.

Когда мы в сумерках бродили около ларьков, нас спугнул сторож зоопарка, мы побоялись, что он нас поймает, и убежали. Но недалеко.

Спали мы голодные, на голой земле, в какой-то яме почти под вольером какого-то зверя. Когда убегали от сторожа, я потерял один ботинок. Второй пришлось выкинуть. Поэтому ночью во сне у меня мерзли ноги, и я просыпался, будил Быка, забирал у него ботинки и засыпал опять. Потом замерзали ноги у него, и все повторялось в обратном порядке.

Проснулись мы, когда вовсю уже светило солнце. Вылезли из ямы и…

– Вот они!

Три старшеклассника и воспитательница – поисковая группа. По наши души.

Втюхались.

Фойе детского дома гудит. Общая линейка – построен весь детский дом. Ждут побегушников. То бишь нас. Входим. В фойе повисает тишина. Все смотрят на нас осуждающе. Все! С этой минуты мы – изгои, парии, отверженные. В том смысле, что побить нас – святое дело. А вот поговорить, поздороваться, одарить – себе дороже: сам битым будешь.

Почему-то мы с Быком себя виноватыми не чувствуем.

Сначала нас заводят в кабинет директора.

– Та-а-ак!

Протяжно, значительно. Дядька высокий, благообразный, бородка клинышком.

– Ну, с Быковым ясно все. Не в первый раз. Но ты-то, Рыкунов, ты-то куда бежишь? Неделю всего у нас, а уже отличился. От кого и куда бежишь, хотелось бы мне услышать.

Опускаю голову и молчу. Сказать нечего.

– Молчишь, Рыкунов?

Подождал ответа. Не дождался.

– Ладно, идите. Вера Ивановна вас ждет. Вы, небось, и не ели со вчерашнего дня? По-хорошему мне бы вас в наказание и сегодня не кормить. Ну да ладно. Идите в столовую. А потом Вера Ивановна сама с вами побеседует.

Вера Ивановна, воспитательница нашей группы, с нами побеседовала… Сначала шнуром от утюга, а потом еще часа два-три мы с Быком простояли на коленях по обе стороны стула Веры Ивановны, положив руки ладонями вверх на сиденье. А Вера Ивановна сидела на этом стуле. Вернее, на наших ладонях. А сидеть там было чему – килограмм сто – сто двадцать живого веса… А потом… А потом была «беседа» со старшаками – старшеклассниками.

В девять часов вечера весь детский дом поднялся на третий этаж, где располагались спальни. А когда воспитатели после отбоя ушли, меня с Быковым позвали в туалет. Я понял сразу – будут бить. Наверное, очень больно.

Когда утром Вера Ивановна спросила, откуда у меня под глазом синяк, я сказал, что пошел ночью в умывальник попить воды, поскользнулся, упал и ударился о раковину. Прослыть «сучом» – даже хуже, чем быть побегушником. Побегушника хоть могут простить, суча – никогда.

Так я стал постигать азы тех неписаных законов, по которым мне придется жить большую часть моей непутевой жизни.

Еще через неделю я курил в затяжку, пробовал алкоголь и наркотики. Хорошего в этом мало, и хвастаться такими вещами просто глупо. Однако тогда мне, семилетнему пацану, казалось, что я расту в своих глазах и мой авторитет в глазах равных тоже растет. А может, и в глазах тех, кто постарше.

Я помню, что в нашей школе продавали сушеную коноплю, шарогу или шалу, как мы ее называли. Пятьдесят копеек за папиросу. С каким апломбом я подходил к торговцу, покупал папиросу шалы, а то и не одну, и шел на угол школы, где на переменах собирались старшаки. Как поворачивались ко мне лица всех, кто находился тогда на углу школы, когда я, прикурив папиросу, выпускал первую струю синего пахучего дыма! Как жадно нюхали они воздух, в котором витал специфический запах! И звучало почти неслышное, но ощущаемое почти физически: «Дай курнуть».

Откуда брал я деньги на анашу? Впоследствии, когда мои побеги из детдома стали более продолжительными и, если можно так выразиться, более результативными, я никогда не страдал отсутствием денег. А на первых порах я деньги просто отбирал. Впрочем, как и другие детдомовские пацаны.

Наш детский дом учился в школе, где учились и дети из семей – весь район. То есть школа была смешанная, и детей из семей там было больше, чем нас, детдомовских. Тем не менее «держал» школу детский дом. И как только звенел звонок, половина детдомовских пацанов шла в буфет, где «домашняки», как мы их называли, покупали себе завтрак. Другая же половина наших шерстила по коридорам в поисках тех, кто боялся идти в буфет или по другим причинам старался скрыть наличие денег. Процедура отъема была проста: мы просто подходили и, ни о чем не спрашивая, лезли в карманы. Все, что было там, отбиралось. Если возникало сопротивление, оно подавлялось жестко и бескомпромиссно. Это касалось всех вплоть до десятиклассников. И не дай боже кому-нибудь поднять руку на детдомовца! Наказание следовало незамедлительно. Эту руку просто ломали. У себя в детском доме мы могли и подраться между собой, и избить кого-то из своих, но все менялось, когда мы оказывались вне стен детдома, и никому никогда не дозволялось тронуть пальцем, оскорбить или даже просто косо посмотреть на кого-то из нас. Такое положение сложилось не только в школе, но и во всем городе. И это неоднократно помогало мне в моих скитаниях во время очередного побега. Потому что на первых порах мне приходилось добывать деньги таким же способом. Но так продолжалось, может быть, чуть больше полугода.

Потом я нашел более легкий способ добычи денег, да и одежды тоже.

Как-то в начале весны 1979 года (я был в очередном побеге) я вылез из подвала, где ночевал, и зашел в подъезд погреться возле батареи. Проходя мимо какой-то квартиры я случайно сдвинул коврик, который лежал у дверей. Я увидел шнурок… потянул за него… и вытянул ключ. Испугавшись, что меня увидят, я сунул ключ обратно. Но потом, прижавшись к теплой батарее, я подумал, что бояться-то нечего. Девять часов утра, взрослые на работе, дети в школе. Если меня кто и увидит, то только случайно. Мне же очень хочется кушать. В общем, залез я в ту квартиру.

С тех пор, сбегая из детдома, я почти никогда не знал нужды ни в деньгах, ни в одежде, ни в еде. Переодевался в чистую одежду каждый день, что выгодно отличало меня от других беспризорников. Каждый день я обворовывал квартир пять-шесть, а если был, скажем так, в ударе, то и вдвое больше. Входя в подъезд пятиэтажки, я проверял под каждым ковриком и всегда находил минимум три-четыре ключа.

Одновременно я завел знакомства с бывшими зэками. Рядом с детским домом находилось общежитие с комендатурой, там жили те, кто только что вышел из зоны или был приговорен к работам на стройках народного хозяйства – так называемая «химия». Мы, детдомовские пацаны, ходили к этой общаге за бычками. Во время одного из таких походов я и познакомился с обитателями общаги.

Я шел, глядя в землю в поисках бычков побольше, когда сверху послышалось:

– Эй, пацан!

Я поднял голову. В одном окне я увидел коротко остриженного мужика, высунувшегося по пояс из окна. Руки у него были синие от наколок.

– Ты че ищешь?

– Бычки собираю, мужик. Курить хочу.

– А ты откуда, из маленького дурдома?

Первоначальное безразличие мужика начало сменяться интересом.

Надо сказать, что наш детский дом все называли либо «Дэдик», либо «дэдэ», либо «маленький дурдом». Соответственно, общагу «химиков» называли большим дурдомом. Поэтому вопрос мужика меня не удивил и не оскорбил. Я ответил утвердительно.

– Подожди.

Мужик скрылся в глубине комнаты, а когда вновь высунулся, в руке у него была пачка сигарет.

– Держи, пацан. Хотя… – он задумался на секунду, – знаешь что, давай поднимайся ко мне. На вахте мусору скажешь, что ко мне.

Он назвал мне номер комнаты и свое имя.

Когда на вахте милиционер меня не пропустил, я вернулся под окна, покричал и, когда мужик выглянул, сказал, что мент меня не пускает.

– Иди на вахту и жди меня, я сейчас спущусь.

Когда я снова вошел в общежитие, то увидел такую картину: вахтенный мент, побледневший, сидит, вжавшись в стул, а над ним нависает мой знакомец, а рядом с ним – еще двое, ему под стать.

– Ты че, кокарда, пацана ко мне не пускаешь?

Он не кричал. Да это и не нужно было. Его физиономия вкупе с синими руками в наколках не оставляли сомнений в том, что за словом он в карман не полезет – нету там слов. – Ты че, кнопки попутал? Ко мне сын в гости пришел, а ты не пускаешь!

– Да я ж не знал, что сын, – оправдывался мент. Было ясно, что он не верит в наше родство, но подумал, что спорить – себе дороже.

За давностью лет я даже не помню, как звали того мужика. Да это и не важно. Важнее, что, пока я находился в общаге, я чувствовал себя ЧЕЛОВЕКОМ. Столько внимания к себе, настолько серьезного отношения к моим словам, такого участия, понимания до знакомства с этим человеком никогда не знал и не видел. И это участие не было показушным, поддельным. Оно было настоящее.

В тот раз пробыл в общаге «химиков» часа четыре. Меня расспрашивали о матери, о том, как я попал в детдом и как мне там живется. И я рассказывал. Пока я сидел в той комнате и рассказывал, там побывала, наверное, вся общага. И эти взрослые мужики, почти все в наколках, не по одному сроку отсидевшие, слушали меня с интересом, внимательно, сопровождая мои слова короткими репликами вроде: «Вот суки!», «Молодец, пацан!», «Это по-нашенски!».

Впоследствии во время коротких возвращений в детдом между побегами я часто ходил в общагу. И уже не только к своему знакомцу: меня там знали все, и все были рады меня видеть. Там я углубил свои познания в зековских законах. Там, слушая рассказы о зоновской жизни, я и решил, что хочу жить такой же, лагерной, все устои презирающей жизнью. Я заболел лагерной романтикой.

Примерно в конце 1979 – начале 1980 года я познакомился с людьми более серьезными, чем «химики». Сейчас, оглядываясь назад и проклиная свою неудавшуюся жизнь, я не могу, да и не имею морального права сказать о тех людях что-то плохое, хотя именно они завершили то, что началось случайно и бессистемно, и это, по сути, явилось для меня «путевкой в жизнь», то есть билетом в одну сторону, без надежды на возвращение. Не могу, потому что о друзьях просто невозможно говорить плохо. А именно друзьями они мне и стали, несмотря на огромную разницу в возрасте. Только с ними я чувствовал себя человеком. Только от них я видел то внимание, которое требуется ребенку от взрослых Только они учили меня жизни. Учили всерьез, вдумчиво, с полной отдачей. И пусть они учили меня не той жизни, которой живет все общество, а той, которой жили они сами. И сравнивая их со школьными учителями и воспитателями из детдома, я отдавал предпочтение именно им. Они никогда не отмахивались от меня, какой бы глупый вопрос я ни задал. Потому что от их вроде бы грубого «Пойдем хавать, пацан» веяло теплом и семейным уютом куда больше, чем от казенного воспитательского «Дети, все на обед»…

Зима 1979 года. Очередной побег из детского дома. Мне приходится быть уже очень осторожным: буквально за год я стал известен всей милиции города. Меня ловят и привозят в детский дом каждые две-три недели. Привозят всегда в новой одежде и с большими по тем временам суммами денег. Деньги, естественно, отбирают у меня воспитатели и старшеки, кто успеет быстрее. Меня воспитывают и те и другие посредством кулаков и каких-нибудь подручных средств, а через неделю, а то и меньше, я вновь ухожу в бега. И... город трещит от квартирных краж.

…Жрать хочется неимоверно, и я, решив, что выжидал уже достаточно долго, вылезаю из подвала и не мудрствуя лукаво вхожу в средний подъезд того же дома, в подвале которого ночевал. Поднимаюсь до пятого этажа, попутно проверяя все коврики. Четыре ключа с подъезда – нормально. Будет мало, пробью следующий подъезд. Но сейчас важнее пожрать. Однако в квартирах на пятом и четвертом этаже съестного не оказалось. Сырые продукты в холодильниках были, но я же не сыроед. Зато денег нашел. Уже что-то. Две оставшиеся квартиры – на втором этаже.

Последняя. Открываю, вхожу и сразу – на кухню. Заглядываю в холодильник, и – о чудо! – большая кастрюля! Достаю. М-м-м – борщ. Домашний, наваристый, со шкварками… Вкуснотища!

По-хозяйски, не таясь (кого бояться-то?), беру тарелку побольше, поварешку, нарезаю хлеб. Сажусь лицом к двери. Все! Завтрак.

Дверь кухни открыта, поэтому, пока ем, оцениваю благосостояние хозяев. С левой стороны по коридору две двери – ванная и туалет. По правой стороне еще две двери – какие-то комнаты. Напротив кухни еще одна дверь. То есть квартира трехкомнатная. Уже нормально. Одна из дверей по правую сторону стеклянная. Остальные – цельные, деревянные. Все закрыты. Хозяева аккуратисты. На полу в коридоре вместо обычного половичка – хороший, еще не старый ковер. Ну, значит, удачно зашел в гости.

Когда открылась дверь напротив кухни (это оказалась спальня), я сначала и не понял, что произошло. В следующий миг моя рука с ложкой застыла на полпути ко рту. Я боялся не то что шевельнуться или вздохнуть, я думать боялся. Да и как не испугаться, если ты уверен, что в квартире никого нет, и вдруг из спальни… Как это из «Мойдодыра»: «Вдруг из маминой из спальни…»

Не, Самуил Яковлевич тут отдыхает, Это вам не Мойдодыр. Это куда страшнее…

Огромный мужик (тогда он мне показался именно огромным), весь синий от наколок, в семейных, до колен трусах, стоял и тер спросонья глаза. (Некому ему было, как гоголевскому Вию, сказать: «Поднимите мне веки».) Протерев глаза, он кивнул мне (спросонья же человек!), сделал два шага к туалету, взялся одной рукой за ручку двери, другую поднял к выключателю и… видимо, проснулся. Повернулся, прошел оставшиеся два-три шага до кухни.

– Ты че здесь делаешь?

Вопрос вроде бы простой, но как выразить на бумаге ту гамму чувств – недоумение, удивление, злость и веселье одновременно, – которые овладели им, я не знаю.

– Ку-ку-шаю…

Ответ тоже не из сложных, но представьте мое состояние!

Как я оказался под столом, я так и не понял. Щека и ухо горели, и вылезать из-под стола не хотелось совершенно.

– Вылазь!

Голос вроде спокойный, без злости. Однако мне кажется, что более уютного, теплого и, главное, безопасного места, чем под столом, нет на всей земле.

– Да ладно, пацан, вылазь, не тресну больше.

Он спокойно, без резких движений, видимо, чтобы не напугать, отодвигает стул и садится.

Делать нечего. Вылезаю.

– Садись, ешь.

Он берет с холодильника папиросу, спички, закуривает.

– Давай-давай, хавай.

Это – уже видя мою нерешительность.

Жизнь научила: дают – бери, бьют – беги. Да и детдомовская философия не располагает к излишней скромности. Поэтому сажусь и доедаю борщ.

Пока я доедал борщ и пил чай, который, кстати, налил мне он сам, он умылся и оделся.

– Ну что, домовенок, теперь рассказывай, кто ты такой и откуда взялся? – Он с интересом рассматривал меня и, увидев в моем нагрудном кармане пачку «Плиски», добавил: – Да ты закуривай, не бойся.

Сам зажег спичку, дал мне прикурить.

Отмалчиваться или врать смысла не было.

– Из детского дома я. Димкой зовут.

– Это который наверху? Трехэтажное здание из красного кирпича? – уточнил он вроде даже как удивленно.

– Ага.

– Вот те на! Моя же Натаха в вашей школе работает. Может, знаешь ее? Да и Настюха, дочка, в той же школе учится. Твоих годов девка.

Ни его жену, ни дочку я не знал по самой простой причине – школу я посещал совсем нечасто. Поэтому, естественно, разговор снова вернулся к моей персоне. Я не скрывал от него ничего. Да и что скрывать: если отведет в милицию, там и так обо мне всё знают. Однако рассказ мой не занял много времени, и я, уже осмелев и не боясь подвоха с его стороны, сам начал задавать ему вопросы. На мою откровенность он отвечал откровенностью, и я узнал, что имя его Андрей (он категорически запретил мне называть его «дядя Андрей»), что он буквально три недели назад освободился из зоны («откинулся», как он сказал), где отсидел три или четыре года, что сидел он за квартирные кражи.

Проговорили мы долго, и он, глянув на часы (время подходило к двенадцати), спохватился:

– Так, ладно, пацан, пока базар закончим. Сейчас дочка из школы придет. Ты пока вали отсюда. – Он на секунду задумался. – Деньги-то есть?

Я на всякий случай помотал головой.

– Подожди, я сейчас.

Вернулся минуты через три.

– На, тебе пока хватит. – И протянул мне несколько купюр. – Короче, так, Димка, сейчас вали. Погуляй денек. Но к пяти часам чтоб был здесь. Понял? Запомни, не придешь – твоя беда. Сам найду…

Уходя от Андрея я не думал, что вернусь туда. Скорее наоборот, я был уверен, что никогда больше его не увижу. Но, прошастав полдня по городу, я около четырех зашел в «Блинную», взял тройную порции блинов с медом, устроился за столиком в углу и, поедая блины, подумал, что наверняка ничего не потеряю, если все-таки еще раз схожу к Андрею. Логика у меня была простая: если он хотел бы сдать меня ментам, то сделал бы это еще утром; во-вторых, он все-таки уголовник, поэтому вряд ли мне грозит, что он сдаст меня; в-третьих, мне с ним просто-напросто интересно.

Я чуть-чуть опоздал. Было около шести вечера, когда я позвонил в дверь. Открыла мне девочка лет восьми-девяти.

– Ты Дима? – сказала она полувопросительно, полуутвердительно. Улыбнулась и, не дожидаясь моего ответа, открыла шире дверь и посторонилась. – Ты проходи.

Я до сих пор не знаю, рассказал ли Андрей жене и дочери о том, что я пытался обокрасть их квартиру. Но если даже и рассказал, на их отношение ко мне это не повлияло. Меня встретили улыбками. В процессе знакомства и дальнейшего разговора прозвучало несколько фраз, из которых вроде бы следовало, что рассказал, но напрямую никто ничего не произнес. Я пробыл у них часа два, и все это время я чувствовал внимание этой семьи, как будто я сам был ее членом. Меня расспрашивали о жизни, со мной шутили, смеялись над моими шутками, а если разговаривали серьезно, то так, будто мое мнение было для них очень важно…

Потом все сели пить чай. Попив чаю, Андрей поднялся из-за стола.

– Ну ладно, девчонки, – обратился он к жене и дочке, – вы тут прибирайтесь, а мы с Димкой съездим кое-куда.

– Ночевать дома будете?

Тетя Наташа, как я ее называл, спрашивала так, будто не сомневалась в том, что отныне я останусь жить у них.

– Не знаю, Наташ. Там видно будет. Если что, я позвоню.

Андрей подтолкнул меня к двери:

– Ну что, поехали.

Выйдя на улицу, Андрей остановил такси:

– До Хёмы, командир.

Хёмой в городе называли район Кинотехникума. Ехать туда было минут десять-пятнадцать.

Я не спрашивал, куда и зачем мы едем. Сам Андрей тоже ничего не говорил. И только когда он расплатился с шофером и мы вылезли из машины, он, мельком глянув на меня, сказал:

– Поканали. Братва, по ходу, уже на малине.

Кто такие братва, я уже знал. А что значит «малина» – нет. Но расспрашивать не стал. Идти пришлось недалеко. Пройдя от остановки метров триста до магазина «Спутник», Андрей свернул к малосемейке. На первом этаже мы прошли в конец коридора. Из-за одной двери доносились мужские голоса и музыка.

Когда мы вошли, кто-то убавил звук на магнитофоне.

– О, Береза нарисовался. Здорово, братуха!

Человек шесть мужиков в возрасте от тридцати до сорока. Руки у всех в наколках. На столе закуска, несколько бутылок водки. Пустых нет – только начала.

– Здорово, братва!

Андрей здоровается со всеми за руку.

Тут кто-то замечает меня.

– Береза, ты че пацана приволок?

Андрей оглядывается на меня.

– Гаврош это (беспризорник). Расскажу – не поверите. А поверите – засмеете.

Андрей машет мне рукой:

– Иди сюда, Димка.

Когда Береза рассказал об обстоятельствах нашего знакомства, у меня заложило уши от гомерического хохота присутствующих. Отсмеявшись, один из них спросил:

– Слышь, Береза, это все понятно, но сюда-то ты зачем его притаранил?

Андрей оглядел сидевших за столом, налил себе водки, выпил и только потом, глядя тому в глаза, ответил:

– Боцман, я не буду задавать тебе вопросы, кто ты есть по жизни и чем ты живешь. Я знаю это. И скентовался с тобой именно поэтому. Так почему же я должен оттолкнуть от себя такого же крадуна, как ты, я и все здесь находящиеся? Почему? Только потому, что он еще пацан? Но я посоветую тебе, Игорь, пообщаться с ним, и, я уверен, ты, – Береза оглянулся на остальных, – да и все, кто здесь есть, оценят мое решение.

Он замолчал, взял бутылку водки и разлил по стаканам, не обойдя и меня.

Тот, кому адресовались слова Березы, взял стакан, посмотрел через него на свет.

– Андрюха, я прохватил с тобой уже не один срок и знаю тебя давно. Сомнения в твоих словах и поступках нет. Но мне все равно непонятно, пацан-то здесь зачем? Ну, крадет он, ну и что? Ты детский сад открыть, что ли, хочешь? – Боцман ухмыльнулся. – Для малолетних преступников? Или, может, давай сейчас соберем на эту хату всех крадунов города. Вот мусорам лафа подвалит – заходи, бери…

– Да ладно тебе, Боцман. Ты че, в натуре, как на допросе? Ну, привел Береза пацана. И че? Тебе что, холодно или горячо? Или тебе навязывают что-то? – Говоривший недоуменно смотрел на Боцмана. – Или здесь сейчас вопросы серьезные решаются? Ведь просто сидим, отдыхаем. Ну и пацан пусть посидит. Лишнего он не съест и не выпьет. Да и идти ему некуда. Ты же слышал. Береза говорил: детдомовский, да и в бегах. Пусть сидит, не гнать же его.

– Погоди, Сява, – перебил его Береза, – я понял, что Боцман имел в виду. Непонятно ему? Ну так я сейчас поясню. – Береза посмотрел на Боцмана: – Слышь, Игореня, мне помнится, как лично ты на каком-то сходняке в лагере посетовал, что молодняк нынешний уже не тот. Мол, перестали уважать старых крадунов, живут не по понятиям. Было такое? – Боцман кивнул, и Береза продолжил: – Ну так я хочу натаскать пацана. Ты посмотри на него. Уже сейчас видно – лагерь он стороной не обойдет. А поспрашивай его, он в свои восемь лет знает по жизни больше иных двадцатилетних. Вот и пускай он будет именно тем, кто будет уважать стариков, кто будет знать понятия и жить по ним. А глядя на него, может, и другие начнут меняться…

Ту ночь я ночевал на «малине». Правда, я совершенно не помню, как лег спать, потому что напился до полной потери памяти. И с тех пор я почти все свое время проводил на Хёме в этой компании. И даже когда я не был в бегах, я часто приезжал туда, встречался с Боцманом, Сявой, Березой и другими, имена которых не помню за давностью лет, и мы проводили время, разрабатывая планы квартирных краж по «наколкам», или в серьезных разговорах с кем-нибудь из «бродяг», которые учили меня навыкам профессии и понятиям по жизни.

Боцман. Которому вначале была не ясна причина моего присутствия в их кодле, после объяснений Березы принял меня как равного и вносил свою лепту в мое воспитание и обучение.

Забегая немного вперед, скажу, что, после того как меня из детского дома отправили в спецшколу для трудновоспитуемых подростков («короедку»), я потерял связь с кодлой, в чем нет ничего удивительного: каждый из них рано или поздно отправился в свою очередную ходку.

Однако именно о судьбе Игоря Боцмана и Андрея Березы мне стало известно, уже и не помню, из каких источников. Их обоих расстреляли. По решению суда. То есть законно. Березу Андрея расстреляли в 83 ил 84 году, за что – не знаю. Боцману приговор привели в исполнение в 82 году за убийство двух милиционеров, о чем я знал, так как все это произошло еще до моей отправки на короедку...

Как-то (это было в году 80-м или 81-м) мы втроем – я, Береза и Сява – сидели на «малине». Было около одиннадцати часов утра. Остальные были кто где: кто «на деле», кто дома. Мы сидели и просто разговаривали, когда в коридоре раздались быстрые шаги и в комнату почти вбежал Боцман.

– Ну все, братва, п…ц мне! – с порога выпалил он.

Мы непонимающе посмотрели на него.

Боцман прошел комнату, достал из стола бутылку водки, стаканы, поставил все на стол, налил.

– Давай вмажем, а то колдо..ит, как бобика, – проговорил он. – Потом приколю, что к чему, да отваливать надо.

Мы выпили, и Боцман рассказал, что он давно уже посматривал за одной хатой, где, по его мнению, были и золото, и меха, и деньги. И вот сегодня наконец он выпас, что хозяева отвалили и появилась возможность «поднять» хату. Что он и сделал. «Фомичом» отжал замок и зашел в квартиру. К счастью, язычок замка не погнулся, и Боцман закрылся изнутри и стал шерстить хату. Там действительно было что взять. Он собрал уже баулы и приготовил их к выносу, когда в дверь неожиданно позвонили. Глянув в глазок, он увидел двух ментов. Понадеявшись на случай, открывать дверь не стал – дома будто бы никого нету. Однако менты, позвонив минут пять, стали кричать через дверь, что знают – в квартире находится посторонний, соседи, мол, видели, как он ломал замок и входил в квартиру, и вызвали милицию. Менты советовали выйти и сдаться, пообещав оформить явку с повинной. Сдаваться Боцману не хотелось. Да и прикуп был более чем богатый: кроме трех баулов с мехами и другими вещами он взял полный стакан золота в изделиях и чуть более пяти тысяч деньгами (кто помнит 70–80-е годы, знает, какие большие это были деньги). Поэтому он решил прорываться на ура, припугнув мусоров ножом. Прорваться не удалось, потому что менты ножа не испугались и бросились крутить Боцмана. В общем, Игорь даже и не понял, как, отбиваясь, завалил одного мента. После этого, решил Боцман, терять уже было нечего, и он успокоил и второго. Бросив баулы, забрав только рыжье и деньги, он свалил.

Когда Игорь кончил говорить, Береза лишь крякнул от досады. Сява, растерянно покрутив головой, произнес:

– Да, братан, наворотил ты делов. Валить тебе из города надо, пока мусора кислород не перекрыли. Это же «зеленка» (расстрел) голимая. За мокруху да еще цветных (милиционеров) никакой скощухи не будет.

– Да врубаюсь я, пацаны, врубаюсь. Потому и говорю, что п…ц мне. Ты, Береза, потом Калину просвети, «куда меня кукушка позвала» (почему я в бега подался). Пусть он не кубатурит, лавешки мне сейчас нужнее, потому я на котел ничего не даю. Лады?

– Ладно, Игореня, все Калине передам. А ты давай, кота за яйца не тяни, отваливай. А то, в натуре, мусора кислород перекроют. Сейчас в городе такое начнется, муха не проскочит. – Береза похлопал себя по карманам. – На, кстати, еще «бумаги» (денег), тебе, в натуре, сейчас нужнее.

Он достал из карманов все, что у него было. Вытащил также деньги из стола и все отдал Боцману.

Собирался тот недолго и уже буквально минут через десять ушел.

Больше Игоря Боцмана я не видел никогда.

Однако дня через три-четыре после описываемых событий, меня в очередной раз повязали, потому что я был в бегах. И когда меня привезли в горотдел, где я обычно дожидался, пока за мной приедут из детского дома, у входа на доске «Их разыскивает милиция» я увидел фоторобот Боцмана. И ошибиться было невозможно.

А пока шел 79-й год, и ничего не предвещало описанных мной событий. Я систематически сбегал из детского дома, крал и постигал основы арестантской жизни в разговорах с Сявой, Березой и Боцманом. В это время меня познакомили со смотрящим за город, Сашей Калиной, то есть меня, можно так сказать, официально ввели в уголовный мир, где я смог понять, как и на какие цели собирается так называемый общак.

Я сам почти с каждой кражи отдавал какую-то часть на «общее» нашей кодлы. Находясь рядом с Калиной, я узнал,как в общак города стекаются огромные по тем временам суммы денег, меха, золото, добытые кражами или гоп-стопом.

Я не могу оценить в настоящее время, какие и как собираются в городах общаки и куда они идут. Но в те времена «воровская идея» работала реально, и я видел, как из общака брались деньги, на которые закупались продукты, сигареты, махорка и другие необходимые вещи и все это везли в лагеря. Я сам неоднократно принимал участие в таких поездках. И меня, восьми- девятилетнего пацана, знала вся «босота» не только нашего города, но и других городов края, и я тоже знал многих старых уркаганов, которые достойно прошли тот жизненный путь, который они выбрали сами или им уготовила судьба. И пусть это был путь отрицания законов и общественных устоев, но я до сих пор уверен, что те люди, ушедшие уже в небытие, все равно достойны уважения и памяти тех, кто их помнит. И совсем не потому, что о мертвых «или хорошо, или ничего». Просто потому, что они достойно прожили СВОЮ жизнь.

Я не собираюсь агитировать нынешнюю молодежь, живущую в лагерях нашей необъятной родины, поменять свой образ жизни по образцу 70–80-х годов. Я сказал выше: в те времена «воровская идея» работала реально. Но… в то время. Не сейчас, не сегодня.

Сегодня я отрицаю «воровское». Отрицаю потому, что эта идея потеряла актуальность и давно уже искажена теми, кто жил воровским только ради своей выгоды, своих меркантильных целей. Более того, говоря откровенно, в 90-е годы прошлого века эта идея была изгажена и затоптана именно теми, кто был призван ее защищать, ею жить, – теми, кто сам был коронован «вором в законе». Я это видел.

Но я отвлекся.

Однажды во время очередного побега из детского дома я приехал на Хёму, но, к своему разочарованию, не нашел никого на «малине». Поэтому мне пришлось ночевать в каком-то подвале и на голодный желудок. Утром, выйдя из подвала, я решил «поднять» одну-две хаты, чтобы на «малину» прийти уже не с пустыми руками. Зайдя в подъезд ближайшего дома, я, как обычно, проверил коврики около всех квартир и начиная с пятого этажа стал было спускаться, заходя в те квартиры, ключ от которых нашел. На третьем этаже я открыл квартиру, в которой брать было совершенно нечего... Но выйдя оттуда, я почему-то не вернул ключ на место. Меня будто подтолкнул кто-то попробовать открыть этим ключом соседнюю квартиру. Я попробовал… И замок открылся.

Когда я вошел в эту хату, я понял, что в ней давно уже никого не было: на полу и мебели лежал порядочный слой пыли. В отключенном холодильнике продуктов не было. Для успокоения совести я все же решил пробить квартиру полностью. И когда я случайно сдвинул в серванте стопку книг, у меня задрожали руки и ноги: я увидел за книгами несколько пачек денег. По виду их было много. Я взял их трясущимися руками и на подгибающихся ногах прошел к креслу, и рухнул в него как подкошенный. Чуть успокоившись, я пересчитал, вернее, попытался пересчитать деньги: они были в банковских упаковках, и, не разрывая упаковки, я на вид по достоинству купюр определил, что денег было около двух с половиной тысяч (конец 70-х!).

Из этого дома я ушел, даже не проверив квартиры на втором и первом этажах. Я просто положил ключи на место и ушел.

Кто помнит те годы, когда средняя семья жила порой на сто двадцать рублей в месяц, тот знает, какие это были большие деньги. Я от радости забыл про все и про всех. Я помню, как, выйдя на автобусную остановку, я от избытка чувств достал пачку трехрублевок, порвал банковскую ленту и подбросил всю пачку вверх. Деньги разлетелись по всей остановке. А я стоял и смотрел, как взрослые дяди и тети бегают за летающими купюрами или, ползая на коленях по тротуару, подбирают новенькие трешки, и… смеялся. Стоял. Смотрел. И смеялся…

Взяли меня в тот раз буквально через день-два, когда я не успел израсходовать даже пятисот рублей. И, как я понял, искали меня целенаправленно и именно из-за этой хаты. Дело в том, что либо в тот же день, либо на следующий вернулись хозяева. Они были в рейсе на рыбообрабатывающем судне. И вот после четырех месяцев путины они вернулись. Естественно, они заявили в милицию. Дальше было уже дело техники.

Но по-настоящему меня огорошили, когда привезли на эту хату на следственный эксперимент, чтобы я показал, как туда проник, что делал и в каком порядке.

Я показал. Но, когда я рассказал, что от волнения сел вот в это кресло и посидел в нем перед тем, как уйти, хозяин квартиры, высокий молодой парень, переглянувшись с женой, подошел к креслу и поднял сиденье. Лица ментов вытянулись от удивления. Мне стало интересно, я подошел поближе посмотреть, что их там так удивило. Кресло было раздвижное, хозяин сделал в нем небольшой ящичек… который был уложен пачками денег. Их было много.

– И сколько здесь? – чуть не заикаясь, спросил один из ментов.

– Сорок восемь или сорок девять тысяч. Мы с женой копили на машину себе и моим родителям. Да еще родителям жены хотели дом или квартиру купить. С этого рейса, по нашим подсчетам, уже хватает…

Когда меня везли обратно в горотдел, менты, можно сказать, пожалели меня.

– Да, Димка, хоть ты и откупился на этой хате на две штуки, но прикинь, как ты лоханулся, не пробив хату полностью. Пятьдесят кусков!!! – Мент от возбуждения тряс головой и махал руками. – Я таких денег со своей зарплатой за всю жизнь не соберу. А ты там лоханулся. В следующий раз не теряй разума. Нашел деньги, ищи дальше. Видал, как бывает…

Из детского дома в тот раз я сбежал буквально часа через два-три после того, как меня туда привезли. Правда, за эти часы я успел отхватить по роже не меньше пяти раз. Но, как только у меня появилась возможность, я «встал на хода».

Приехав на Хёму, я застал на «малине» Андрея Березу и Валеру Балыча.

– Здорово были! – поздоровался я, зайдя в комнату. – А где все? Я два дня назад приходил, вообще никого не было. Пришлось в подвале ночевать. – Я сел на кровать. – Сейчас еще кое-что приколю. Вообще зехер вышел.

Пока я рассказывал про эти пятьдесят тысяч, в комнате собрались почти все. Когда я окончил, воцарилась тишина. Потом ко мне подошел Балыч, присел рядом на корточки и спросил:

– Пацан. А где эта хата?

Я хотел ответить, но меня перебил Береза:

– Да ладно, Валера, не грузись сам и пацана не грузи. Нету там по ходу этих бабок. Пацан напугал хозяев, и они скорее всего уже перепрятали эти деньги или вообще в сберкассу отнесли. От греха подальше. – Береза посмотрел на меня. – Ну а с тобой, Димка, мне хотелось бы поговорить. Я тут Боцману пояснял, что привел тебя по жизни поднатаскать. Вот и повод нашелся. Пацан ты не глупый, несмотря на свой нежный возраст, так что садись похавай, если голоден, а потом побазарим. Братва тоже послушает, может, кто захочет словечко замолвить…

Так серьезно Береза со мной еще ни разу не говорил. Прошло уже более тридцати лет, а я будто сейчас вижу серые глаза Андрея Березы, слышу его неторопливую речь, часто спровождаемую жестикуляцией (старая зэковская привычка, которой с давних пор подвержен и я). Так началось мое обучение.

Посадив меня на стул и сев напротив, Береза приступил:

– Смотри пацан, в свои восемь-девять лет ты уже должен понимать, что такое государство и как оно устроено. – Дождавшись моего кивка, Андрей продолжил: – Так вот, говоря о преступном мире, ты должен понять, что, по существу, это государство в государстве. Со своей схемой построения, иерархией, казной и всем остальным, что присуще государству. Я не беру сейчас мелкие нестыковки и нюансы. Я говорю сейчас в общем и целом. Вот из этого пока и будем исходить. Годится?

Я снова кивнул, и он продолжал:

– Если исходить из схемы построения государства в том смысле, что государством кто-то управляет. В нашем случае это генеральный секретарь Леня Брежнев. Преступным миром тоже управляют. Им управляют воры. Леня Брежнев правит один. Но у него есть Центральный комитет и всякие министры. Преступным же миром правит не один вор, а сходняк воров. Есть у них, конечно, один самый авторитетный Вор, к которому все прислушиваются, но в отличие от Лени Брежнева он не правит один. Просто имеет на сходняке решающее слово.

– Ты че, Береза, в натуре, как на политзанятиях? – перебил Березу Сява. – Ты че пацану голову забиваешь? Объясни ему попроще как-нибудь. Попонятней. Я понимаю, у тебя в БУРах и на крытой время девать некуда было, вот ты и «Капитал» Карла Маркса, и все сколько ни на есть томов Ульянова-Ленина пропахал. То есть политически ты подкован. Но пацан-то малой совсем. Ему бы как-нибудь попроще, подоходчивей все объяснить. Если ты уж взялся рассказывать, отчего в хлебе дырочки и чем их замазывать, то расскажи так, чтобы человек понял.

– В общем-то да, что-то понесло меня не в ту степь, – согласился Береза, – сейчас попробую по-другому. Короче так, Димка, весь преступный мир делится по мастям. Мастей всего четыре, как в картах. За четвертую масть тебе знать пока ни к чему, не нужно. А остальные три масти это – Воры, Бродяги и Мужики. При написании всегда выделяй эти слова с большой буквы. Это основа, фундамент, да и, грубо говоря, все построение преступного мира. Назвать их всех одним словом – это братва. Вот все, сейчас здесь присутствующие, – это братва. Среди нас есть и Мужики, и Бродяги. Воров только нету. Почему происходит такое разделение на масти? Все зависит, пацан, от того, как и чем ты живешь, от образа жизни. Если ты не работаешь на государство, а только крадешь, значит, ты крадун. И если ты достойно себя покажешь и не изменишь образа жизни, то тебя могут назвать Вором. Мужик по масти – это тот, кто и крадет, и поработать ему не западло. На таких лагеря держатся. Это основа преступного мира. Никогда, Димка, не пренебрегай Мужиком. Мужики в свою очередь тоже разделяются. На просто Мужика и на Воровского Мужика. Воровской Мужик – это тот, кто и работает, но и в лагере ведет бродяжий образ жизни, болея душой за Воровское, за Людское. Бывали часто случаи, когда и Бродяги в лагере были, но Воры крепили лагерь за того вот Воровского Мужика. Ну а Бродяги, Димка, – Андрей на минуту задумался, – это тоже образ жизни. Но только конкретно лагерный, когда человек в лагере жизнь нашу строит, страдает за это в БУРах и изоляторах. Тебе, наверное, сейчас это не очень понятно. Но если запомнишь сейчас, что я рассказал, то потом, когда будешь топтать зону, во всем разберешься очень быстро.

Как ни странно, но в тот день на «малине» не было даже обычной попойки, хотя к концу дня там собралась почти вся кодла, что бывало нечасто. Мы все: я. Береза, Боцман, Сява, Балыч, Свисток, Картоха, Рябой и Игровой – сидели долго. Допоздна. И даже прихватили часть ночи. И все это время они, каждый по очереди и в меру своего умения говорить, рассказывали и объясняли мне все, что касается преступного мира. Что это вообще такое, как он устроен и чем он живет. Я многое узнал в тот день: кто такие Воры в законе и что такое Воровское, кто такие Бродяги и что значит Людское, что такое Общак и как и для каких целей он собирается, как живут лагеря, многое-многое другое.

А под конец Береза сказал:

– Вот видишь, Димка, все вроде и просто, в то же время сложно. Для тебя сейчас не все понятно, поэтому задавай вопросы, не стесняйся, интересуйся. За спрос в рожу не бьют. А если ты из сегодняшнего разговора вынесешь хоть что-то полезное и оно, даст бог, пригодится тебе в жизни, то наши старания не прошли даром. Но закончить эту бадягу мне хочется тем, из-за чего я и начал весь этот разговор. Ты на той хате поднял две штуки. Что сказать? Молодец! Но… – Андрей сделал паузу, – ты был бы вдвойне молодцом, если бы часть этих денег попала бы в котел города. На нужды братвы. Но ты и сам не попользовался, и людям не дал. Скажу честно, если бы так поступил кто-нибудь из тех, кто сейчас находится здесь, кроме тебя, с него был бы спрос по всей строгости. Ты – другое дело. Пока. Так что, пацан, учись жить…

Ребенок – это губка, которая впитывает знания как воду. И только от окружающих зависит, какие знания будут вложены в голову ребенка и какие духовные ценности – в его душу. Мне попалось такое окружение. И вот такие знания, такие духовные ценности были вложены мне в голову и душу. Кого в этом винить? Да и нужно ли кого-нибудь винить?

Я прожил с этими знаниями и ценностями большую часть своей жизни. Я получил то, что хотел. То, чем меня сначала заразили «химики» из большого дурдома, а потом дополнили и развили своим воспитанием Андрей Береза и его друзья. Их я с полным правом и основанием считал тогда и сейчас считаю своими Друзьями. Других друзей у меня больше никогда не было. И сейчас нет. Потому что, прожив жизнь так, как меня научили, я сам стал свидетелем того, как эти устои арестантской жизни, эти понятия и законы перевираются и искажаются, а идея умирает от того, что ею не живут даже те, в честь кого она была когда-то названа.

Мне не обидно, что переосмысление пришло ко мне так поздно. Да и переосмысление ли это? Не так важно. Важнее то, что я прожил свою жизнь так, как прожил. Что сначала мне попались люди, призванные государством воспитать меня, но которым я был просто-напросто безразличен или являлся обузой. Факт. Что они не смогли или не захотели вложить в меня те нормы морали и этики, которые знали сами и которыми жило все общество.

А потом мне повстречались те, кто нашел силы и время не оставлять меня без внимания и научить тому, что знали и умели сами.

Так кто же виноват в том, что я стал тем, кем стал, а не тем, кем было нужно?

Но я, пожалуй, снова отвлекся.

В самом начале я сказал, что не знаю, как сейчас живут дети-сироты, но в мое время жили хорошо. Сказал и стал описывать. Как меня били воспитатели и старшеклассники, как я сбегал, врал. Но по этим ли критериям надо судить «хорошо» или «плохо»?

Можно ли сказать, что вам живется плохо, если вас кормят четыре раза в день, при этом вам хватает и мяса, и колбасы, и сыра, и сладостей? Вряд ли.

В том детском доме, в котором воспитывался я, кормили именно так. При этом могу добавить, что на любой праздник, на который положено дарить подарки, мы, детдомовцы, получали даже не по одному, а по пять-шесть подарков. На Новый год особенно. Это были подарки от самого детского дома, от гороно (городской отдел народного образования), от горисполкома (сейчас это мэрия), а также от трех-четырех предприятий, которые шефствовали над детским домом.

Я знаю, что в нынешнее время не каждая семья может позволить себе отправить ребенка на лето в лагерь отдыха. Про детские дома не знаю. Но в те времена нас каждое лето отправляли в пионерские лагеря. Мы могли пробыть одну смену в одном лагере, вторую – в другом, а третью – еще в одном. А могли все три смены пробыть безвыездно в одном лагере. Плюс к этому на наш детский дом ежегодно выделялись две-три путевки во всесоюзные пионерские лагеря «Артек» и «Орленок». Все это я рассказал, чтобы мои утверждения о нашей хорошей жизни не показались голословными.

Между тем время шло, я по-прежнему бегал и крал. Так продолжалось весь 80-й и 81-й год. Пока в конце восемьдесят первого года после моего очередного побега воспитательница нашей группы не сказала, что по мне тюрьма плачет и я, скорее всего, буду отправлен в спецшколу.

Я испугался и снова сбежал. Только в этот раз не остался в своем городе.

В нашем городе кроме детского дома была еще школа-интернат. Я часто там бывал и знал многих пацанов. Но самые лучшие отношения у меня сложились с Андрюхой Бяшей, с которым мы неоднократно вместе бичевали. В интернате Бяша находился в детдомовской группе, а это означало, что родители у него есть, но лишены родительских прав. Тем не менее Бяшу на праздники или на каникулы часто отпускали домой.

В тот раз я приехал в интернат просто так, от скуки. Мне хотелось взять с собой кого-нибудь из пацанов и погулять по городу или сходить в кино. Первым мне встретился Бяша.

– Опа! Здорово, Андрюха!

Я протянул ему руку:

– Здорово, Димон. Че делаешь, куда собрался?

– Да я на бичу снова. Вот думаю, куда из города стартануть. А то мне воспетка в дэдике пообещала, что на короедку.

– Во, б…! – удивился Бяша.

Но глаза его загорелись.

– А может, давай я тоже свинчу из инкубатора, а? Тогда вместе с города свалим.

– А куда подадимся? – спросил я.

– «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз!» – пропел Бяша и тут же предложил: – Может, в Артем рванем, к моим?

– А че, можно и в Артем, – согласился я, – Разницы нету. Главное, отсюда.

На том мы и порешили.

Бедному собраться – только подпоясаться. Бяша и не собирался. Мы просто сразу ушли из интерната. Ехать в Артем решили завтра. А сегодня надо было найти хоть немного денег. На дорогу. Мы с Бяшей вместе поехали на Хёму, где Сява дал мне немного денег. Там же мы и заночевали.

Березы на «малине» не было, он уехал куда-то по делам. А Игорь Боцман на то время был уже в бегах и в розыске. Поэтому я попрощался только с теми, кого смог увидеть. И попросил Сяву рассказать Березе, что я свалил из города, потому что меня собираются упаковать на короедку.

– Ну что ж, удачи тебе, пацан. Держи хвост пистолетом, а нос по ветру, – напутствовал меня Сява. – И запомни: не верь, не бойся, не проси…

Добираться до Артема мы с Бяшей решили автостопом. Так безопасней. Пока шли к трассе из города, Андрей успел мне рассказать кое-что об Артеме и о том районе, где живут его родители. А когда мы вышли на трассу… мы потеряли друг друга.

Шофер сказал, что едет только до Душкино и может взять только одного. Мы решили, что поедет Бяша и будет ждать меня в Душкино. Но, когда часа через два-три я добрался до Душкина, Бяши там не оказалось. Я не знаю, куда он делся: то ли менты повязали, то ли сам решил отвалить. Я решил, что Бяше попалась машина, идущая до Артема и он решил сразу ехать туда, рассудив, что я доберусь сам. На мое счастье, машина, на которой я добирался до Душкина, шла как раз через Артем, и я попросил водителя подбросить меня туда.

До Артема в район «птичника» мы доехали только часам к двенадцати ночи. Пока ехали, я рассказал водиле о себе и своих злоключениях. В те годы люди были как-то добрее и душевнее, поэтому водила не только не стал сдавать меня ментам. Когда мы подъехали к «птичнику», было уже темно и водила спросил:

– Ну что, здесь разберешься, а? Найдешь корешка своего и где переночевать?

– Думаю, найду, – ответил я, – но если что, то не впервой, переночую на улице. Не холодно ведь.

– Ладно, Димка, вот тебе еще чирик, пригодится на новом месте. – И дал мне десять рублей. – Удачи тебе…

Машина уехала. А я остался. Один. Ночью. В незнакомом месте. Детство от взрослой жизни выгодно отличается тем, что ты не думаешь о том, что будет завтра, потом. Живешь сиюминутным. Сегодня. Сейчас. Вот и я, как принято говорить, не парился. Я просто пошел к ближайшим домам – переночую в каком-нибудь подвале, а утром разыщу Бяшу. Я был сыт – водила накормил, сигареты на ночь были, деньги на завтра тоже. Что еще нужно?

Меня разбудили голоса. Я спал в самом темном углу подвала на верхних трубах, где было теплее, и потому меня видно не было, а я просматривал весь подвал. Это были пацаны, человек шесть. Все в школьной форме, с портфелями. Сачкуют от школы. Сидят на трубах, курят, рассказывают анекдоты, смеются.

Я сам люблю анекдоты и знаю их очень много. А тут услышал какой-то новый и не выдержал, рассмеялся. В полный голос. Естественно, они испугались. Но, когда я спрыгнул с труб и они увидели, что это такой же, как они сами, пацан, успокоились. Один только спросил:

– Ты кто?

– Здорово, пацаны, – поздоровался я. – Меня Димоном зовут.

Я подошел к ним, пожал протянутые руки, со всеми познакомился. Когда с формальностями было покончено, я спросил:

– Пацаны, а вы, случаем, Андрюху Бяшу не знаете?

Оказалось, знают. Только давно не видели. С тех пор как увезли его в интернат. И никто даже не знал, куда именно.

Я рассказал им, что Бяша в интернате был в Находке, что сам я оттуда же, только из детского дома, и что мы оба вчера сбежали, решили ехать сюда, к родителям Бяши, но по дороге потерялись. Когда я закончил, все помолчали, потом один сказал:

– Слышь, Димка, ты ведь ночью приехал? Может, и Бяша поздно приехал да сразу домой пошел? В общем, ты бы подождал. Если он приехал, то днем обязательно нарисуется.

Другой спросил:

– А если его нету, куда ты, Димон, подашься?

– Да я, пацаны, как-то не думал еще об этом.

Они переглянулись, потом он предложил:

– А че, оставайся тогда здесь.

– Ну-у-у, не знаю, – протянул задумчиво я.

– Димон, – наперебой загалдели пацаны, – ты сам прикинь, какая тут житуха. Вот смотри, «птичник» стоит на отшибе от всего Артема. Здесь рядом только Артеи-ГРЭС. И только в ГРЭСе есть менты. А у нас здесь хоть и опорный пункт, но на весь «птичник» всего один участковый, и тот хромоногий. А больше здесь ментов и не водится. Опорник открывается только по вечерам, когда участковый раздает повязки дээндэшникам. А дээндэшники все местные.

Меня такой расклад устраивал, и я не недолго думая согласился. Но, признаться честно, выбора у меня не было. Куда податься? Кругом все незнакомо. А тут хоть шапочные, но знакомства. Сами ведь предлагают остаться, обещают носить пожрать, когда родаков не будет. В общем, я остался на «птичнике».

И не пожалел об этом своем решении. Я прожил на «птичнике» полгода. Это был самый большой отрезок времени, когда меня не ловили.

Буквально за месяц-другой меня уже знал весь «птичник». Все знали, что я детдомовец, что я в бегах, и никогда никто не делал попыток поймать меня и сдать в милицию. Наоборот, за полгода я пожил почти в каждой семье, где были дети. Родители сами звали меня пожить у них. Я соглашался. А когда мне надоедало, я просто переставал приходить ночевать. Без всяких объяснений. И, прожив в подвале неделю-другую, принимал приглашение другой семьи. При этом, уйдя из очередной семьи, я потом мог спокойно прийти к ним в гости, чтобы помыться и поесть.

Больше всего мне запомнилась семья, состоявшая из одних девчонок. Запомнилась и полюбилась. Отца у них не было, и мать одна растила трех дочерей. Я до сих пор их вспоминаю. Есть в русском языке выражение «кататься как сыр в масле». В этой семье я и был таким сыром. Такое трудно рассказать. Понять это можно, только когда почувствуешь. Да и как можно словами выразить ту глубину любви и безграничного тепла, что мне дарились?

Признаюсь честно, за давностью лет я уже не помню, как кого звали, но мне бы очень хотелось даже сейчас, когда минуло уже тридцать лет, сказать им простое человеческое спасибо.

Обшустрившись на «птичнике», я стал раз-два в неделю выезжать в Артем. Как бы мне хорошо ни жилось на «птичнике», но деньги мне нужны были в любом случае. Гадить же в месте, где живу, я не мог. Рука бы не поднялась обокрасть кого-нибудь из тех, кто меня принимал таким, какой я есть.

Но зато Артем я прошерстил изрядно.

В одну из поездок я познакомился с пацанами, часто сбегавшими из дома. Каждый раз, приезжая в Артем, я разыскивал кого-нибудь из них, и они советовали, где и какую хату можно «поднять». Давали «наколку». Как правило, это были квартиры знакомых их родителей. Мне было без разницы, какую хату вставлять, лишь бы там было, что взять. Я поднимал «хату», делился «прикупом» с тем, кто дал «наколку», и уезжал на «птичник».

Так продолжалось до тех пор, пока я не вставил хату начальника уголовного розыска города Артема. Мне не сказали, чья это квартира. Да меня это и не интересовало. Мне сказали, что хата богатая, я и залез. Залез через балкон, выставив балконную дверь. А потом уехал, увозя с собой более полутора тысяч рублей.

На другой день менты приехали на «птичник» конкретно за мной. Случайно ли, нет, но в городе менты нашли того, кто дал мне «наколку» на хату начальника угро. Тот рассказал все – кто я, откуда и где обитаю.

Это было лето 1982 года.

Когда меня привезли в детский дом, директор не мудрствуя лукаво во избежание моих дальнейших рывков к свободе просто закрыл меня в карцер. Это была комнатка буквально три на три метра, без окон, без мебели. Нас там было четверо: я, Ванька Железняк, Романченко Олег и Пономарев Андрей. Нас кормили, как обычно, четыре раза в день. Днем выводили два-три раза в туалет. А вечером выдавали матрасы.

В карцере мы просидели месяц.

А в августе нас отправили в детский приемник-распределитель для отправки на короедку. И уже в середине августа за мной закрылась та дверь, за порог которой я переступил только через три года.

Можно не рассказывать о жизни и быте короедки слишком много. Просто потому, что я не видел тогда, да не вижу и сейчас особой разницы с детским домом. Основным отличием было то, что в короедке мы гораздо меньше времени проводили на улице. А уж о выходе за пределы короедки нечего было и мечтать.

На лето нас вывозили в трудовой лагерь, где мы работали на полях колхоза «Коммунар». Пололи огурцы, картошку, свеклу, а потом собирали их. Весь остальной год мы проводили в стенах школы.

Не скажу, что на короедке мне было плохо. Совсем нет. Меня защищало то, что я был детдомовцем. Но сам я никогда не пытался прикрываться статусом сироты. Место под солнцем мне тоже приходилось выгрызать зубами. Из-за того, что я сирота, мне приходилось драться гораздо меньше, чем в детском доме. Было также меньше поползновений набить мне рожу. Но казусы все-таки случались.

Тем не менее я выжил. Однако сейчас я понимаю, как это страшно, когда в замкнутом пространстве вместе собираются около двухсот пацанов, привыкших жить только уличными законами, законами джунглей, по которым выживает сильнейший.

На короедке именно так и жили. И пусть меня это не коснулось, но я до сих пор помню, как кого-то выбрасывали в тумбочке из окна. На асфальт. Как кто-то сильнее заставлял более слабого отдавать колбасу или другие вкусности. Это называлось «зашестерить». Я помню эти драки: беспричинные, внезапно возникающие, жестокие…

С возрастом я вообще заметил, что дети в сравнении со взрослыми более жестоки.

Но время идет, и вот долгожданное:

– Рыкунов, Железняк, Пономарев и Романченко, собирайтесь, за вами приехали.

1985 год. Три года канули в никуда. Что вынес я с короедки, кроме огромной любви к литературе и математике? Чему я научился, кроме умения писать стихи? Ни-че-му!

Нет, конечно: я и до этого знал, что красть нехорошо, что это преступление. Также я знал, что в среде себе подобных место под солнцем можно отвоевывать только с помощью зубов. Но достаточно ли этого при условии, что три года тебя пытались воспитывать в условиях куда более строгих, чем обычно?

Когда мы приехали в детский дом, нас встречали… как героев.

Можно ли забыть, как вокруг тебя собирается огромная толпа пацанов и девчонок и каждый пацан норовит пожать тебе руку, а девчонки щебечут и постреливают глазками… Дух захватывает.

Но я не зря задавался вопросом, что я вынес из короедки и чему она меня научила…

Я посчитал, что три года без возможности выхода за пределы определенной территории – это слишком много. А значит, я должен сам компенсировать упущенные годы. И стал упиваться свободой.

Перво-наперво я съездил на Хёму. Однако в комнате, где раньше собиралась кодла Березы, жила уже какая-то семья, и никто не знал, куда делись прежние жильцы.

Так я остался без друзей.

Но детство на то и детство. Я не расстроился. Все свое время я проводил либо гуляя по городу, либо в порту лазил по старым кораблям. О школе я даже не вспоминал. За четыре месяца я едва ли четыре раза посетил уроки. В детский дом я приходил только ночевать.

В то же время я не забывал навыков крадуна и по мере нужды в деньгах вставлял одну-две хаты.

Мудрый царь Соломон сказал когда-то: «Все проходит. И это пройдет».

Моя свобода закончилась самым неожиданным для меня образом.

– Ну все, приехали. Вылезай. – Пожилой мент расстегнул наручники на моих запястьях и открыл дверь машины. – Пошли. Ждут тебя.

Взяли меня на проходной, когда я выходил с территории порта. За что взяли, я не знал. Но, судя по тому, что на моих руках сразу защелкнули наручники, я подумал, что это из-за квартирных краж, и решил, что буду идти в отказ. Однако меня удивило, что меня отвезли не в горотдел. Пока ехали, менты обсуждали какой-то случай с избиением и изнасилованием, я особо не прислушивался, не зная за собой вину в делах подобного рода.

И вот я стою в кабинете директора детдома, а за спиной – два мента перекрывают мне путь к двери.

– Ну что, Рыкунов, доигрался, допрыгался?

Валентина Ивановна, новая директриса, даже не смотрит на меня. Ей, видимо, и так все ясно. Она просто выполняет формальности.

– Ну, давай рассказывай.

– Ничего не видел, ничего не знаю!

Я пытаюсь выиграть время, надеясь, что кто-нибудь проговорится, на какой хате я спалился.

– О чем рассказывать-то?

– Дима, – Валентина Ивановна наконец-то поднимает на меня глаза, – давай ты не будешь отпираться. Мальчик нам все уже рассказал. И как ты его бил, и что ты с ним после сделал. Я просто хочу услышать это от тебя.

Я непонимающе смотрю на нее. Я ведь уверен, что ни по одной из хат у меня нет ни одного свидетеля. Так о ком и о чем она говорит?

– Ну, что молчишь? Стыдно, наверное?

Валентина Ивановна раскрывает одну из папок, лежащих перед ней, и я вижу, что это мое личное дело.

– Да, Дима, от кого-кого, но от тебя я совсем такого не ожидала. Могу понять, что учиться ты не хочешь. Могу, хоть и с большой натяжкой, понять твои кражи…

И вот тут до меня доходит. Я вспоминаю разговор ментов в машине и как они при этом посматривали на меня. Вспоминаю предыдущую фразу Валентины Ивановны. Внутри все холодеет. Обидн было не само обвинение, а то, что оно необоснованное.

Сначала я подумал, что это какой-то розыгрыш, шутка. Но по мере дальнейшего разговора я понял, что шутками тут и не пахнет. Все находящиеся в кабинете почему-то уверены были в том, что какого-то мальчика избил, а потом изнасиловал я. Они не верили, что весь день я провел в порту. Их совеем не интресовало, что мои слова могут подтвердить как минимум три человека. В порту я заходил на один из пароходов, где меня накормили и где я провел большую часть дня, разговаривая с вахтенным матросом, поварихой и капитаном. Они не верили. Или не хотели верить.

По первости я пытался доказать свою невиновность спокойно. Потом я начал злиться на то, что меня просто не слушают или не верят мне. В конце концов я сорвался до такой степени, что пытался доказать свою невиновность нецензурной бранью и ею же выразил свое отношение ко всему происходящему, чем, естественно, только усугубил свое положение и окончательно убедил находящихся в кабинете, что именно я и сделал то, в чем меня обвиняли.

Конец этому положила Валентина Ивановна:

– Ну все, Дима, хватит. Мы устали уже слушать тебя. – Она закрыла папку с моим личным делом, прихлопнула рукой и отодвинула на край стола. – Вот, товарищи, его личное дело. Забирайте вместе с ним и для начала везите его во Владивосток, в приемник-распределитель. До суда мы постараемся не доводить, ребенок все-таки. Но вот в спецучилище будем его оформлять.

Я был невиновен в том, в чем меня обвиняли. И знал это. Поэтому при словах «ребенок все-таки» во мне заклокотала такая злость и обида, что я не сдержался и рванул к столу, схватив стоящий на нем графин с водой. Я хотел бросить его в директрису. Но у меня как-то сорвалась рука, и, вместо того чтобы бросить графин, я со всего размаха ударил им о край стола. Стекло брызгами разлетелось по комнате, а у меня в руках осталось горлышко графина – классическая «розочка». Оба мента бросились на меня, но, развернувшись к ним, я истерично заорал:

– Ну, суки е…ные, давайте, берите, если сможете!..

Картина маслом: четырнадцатилетний пацан, худющий, метр с кепкой ростом, с «розочкой» в дрожащих руках, весь в слезах, а напротив – два здоровенных мужика в ментовской форме. Кино…

В общем, результат был плачевный: у одного мента порванная от кисти до локтя рука, а у меня на запястьях защелкнуты наручники.

Мне было больно и обидно.

В детский приемник-рапределитель меня повезли в тот же день вместе с Железняком Ванькой. Его, кстати, как я узнал позже, обвинили в том же, в чем и меня. И, как я понимаю сейчас, это обвинение было просто поводом, чтобы отправить нас обоих в спецучилище.

В распределителе в тот раз я пробыл месяц. Потом за мной приехала воспитательница из детского дома и забрала меня. Ванька остался там.

В поезде я спросил воспитательницу, почему меня забрали, а Ваню оставили. Она ответила, что Ваня остался ждать отправки в спецучилище, так как на него уже оформили документы. С моими документами возникли какие-то проблемы, поэтому меня возвращают в детский дом для исправления ошибок. Потом я последую за Ваней.

Новостью для меня это не было. Дело в том, что за день-два до этого в распределитель позвонили из детского дома и сказали подготовить Ваню к отправке в спецучилище, а меня – в детский дом. Когда нам с Ваней об этом сказали, мы с ним уединились, насколько это было возможно, и почти полдня проговорили, разрабатывая план, как устроить Ваньке побег из приемника на случай, если меня заберут раньше, чем его.

План заключался в том, что я должен был убежать либо из поезда, либо из детского дома – как получится, – возвратиться во Владивосток и, по возможности, ближе к утру проникнуть на территорию приемника, облить его бензином, который должен был взять из машин, стоявших возле, и поджечь. Здание распределителя было старым и полностью деревянным, и мы надеялись, что мне хватит литра бензина, чтобы оно загорелось как следует. Нам нужно было создать хотя бы видимость пожара, чтобы менты были вынуждены вывести детей во двор, где в суматохе Ванька попытается сбежать.

Но, как говорят, мы предполагаем, а Бог располагает. Я не смог поджечь приемник и даже попасть во двор.

Из поезда сбежать у меня не получилось. Я сбежал уже из детского дома. Это было 27 февраля 1987 года. А уже 28 февраля я был во Владивостоке и примерно полшестого утра подходил к приемнику-распределителю. Забор там был около трех метров высотой, и мне потребовалось какое то время, пока я нашел доску, приставил к забору и взобрался наверх. Но, когда я уже собрался прыгать вниз, я увидел там огромного пса. Мне он показался страшнее собаки Баскервилей.

…Я стоял в здании вокзала, греясь у батареи. Мысль, что я не сумел организовать Ваньке побег, жгла и мучила меня. Но больше всего меня мучил вопрос, куда податься и что делать.

Оставаться во Владивостоке мне не хотелось, так как с этим городом у меня были связаны не слишком приятные воспоминания; примерно году в 78–80-м я уже приезжал в этот город, и моя тогдашняя эпопея кончилась тем, что я бензином обжег себе лицо и попал в больницу. О самой больнице, кстати, у меня сохранились самые приятные воспоминания. Но сейчас-то я в больницу не собирался. А куда-то деваться было нужно.

И тут мне в голову пришла простая и гениальная мысль: а что, если мне перестать забивать себе голову всякой хренотенью и просто рвануть в Артем на «птичник». Тем более что на короедке я познакомился с несколькими пацанами из этого города. Так что если даже на «птичнике» меня забыли, то в самом Артеме мне будет, где перекантоваться. Я сел в ближайшую электричку до Артема…

И вот я снова на «птичнике».

Казалось, за прошедшие четыре года здесь не изменилось ничего, только рядом со школой построили новенький кирпичный клуб. А так все те же пятнадцать пятиэтажек, старенькая школа и потемневший от времени, дождя и ветра, почти вросший в землю небольшой магазин. И все это стоит особняком, на сопочке, как будто отдельно от всего города.

Кто-то из прохожих сказал мне, что в школе идет матч, то ли баскетбольный, то ли волейбольный. Поэтому я не удивлялся, что, несмотря на шесть часов вечера, на улице нет ни пацанов, ни девчонок. Я пошел к школе ждать окончания игры.

Когда дверь школы открылась и они толпой повалили на улицу, я стоял сбоку на крыльце. Вот пошел Игорь Солдат. Вон из дверей вываливается Олег Кашевар. А это идет Юра Кисель. Все повзрослевшие, но почти не изменившиеся. Я стоял и пока никого не окликал.

Каково же было мое удивление, когда окликнули меня самого. Когда раздался возглас: «Димон! Рыкунчик!» – я от неожиданности не сообразил, что это зовут меня. А обернувшись на крик, обалдел еще больше. Передо мной стояли Андрей Пермин и Андрей Евдокин. С обоими сидел на короедке. Но никак не мог подумать, что встречу их на «птичнике».

Когда первая радость встречи улеглась, мы пошли домой к Пермину, родители которого переехали на «птичник», пока он сидел на «короедке». Сидели мы долго, вспоминали жизнь на короедке, пацанов, оставшихся там. Потом Пермин спросил:

– Ну а ты, Димон? Что и как? Каким ветром к нам занесло?

– Да вот, пацаны, как-то не сложилось у меня. На бичу я. Мусоров за собой я не привел, но искать меня, по ходу, будут. А потому нужно мне где-то перегаситься.

И я рассказал Пермину с Евдокиным все, что со мной произошло. Когда я закончил, Пермин предложил:

– А че, Димка, поживи пока у меня. Тут, кстати, родаки на месяц отваливают. Живи, не пропадем.

– Да я, Андрюха, в общем-то и собирался здесь на «птичнике» перекантоваться первое время. Знакомые здесь есть. Я ведь тут в восемьдесят первом бичевал два года. Должны помнить…

– Эй, народ, – перебил меня Евдокин, молчавший до этого, – а я как? Вы тут че-то решаете, а меня и не спросите. А может, лучше будет, если ты, Димон, у меня в Суражевке перегасишься, а?

– А че, Рыкунчик, – Евдоха-то по сути говорит, – подумав, сказал Пермин. – Сам прикинь, «птичник» уже не тот, что был в восемьдесят первом. Здесь сейчас и опорный пункт сделали новый, в клубе. Да и легавых уже не один участковый, а целая зондеркоманда. Короче. Палево. А Суражевка поселок, чуть ли не деревня. Уж там-то точно мусоров нету.

Почти не раздумывая, я согласился. Основную роль тут сыграло то, что на «птичнике» появились менты. Слишком многое я перенес от ментов в свои четырнадцать лет. Пусть даже в этом рассказе я не упоминал, сколько раз я был бит, и жестоко, людьми в милицейской, мышиного цвета форме. Это не моя больная фантазия и не попытки оправдать мое отрицательное отношение к профессии «милиционер». Это реальность. Меня, несовершеннолетнего пацана, и в мои восемь-девять лет, и в мои четырнадцать лет неоднократно избивали люди в погонах. Люди, призыванные защищать таких, как я…

В общем, я согласился с предложением Евдокина.

Я давно уже верю, что жизнь циклична и каждый отдельно взятый цикл в судьбе того или иного человека повторяется хотя бы однажды.

Моя жизнь в Суражевске почти один в один повторяла тот период, когда я ночевал на «птичнике» в 81-м. Разница была лишь в том, что я стал старше, а соответственно, изменилось мое восприятие жизни и отношение к ней.

В Суражевке я прожил два месяца. Взяли меня 30 апреля 1986 года.

Я часто выезжал из Суражевки в Артем. Как ни сладко мне жилось, но деньги мне были нужны в любом случае. И я ездил в Артем, где с помощью знакомых пацанов получал «наколки» на богатые хаты и грабил их. Все пацаны в Суражевке знали об этом и часто разживались у меня деньгами.

Однажды я зашел в гости к Евдокину. Я хотел помыться и поесть. Дома у Евдокина сидел Костя Изюм. Они на кухне обсуждали Киселя.

– Здорово, пацаны!

Я прошел на кухню и пожал протянутые руки.

– Че сидим? О чем базар?

– Да вот прикинь-ка, Рыкунчик, Кисель-то сукой оказался, – Изюм от злости аж заикался. – Сдал, козел, нас за то, что мы с пацанами столовую в школе вставили. Ко мне уже мусора приезжали, забрали все, что я приволок. Да еще мамке штраф за меня выписали. Да и к другим пацанам, кто столовую бомбил, тоже приезжали. Короче, п…ц. А мы еще ему, козлу, сгущенки с тушонкой дали. Прикинь!

Костя кипел от возмущения.

– Андрюха, дай пожрать. – Я сел за стол. – А вы че, не знаете, как с сучами по жизни поступать положено?

Ответил мне Евдокин. Налив еще борща, он сел за стол.

– Да знать-то мы знаем, Димон. Да только как нам его наказать, если поймать не можем. Прячется где-то. Даже в школу не появляется.

– Появится. Куда он денется? – ответил я.

До сих пор не знаю, какой черт дернул меня за язык:

– Может, давайте я его накажу?

– Как? – в один голос спросили Евдокин с Изюмом.

– Да как-как, вставлю его хату, и все. Дома у него я бывал, знаю, что где лежит. Ключи от хаты мать постоянно под ковриком оставляет. Делов-то!

Не зря меня учили: не гадь там, где живешь.

Было примерно часов десять утра, когда я зашел в подъезд дома, где на пятом этаже жил Кисель. Поднимаясь по лестнице, я по привычке проверял под всеми приквартирными ковриками. На втором этаже мне навстречу попалась молодая женщина в халате. Наверное, ходила в гости к соседям сверху, решил я. Пока дошел до квартиры Киселя, я нашел два ключа.

В хате Киселя я сразу проверил все места, где, по его словам, мать прятала деньги. Взял все, что нашел, и зашел в комнату Киселя и забрал копилку, в которой было рублей десять-двенадцать одними десятикопеечными монетами. И только потом, уже в порядке наказания, сломал магнитофон Киселя, порезал подушки на кровати, порезал кресло и разбросал вещи.

Потом зашел в те две квартиры, ключи от которых нашел раньше. В одной мне не попалось ничего, а во второй я буквально сразу нашел сто двадцать рублей. Больше ничего искать не стал, и так хватало.

Помню, когда я выходил из подъезда, на лавочке увидел ту женщину, которая повстречалась мне на лестнице. Я как-то не обратил внимания на нее. А жаль.

Я сидел на матрасе и пересчитывал деньги, когда комне зашел Евдокин:

– Здорово, Димон. Пойдем ко мне, пожрешь хоть. – Тут он увидел деньги. – Опа! Где ж ты так откупился?

– Это, Андрюха, с Киселевой хаты. Да еще пару хат там поднял. Я сейчас подобью, сколько тут, и подойду к тебе. Лады? Ты пока иди, разогрей чего-нибудь.

Евдокин ушел. Я пересчитал деньги, рассовал их по карманам и собрался идти. Правый карман оттягивали десятикопеечные монеты, это было неудобно, но грело душу. С легким сердцем я вышел на улицу.

– Вор! Вор! Стой!

Двор был безлюден, и этот истошный крик, отражаясь от стен, усиливался раза в два-три.

Не понимая, кто и кому это кричит, я оглянулся – и бросился бежать. Потому что увидел ту самую молодую женщину. Она бежала за мной, крича и размахивая руками, а полы ее халата распахивались на бегу, открывая красивые ноги.

Но почему-то мне было не до красот. Я бежал, надеясь на то, что я, пацан, смогу быстро оторваться от погони. Однако, пробежав какое-то расстояние и поняв, что крик этой заполошной не стихает, я оглянулся. И удивился. Она меня догоняла. Спортсменка, чтоб ее. Я сунул руку в карман, вытащил пригоршню монет. Снова оглянулся, она была метрах в пяти от меня. И наотмашь бросил всю пригоршню ей в лицо. Слава богу, это хоть немного, но задержало ее. Так повторялось раза три, пока карман у меня не опустел. Зато она все-таки остановилась, и убегая я еще долго слышал ее визгливый голос.

Все случилось так быстро, что я, не очухавшись, на автопилоте направился в сторону фермы. Впрочем, выбора у меня не было, Суражевка была маленьким поселком, спрятаться там было негде. Я решил пока отсидеться на ферме, на сеновале.

Весь тот день я провел у слухового окна на сеновале, зарывшись в сено и время от времени выглядывая в окошко. Я вообще ожидал, что мужики соберут на меня облаву, и мне надо быть готовым к любым неожиданностям. Но время шло, никакой облавы не было, и я начал успокаиваться. А уже ближе к вечеру, выглянув в очередной раз в окошко, я увидел, что к ферме идут Евдокин и Изюм. Я свистнул и, когда они подняли головы, помахал им рукой.

– Ну, Димон, ты кипиш навел!

С этими словами они поднялись по лестнице.

– Весь поселок на ушах стоит. Если бы Светка тебя поймала, тебя бы порвали.

– Пожрать-то хоть принесли? – спросил я, пропустив их слова мимо ушей.

Пока я жевал хлеб с маслом, Изюм как-то нерешительно обратился ко мне:

– Слышь, Дима, я что хотел сказать… – и посмотрел на Евдокина, как будто ища у него поддержки. – То, что ты Киселя бомбанул, это ништяк. Так ему, козлу, и надо. Но тут такое дело, ты, кроме Киселевской, еще и в Светкину хату зарулил. А она сейчас одна с дитем сидит. Родила всего пару месяцев назад. А ты у нее последние бабки наблындил.

Он выжидающе посмотрел на меня.

 – И что?

Мой вопрос был риторический, я уже понимал, к чему он клонит.

– Ну че-че, Димон, – вмешался Евдокин, – так-то я, допустим, понимаю, что ты живешь краденым, и в другое время ни за что не попросил тебя делать возврат. Но ты сам прикинь, Светка живет одна, без мужика. Без этих денег, что ты у нее взял, она с ребенком месяц не вытянет.

На меня Евдокин не смотрел.

Я до сих пор не знаю, хотели ли Евдокин с Изюмом меня обмануть и просто забрать эти сто двадцать рублей себе. Не знаю, потому что ребенка в квартире Светки я не видел. Возможно, она его занесла соседям, чтобы самой спокойно подышать воздухом. Кроме этого, Евдокин с Изюмом знали, что, попроси они у меня денег, я бы дал из без проблем. В общем, как бы там ни было…

– Да, ладно, пацаны, я понимаю… – Я вытащил все деньги, отсчитал сто двадцать рублей и протянул их Евдокину: – На, отдай Светке.

– А ты как дальше? – спросил Евдокин, беря деньги. – Тебе ведь теперь отрываться отсюда надо.

– Сегодня здесь, на сеновале, переночую, а завтра с утра отвалю.

– И куда?

– Не знаю, пацаны. Не думал еще. Потом уже посмотрю куда.

Изюм с Евдокиным ушли.

Всю ту ночь я не спал. Я чувствовал себя брошенным и одиноким. Я думал о том, что жизнь почему-то слишком уж несправедлива ко мне. Не может быть справедливости в том, что мать бросает четырехлетнего пацана с годовалой сестрой на руках и уезжает неизвестно куда. Не может быть справедливости в том, чтобы потом этому пацану всю жизнь приходилось бежать. Бежать. Как загнанному волку. Бежать в никуда, в воздух, в пустоту. Не может быть справедливости в том, что ему, убегающему, порой приходится соверашать поступки, противоречащие общепринятой морали, потому что ему хочется есть. А его за эти поступки наказывают. И не может быть справедливости в том, что наказывают его именно те люди, которые призваны оградить этого пацана от дурного влияния и научить его жить так, как живут все, а значит, дать ему ту заботу и внимание, которые он мог бы получить и должен был получить, но не получил. Люди, которые в силу своей профессии должны были бы понимать, что бежит пацан именно от невнимания, от непонимания, от их безразличия. А вместо этого эти люди его наказывают. И приходится ему бежать снова и снова.

А утром, когда звезды только-только начали бледнеть, я шел уже по дороге, ведущей на «птичник».

Я уверен, что большинство значимых событий нашей жизни определяют случайности. И мой арест, а вернее задержание, тоже был случайностью. Хотя назвать это случайностью тоже язык не поворачивается.

Мы с Игорем Солдатом стояли у входа в клуб и рассматривали афишу, на которой было написано о бесплатном концерте в честь 1 Мая. Неожиданно Игорь сорвался и бросился бежать. Мне бы последовать его примеру, но все произошло настолько неожиданно, что я в первое мгновение не понял, что произошло. В следующий миг кто-то схватил меня за руку, а над ухом раздалось гнусавое:

– Ну, наконец-то, хоть одного поймал.

Я оглянулся на голос, и перед моими глазами всем своим блеском засияла милицейская кокарда, прицепленная на милицейскую же фуражку, которая как-то нелепо, торчком-бочком, покоилась на лохматой и давно не мытой голове. Сама же голова состояла из узкого лобика, маленьких и сердитых, спрятанных под бровями, утопленных глубоко в глазницы глазок, массивного шнобеля с торчащими из ноздрей седоватыми волосками, узких, зло сомкнутых губ и скошенного, безвольного подбородка. Верхнюю губу обрамляли длинные, свисающие а-ля донской казак усы. В общем, типичный представитель «хомо милиционерус» – милиционер разумный. И, скорее всего, определение «разумный» принадлежало ему только потому, что «это» могло разговаривать.

Вырываться я не пытался. Чувствовал, что карательный инстинкт у него основной.

– Пошли, – потянул он меня за руку.

В дежурной части опорного пункта сидели двое ментов. Мой конвоир был третьим. Он подтолкнул меня в глубь комнаты:

– Садись вон на стул и рассказывай.

– А че рассказывать? – стал я врубать дурака.

– Все рассказывай, малец. Все. Как вы чуть весь клуб не взорвали своими взрывпакетами, сколько вас было, кто был, из чего делали взрывпакет, где что брали. В общем, все.

– Дяденька, да я ничего не делал, – начал я канючить, – я вообще сюда только что пришел. Хотел узнать, что у вас в клубе идет.

– А сам откуда? Что-то я тебя не припомню, – спросил тот, что сидел за столом. По всей видимости, старшмй.

– С Артем-ГРЭСа я.

– Так, – старший придвинул к себе лист бумаги, взял ручку, – ну, рассказывай, как твоя фамилия, имя и отчество, где именно живешь, кто родители?

– Андреев Вова я.

Я уже неоднократно пользовался этим методом, и частенько у меня получалось избежать задержания, назвав совершенно чужие данные.

– Постой, постой, – вмешался третий мент, молчавший до этого, – я, кажется, знаю твою мать. Она у тебя не на вокзале работает?

Это был шанс, и я утвердительно кивнул головой.

– А ты не сбежал из дома, а? А то ишь куда тебя занесло из ГРЭСА, да еще так поздно? – спросил старший.

– Да не, – Одет я был чисто, что придавало правдивости моим словам. – Меня мать отпустила кино в клубе посмотреть.

– Телефон дома есть? – спросил тот, который якобы знал мою мать.

Я отрицательно покачал головой.

– Ну, ладно, сейчас хоть на вокзал позвоним, и если все подтвердится, то пойдешь кино смотреть. Как раз через десять минут сеанс начинается.

Он снял трубку телефона, покрутил диск, набирая номер. Когда на том конце ответили, он сказал:

– Здравствуйте, барышня. Это вас из милиции беспокоят. У нас такой вопрос. Работает ли у вас некая Андреева и если работает, то есть ли у нее сын? – Он послушал ответ, потом продолжил: – А вы, случайно, не знаете, не сбежал ли сын из дома?

Когда он, дослушав ответ, положил трубку телефона, то сначала с интересом посмотрел на меня, а потом обратился к другим ментам:

– Если полугодовалый ребенок умеет ходить, то…

Договорить он не успел.

– Здравствуй, дядь Сереж!

В кабинет влетела девчонка примерно моих лет.

– А мы с девчонками в кино пришли. – Она осмотрела комнату, и ее взгляд остановился на мне. – Димка, это ты?

И тут я ее узнал, это была самая младшая сестра из той семьи, где я жил в 81-м году, состоявшая из одних девчонок.

Картина Репина «Приплыли»…

– Здравствуй, стрекоза, – поздоровался с девчонкой старший и продолжил, обращаясь уже к своим: – Вот и я говорю, у Андреевой, конечно, есть сын. Но убежать из дому он не мог. Ему от роду полгода. – Мент повернулся в мою сторону. – А тут выясняется, что Вова – вовсе и не Вова, а совсем даже Дима. Вот так-то! – Он снова повернулся к девчонке:– Лен, ну хоть ты нам расскажи, что ты знаешь об этом мальчике.

Она уже сидела рядом со мной.

– Он жил у нас лет пять назад. Он детдомовский…

– Так-так, – перебил Лену старший, – подожди минуточку.

Он встал и вышел из комнаты. А когда вернулся, у него в руках был какой-то листок бумаги с наклеенной в уголке фотографией. Он подошел ко мне и сравнил фото с моим лицом.

– Ну вот, Дмитрий Михайлович Рыкунов, а я-то думаю, чего это лицо твое такое знакомое? А ты, оказывается, не так прост. Вон, два месяца уже в розыске числишься. Через месяц во всесоюзный уже объявили бы. И чего ж это я раньше ориентировку не посмотрел? – посетовал он.

Запираться уже не имело смысла, и я рассказал им почти все. Почти, но не все. Меня в тот же вечер отвезли в Артем в горотдел. А уж там операм не составило труда расколоть меня по полной, по всем моим кражам. Их, даже к моему собственному удивлению, оказалось больше 30 эпизодов.

Дальше все было просто. Следствие длилось четыре месяца, которые я провел в следственном изоляторе Владивостока. Итог был хоть и ожидаемый, но слишком суровый.

«Именем Российской Советской Социалистической Республики признать Рыкунова Дмитрия Михайловича, 1971 года рождения… виновным в совершении преступлений, предусмотренных частью третьей статьи сто сорок четвертой Уголовного кодекса РСФСР, часть…. И назначить ему оказание по части третьей статьи сто сорок четвертой Уголовного кодекса РСФСР в размере трех лет лишения свободы, по части третьей… На основании статьи сто сороковой УК РСФСР по совокупности преступлений путем поглощения более строгим наказанием более мягкого наказания окончательно определить к отбытию три года лишения свободы с отбыванием срока в воспитательно-трудовой колонии общего режима. Срок наказания исчислять с…»

Так кончилось мое детство.