Александр Август
Дурхата
Пожарник
– Туши, туши! – сонно и хрипло бухтел старший дурхаты Володя Бахтин (у него и погоняло такое – Бухтин). – Да не ногами же, мать вашу! Не ногами! Что ты, как конь, топочешь-то? Все ж по хате летит! – Он сел на шконке. – В угол пихни, в угол, в лужу! Ты совсем, что ли съехал?! Или снова дуру погнал?! – Бахтин пнул ногой Сережу-Дурогона. – Менты же на дым сбегутся!
Он соскочил на пол, и набросив на что-то горящее свое одеяло, прижал его к полу. Потом подождал немного и, осторожно убрав в сторону одеяло, взял в руки полусгоревшую книгу. Потер кусочек несгоревшей обложки и, вглядевшись в название, матюгнулся. Это был немецко-русский словарь, который он так берег.
– Чья работа? – строго спросил он и посмотрел на присутствующих.
Гоблин равнодушно созерцал происходящее. Рот у него был, как всегда, полуоткрыт – то ли от неожиданности заданного вопроса, то ли от удивления, а может, для большего сходства с кличкой. Толян с ухмылочкой наблюдал этот спектакль с верхних нар – ему все без пояснений было ясно.
– Твоя? – Бахтин кивнул на огрызок обложки и перевел взгляд на стоявшего у самой двери.
Тот, видимо, уже догадывался, что разборы будут, и знал, чем они закончатся, поэтому встал поближе к двери, чтобы вовремя ломануться из хаты.
– Чуть что, сразу Витя Пожарник, – заныл он. – Да не виноват я… она сама… загорелась! Я просто курил!
Он привычно, с готовностью нагнул голову.
– А-а-а! – понимающе протянул Бахтин. – Просто курил, значит? – Он взял с пола тапочек и начал ритмично бить им по лысине провинившегося. – Это ты завтра Айболиту рассказывать будешь, как она сама загорелась! Он тебе за такую версию правильные колеса назначит! – приговаривал он, иногда хлопая тапочком по щекам и ладоням, которыми провинившийся пытался защититься. – Чтоб она больше сама не загоралась! А курить с сегодняшнего дня будешь только днем и при мне! Выворачивай карманы! Спички на стол, спи-ички, па-а-дла! – рычал он, стараясь отдавить того от двери. Сделав это, он взял в левую руку еще один тапочек и начал лупить по обеим щекам: справа-налево, слева-направо. И по лысине.
За спиной грохнула и, взвизгнув, открылась кормушка. В ней показалась заспанная морда мента.
– Чего у вас тут? – сонно спросил он.
Запыхавшийся Бахтин прекратил экзекуцию и повернулся к двери.
– Да все в порядке, начальник. Курил вот, – он кивнул на Пожарника, – и…матрац прожег…
Не скажешь же: книгу прожег.
Мент сунул голову почти в самую кормушку и посмотрел на провинившегося.
– Опять этот, что ли?! Куда его ни посадишь, все горит! Террорист какой-то… Ладно, вы давайте укладывайтесь. Пора уже. Сейчас два ночи.
Кормушка хлопнула, и шаги мента растворились где-то в коридоре.
– На ментов работаешь, Вован, – жалобно ныл Витя. – Беспредельничаешь… Что, я виноват, что ли, если у меня всегда так?
– Какой я тебе Вован?! И я не от ментов смотрящий, от Айболита! Я ему доложить обязан, что ты с катушек опять съехал! Понятно? Тапочкой ему по рылу заехали! Оскорбился! Да из тебя за твои шуточки в дурдоме учебное пособие сделают! Знаешь это?
– Знаю, – обреченно всхлипнул тот.
– Ладно, проехали. По шконкам и спать.
Камера зашуршала тапочками и одеялами.
– А тебе отныне спать днем запрещено, только ночью и под надзором. – Бахтин снизу кулаком подцепил бок террориста. Тот согнулся и заскулил.
– Сегодня ты его охраняешь! – Он ткнул пальцем в Сережу-Дурогона. – Смотри, не проспи эту падлу! Все сгорим на хер… Или задохнемся…
Как только улеглись спать и по-настоящему засопел даже Витя, в хату закинули новенького, который начал всех будить и знакомиться. Он тарахтел что-то заикаясь, рассказывал, что «в узких кругах зовут его Партайгенноссе и направлен он со спеца в Серпы на снятие диагноза». С виду он напоминал закормленного нейролептиками пациента – обычная для дурдома ситуация. И сомнения в необходимости еще одной экспертизы появились только тогда, когда новенький повернулся в профиль – пол-башки сзади у него отсутствовало… Побыв на спеце, Партайгенноссе был несказанно рад, что его могут пустить в тюрьму «как нормального».
Странная мысль приходит в голову Бахтина: побывавшие в дурдоме больше туда не хотят ни за какие коврижки и тюрьму воспринимают как избавление… А не побывавшие там туда рвутся и никого не слушают… Почему?
Утром, так же неожиданно, как привели, Партайгенноссе с вещами выдернули куда-то на продол, и он не оставил о себе никаких воспоминаний…
Будни дурхаты
Утром о случившемся ночью пожаре никто уже не вспоминал.
Гоблин, как всегда, болтается по хате в одних трусах и рваной, засаленной до блеска майке.
Свои обязанности он усвоил крепко: для начала он насухо вытирает тряпкой сочившуюся стену и лужу, стоящую в углу, – если этого не делать регулярно, она начнет увеличиваться и разрастаться по бетонному полу.
Затем, отжав тряпку, он разворачивает ее и бросает как коврик в то самое место, где до этого был центр лужи.
И, подтянув повыше вечно спадающие трусы, залезает с дымящимся окурком на шконку.
Гоблину не нужны вещи, он может ходить без штанов в одной рубахе, отсутствие остального он не замечает. Для него главная ценность в этом мире – жратва и табак. С ним тоже, как с Пожарником, надо держать ухо востро: если свою пайку вовремя не убрать, он все спорет. В следственном изоляторе он за то, что повадился ходить в супермаркет жрать. Да зачастил и примелькался. В конце концов охранники его взяли с поличным и повесили на него всю недостачу: столько и за год всей камерой не сожрать!
Будь он признан вменяемым, чтоб все шло по закону – с судом, следствием и адвокатом, убедить судей, что сожрать два «КамАЗа» с колбасой даже за двадцать лет невозможно, было б совсем не трудно. А когда заперли в дурхату и даже не спрашивают, доказать это вообще невозможно…
Если ему повезет, то направят его в общую дурку на принудку, а это все ж полегче, чем на спец… А если нет и вдруг выяснится, что он без родственников, то за три килограмма копченой колбасы сидеть ему пожизненно в дурдоме! Веселая перспектива!
Витя-Пожарник сидит на своей шконке и сосредоточенно рассматривает распухшую и покрасневшую руку.
– Вован, – начинает он ныть, – это все ты мне вчера!
– «Тяжкие телесные» мне шьешь?
– А чья работа?
– Ну-ка покажи! – Бахтин смотрит внутреннюю сторону ладони, потом, перевернув ее, наружную. И удивленно присвистывает: – Ты кому это рассказываешь? Это ж наколка! Если Айболит заметит, что она свежая, он тебе устроит кузькину мать!
– А что теперь делать? – снимает обвинения Витя.
«Перстни» были такие красивые на бумаге, но рука от них распухла и неприятно болела.
– Ты помочись на руку, – советует Сова.
– Чему ты его учишь? – возмущается Бахтин. – Хочешь, чтоб мосел тебе отрезали?– пугает он Пожарника. – Сейчас санчасть подъедет, возьми у сестры йоду. И помажь!
– Она не даст… – ноет раненый. – Спросит, зачем… Чего я ей скажу?
– Скажи: мозоли натер! Йоду она даст! А наколки наколи себе на заднице! С обеих сторон, как мишень – чтоб не промахнулись, куда тебя шпиговать будут в дурке!
Чуть позже к хате привычно подкатила телега с медикаментами. Первым подходит Пожарник и начинает канючить у медсестры йод. Получив его, отходит в сторону и, скалясь от боли, мажет руку, и тут же встает к кормушке снова – колеса, назначенные Айболитом, получает он и Толян.
Контроль и проверка были слабыми, не то что в дурдоме, поэтому была дана инструкция: прятать колеса не под язык, а в ладони между пальцами. Полученное сразу шло в сортировку – что-то за ненадобностью спускалось в парашу, что-то собиралось и накапливалось для дальнейшего употребления и кайфа.
Малограмотные и желающие повысить свой общеобразовательный уровень присутствовали при сортировке и утилизации ненужного. Учителя подробно поясняли, почему одно годится в употребление, а другое нет.
– Хорошее образование – фундамент любой жизни, – спуская в унитаз последнее ненужное колесо, нравоучительно замечает Толян.
После завтрака каждый занялся своими дурными делами.
Витя-Пожарник с Совой решили продолжить не законченные вчера поиски скрытой видеокамеры.
– Да, может, ее вообще тут нет, – оглядывая внимательно помещение, с сомнением дергает плечами Сова. – В других-то хатах не держат… Одни базары: «возможно, где-то и установлена»…
– То в других, а то в дурхате. – Скроив выразительную гримасу, Витя многозначительно поднимает указательный палец и трясет им. – М-м-м…– тянет он, пристально рассматривая на потолке подозрительное пятно. – Должна быть… Я вон в прошлый раз только вату на лампочку положил… чтоб прикурить, конечно… ну это… спичек не было, – покосившись на дремавшего Вована, поясняет он, – так менты тут как тут были. И сразу меня по голове бить принялись! С чего бы это вдруг-то? Сразу? Значит, видели! Найдем – спалим ее на хер!
– О-о-о блин! – стонет Сова. – Кто о чем, а вшивый про баню… Ты найди ее сначала!
Сова переведен с обычного корпуса, причины его пребывания в дурхате не ясны даже многоопытным Бахтину и Толяну. Порядки дурхаты, менталитет обывателей и их нравы ему не совсем понятны. Он не экспертизник, ни признанный, обыкновенный подследственный: на корпусе он пытался замастырить себе трофическую язву, но был разоблачен тюремным фельдшером и отправлен в ШИЗО, где вскрылся, после чего его представили Айболиту и по его протекции перевели в дурхату. Что его теперь ждет, не знает никто.
Пожарник стоит какое-то время посередине хаты и, внимательно оглядев все углы и потолки, лезет под нары.
Гоблин, ничего не комментируя, шмыгает носом и молча наблюдает все это с верхних нар. Лицо его без каких-либо эмоций, он словно смотрит по телевизору надоевшую программу. Слова из него идут очень туго и неохотно – их у него просто мало, а ведь еще и нужные приходится подбирать. Язык осваивают в детстве, а он как раз тогда заболел менингитом и остался полуидиотом.
Информацию из него вытянуть тоже сложно, но он, скорее всего, пока еще «непризнанный» и под следствием. Об этом можно догадываться по тому, что его привезли в тюрьму обычным маршрутом – со свободы из КПЗ, или ИВС, как их там сейчас обзывают. А из изолятора его еще никуда не увозили…
Смешно сказать, но быстрого решения с ним принять не могут. Гоблин ветеран дурхаты – то ли год он тут, то ли два. Когда его спрашивают:
– Ты давно тут?
Он шмыгает носом и всегда отвечает коротко:
– Весной привезли…
Но прошлой зимой в хату пришел Бахтин, а Гоблин тут уже был прописан…
За колбасу и хлеб в дурдом попадать вдвойне обидно потому, что для нормального зэка срок начинается со дня и часа ареста, а для ненормального – со дня поступления в дурку. А он, похоже, только ждет экспертизу. И ожидания в срок не засчитываются…
– Чего ты дуркуешь-то? – Сова давится от смеха. – Какая видеокамера под нарами? Если только за петухами подглядывать…
– Ну, может, камеры-то и нету, – глухо гудит Витя из-под нар. – Зато провода к ней могут быть. А то и микрофон. Не видно ни фига! – ворчит он. – Эй! – зовет он Сову. – Дай-ка спички, я посвечу!
Сова необдуманно шарит по карманам.
– Ты чего?! Тоже захворал, что ли? – шипит ему Толян.
Авторитет его в дурхате неоспорим из-за дурдомовского стажа: «дурак» он бывалый – его переводят с одного спеца на другой уже несколько раз, и дурхата для него – как дом родной. Всего лишь камера на пересылке, где можно слегка расслабиться и отдохнуть от настоящего дурдома. Но так недолго и затеряться в ожидании наряда между спецами где-нибудь на дурхате: срока нет, дня освобождения нет… Сиди и жди…
Толян – тубик, длительная дурка всегда заканчивается ТБЦ. Закрытую не заметили, а открытую в условиях тюрьмы и дурдома лечить поздно… И в теории его должны поместить в отдельную хату. Но это в теории… А на практике… Ходят слухи, что в тюремных психушках делают это намеренно с особо строптивыми – когда здоровья уже нет, выступления заканчиваются быстро…
Толян показывает на ноги Пожарника, торчащие из-под нар и выразительно крутит пальцем у виска.
– Да кому ты на фиг нужен с твоими талантами и тайнами, – комментирует он сверху. – Чтобы к тебе в камеру микрофон прятать… Да еще и видеокамеру скрытно установить! Какой ты секретный!
– Ну, ты не скажи.
Витя, пятясь назад и пугая всех своим широченным задом, выползает из-под нар, и, отряхнув брюки, качает головой. – Если нет видеокамеры и микрофона, зачем столько проводов в хату подводят?!
– ???
– Что, не верите, что ли? Вот на прогулку поведут, посмотрите над дверью: целая связка в полруки толщиной! Зачем?! А то хотите, я вон сейчас штукатурку расковыряю над входом? Они все сюда ведут! Сами увидите! А?
– Я тебя расковыряю… – сонно ворчит Бахтин. – Ты только жечь да ковырять стены… В сталинщину тебя бы, давно бы за вредительство хлопнули…
– Ты бы вот лучше рассказал нам… херр… – Бахтин подымает голову, сладко потягивается с кряканьем и давит из себя немецкое слово с русским акцентом по слогам: – Фоер-вер-ман, за что тебя арестовали-то?
Витя бычится, смотрит на него исподлобья и заученно-серьезно тянет басом:
– За базар отвечать надо, Вован! Что за слова?
– Чего надулся-то сразу? Оскорбили? Херром назвали? – Бахтин шутовски, словно не понимая причины, смотрит на Пожарника и подмигивает Толяну: – Вот ты словарь-то сжег, а там, между прочим, на последней странице в правилах было сказано… – зевая и потягиваясь, он садится на шконку и начинает доставать Пожарника демагогией и вопросами – надо же как-то развлечься: впереди целый день безделья: – сказано, что херр – это особо вежливая форма. Переводится как господин. Так ты, как тебя там, херр или господин, расскажи нам свою историю. Как сюда попал?
Витя озадаченно наклоняет голову и кусает губы, не зная, обижаться ему или нет… Бахтина никогда не поймешь, у него всегда шуточки.
– А чего рассказывать-то? Я уже сто раз это рассказывал!
– Ну, сто первый расскажи, раз общество тебя так вежливо просит.
– Ну… это… у соседа… дом загорелся… А там был какой-то порошок. Говорили, что белого цвета. С которого все и началось. Сначала порошок загорелся, а потом вся деревня…
– Деревня? Сосед же вроде?
– Ну… сначала сосед. Потом вся деревня. Но это ж не моя вина. Соседа. А менты меня буцкать принялись. Да как буцкали-то, суки! В наручники заковали и ногами, ногами… Два ребра сломали! Все про порошок спрашивали…
– А что за порошок-то?
– Да откуда я знаю?
– А что сосед говорил? И деревня?
– А чего деревня и сосед? Там же порошок был… Свидетелей в живых не осталось, и все на меня свалили… Спрашивать-то с кого-то надо! Этим же козлам лишь бы галочку поставить, а что человека в тюрьму упрятали – для них это ерунда!
– Чего, все сгорели, что ли?!– выпучив глаза в ужасе, спрашивает Сова.
– Почему все? Только дачники… и сосед…
– Да ты чего?! – Сова первый раз слышит эту историю из уст «потерпевшего». – Дай-ка твое обвиниловку почитать!..
Толян переглядывается с Бахтиным, крякает и мотает головой: ну какая обвиниловка в дурхате?! Этого хоть на следствии били – стало быть, и дознание велось! А иного запрут и за что, почему и на сколько даже не объясняют: ни следователя, ни свидетелей ни суда «признанный» не видит: раз – и уже на спеце… А у тех, кому что-то в «довесок» пихают или просто дело монтируют, – у них все только скоростью отличается. А уж судья, прокурор и обвинительное заключение – это для дурхаты сказочные персонажи и атрибуты…
Темный все-таки Сова человек…
– А в дурку-то как попал?
– Как-как! – Пожарник гордо подымает подбородок. – Закосил! А что делать-то было? Вот теперь по экспертизам да дурхатам туда-сюда.
– Да-а…– озадаченно тянет Сова и смотрит на Пожарника так, словно видит его впервые. Потом растерянно чешет затылок.
Дурхата затихает и погружается в свои дурные мысли. Бахтин зубрит немецкий. Гоблин смотрит в пустоту и, видимо, все-таки о чем-то думает. Интересно бы знать о чем? Толян дремлет.
Витя мотается от стола до двери, словно маятник, стараясь не задевать ногами край уже собравшейся лужи, обдумывая на ходу какие-то новые проекты.
– Брагу бы нужно поставить, – неожиданно предлагает он и, закрыв глаза, мечтательно вздыхает. – Потом бы на факеле в самогон перегнали. И в соседнюю хату кабур надо просверлить. Туда вроде баб вчера посадили…
– Да ты без браги и самогона дурак, а если с брагой и бабами!..– Не выдержав, начинает материться Бахтин.
Назревающий конфликт готов вспыхнуть со всей силой: Витя выгибает пальцы и грудь, вспоминая блатные слова. Нужно бы подраться, но страшно – рука у Бахтина тяжелая, проверено. К тому же последнее слово все равно за ним, как за старшим по хате…
Поруганную честь вовремя спасает открывшаяся за спиной у Вити кормушка.
– На прогулку идем? – спрашивает мент.
– Пойдем-пойдем! – радостно откликается Витя.
– Одного не поведу, – добавляет мент. – И в камере одного оставлять нельзя. Давай или все вместе, или еще одного.
– Пошли всей хатой? – предлагает Витя. – Веселее!
– Сходи ты туда один. Прогуляйся. И мы отдохнем от тебя. А видеокамеру и микрофон потом найдешь. Никуда они не денутся.
Бахтин, словно благословляя Витю, шутовски крестит его:
– Там гореть нечему. Одни бетонные стены.
– Ну, тогда и я с ним, – начинает собираться Толян. – Мне по здоровью надо…
Дверь открывается, проглатывая, к всеобщей радости, Витю, и камера сразу погружается в спасительную дрему.
Минут через двадцать в хату неожиданно впихивают раскрасневшегося Толяна.
– А где этот… Прометей? – сонно интересуется Сова.
– Утащили куда-то…
– За что? – сразу просыпается Бахтин.
– Так газеты сложил горкой в углу двора и поджег. Мент сверху с главного поста команду вызвал. Этого кадра в браслеты заковали и уволокли… А куда – не знаю. В ШИЗО, наверное...
– Где спички-то взял и газеты? – удивляется Бахтин. – Все ж отобрали…
– Свинья грязи найдет, – ворчит Толян, забираясь на шконку. – Погулять не дал, скотина!
– Слушай, это не он там, в углу, воет? – Бахтин сквозь щели в двери прослушивает продол. – Похоже, так…
Дурхата вслушивается в завывания, доносящиеся откуда-то из угла коридора – там несколько камер ШИЗО.
– Ты что орешь как зарезанный? – доносится оттуда голос корпусного. – Не на расстрел ведут, в санчасть! На укольчик.
– Не надо в санчасть на укольчик! – визжит кто-то знакомо. – Я буду тут сидеть! Оставьте меня в ШИЗО!
– Давай-давай!
– Ну, точно его голос! – дает заключение Бахтин.
Вечером, перед самым отбоем приводят стреноженного Витю. Перед тем как оставить его сокамерникам, корпусной раскрывает браслеты, застегнутые у того за спиной.
Витя скулит, словно побитый щенок, растирая занемевшие запястья и, даже не покурив, лезет в люлю спать.
Утром он не встает, как обычно, к подъему и не обращает внимание на требования мента «подняться сейчас же». Даже грохот кормушки не производит на него впечатления.
– Да не буди ты его, – просит Толян. – Все равно не проснется: его аминазином шпиганули... Пусть поспит. Ему сейчас хорошо… Пожары снятся…
Пообещав написать на виновного рапорт, мент в конце концов закрывает кормушку и уходит.
Ликвидация безграмотности
Иной зэк считает, «что с дурака взять нечего», и потому рвется в дурдом. «Скорее отпустят. И все ж таки в больницу, не в тюрьму». И говорить такому, что он не «дурак», а просто неумный, – бесполезно! Крепка в народе вера, что дуракам все прощают и всегда отпускают!
На деле получается, что признание «колпаком» от заключения не избавляет и тяготы его только усиливает.
Если признали невменяемым, доказать невиновность уже невозможно: с этого момента человек отстраняется от «Дела». А его виновность – легко, потому что ни видать ему больше адвоката, следователя и судью. За всем этим узаконенным произволом будет следить прокурор, но жалоб от дураков он принимать не станет.
Оно и понятно – он и от умных-то их принимает неохотно… Так что «признания» хочет либо настоящий дурак, либо тот, кто слишком накуролесил. Но еще не факт, что в дурке ему будет лучше.
И почему-то все думают, «что там только полгода», а потом – свободен.
Бывалый «колпак», да даже и не бывалый, а просто проскочивший по той системе, делится в дурхате своими знаниями с тем, кто закосить мечтает. И как вести себя, чтоб «не признали».
По этой причине существует инструкция, обязывающая ментов разделять по камерам уже «признанных» и идущих на «признание». Но менты себя обычно не утруждают и пихают кандидата в дураки туда, где есть места.
С медицинской безграмотностью Дурогона борются обычно Бахтин и Толян – как самые бывалые и просвещенные.
Толян начинает свои лекции с того, что никакой шизы вообще нет, стало быть, и косарезить на нее смешно.
– «У нас диагноз дают не по анализам, а по поведению!» – возмущается он, передразнивая кого-то. – И за плохое поведение лечат?! Это какой профессор на экспертизе попадется и как у него у самого в бошке замкнуло – то и дадут! Один профессор скажет «шиза», а другой – что ее нет. Вот и разберись! Эпелептия – тоже дело дохлое: посмотрят зрачки глаз во время припадка – и приехал. Да к тому же эпелептия не гарантирует длительную командировку в дурдом.
Сережа задает ему вопросы шепотом – тихарь и в дурхате не редкость:
– А если вообще ни на что не реагировать – лег и баста? Чего тогда? Выкупят?
– Чего тогда?– улыбаясь переспрашивает Толян.
– Да?
– Пришлют в ванную санитарку болт твой помыть. Как отреагируешь?
– Блин, – крякает растерянно Дурогон. – А как же тогда?
– Вон на Гоблина смотри. Так сыграть сможешь? Если сможешь, то тебя не раскусит никто!
В конце каждой лекции он замечает глубокомысленно, что признали – не признали – это скорее дело случая, чем науки, потому что от науки в психиатрии – ноль!
– Там могут и Гоблина не признать, – добавляет он.
После этого он передает студента второму профессору.
Бахтин ведет лекцию издалека, с рассказа о том, как еще до него тут одного симулянта спустили к ним с корпуса, провериться на голову – не хворый ли? Рожа у того была – будьте-нате, почище, чем у Гоблина. Вроде как и правда от рождения не очень умный и фантазии – чуть-чуть. Из бандюганов…
За рожу его даже в дурхате побаивались…
Так он даже ликбеза в качестве простой лекции не прошел и дурковать начал просто, что в голову первое пришло: стал говорить всякую чушь про богов, Вселенную и рассказывать про антимиры. Потом начал мыть потолки и решетку. Айболит на все это посмотрел день-два и организовал ему тест галопередолом. В уколах. Говорит, помогает. И хитро так:
– А там видно будет…
Через неделю симулянт начал ломиться на корпус, а между судорогами и спазмами шипел, как индийская кобра, что «он косил».
Айболит, само собой, этому не поверил и сказал, что «обследоваться все-таки нужно основательно». И уколы продлил.
Этому бы идиоту послушать умных людей да сказать Айболиту, что он «вылечился и все прошло»! Тогда, может быть, все по-другому было бы. А разговоров, что ты «здоров и в дурке по недоразумению», психиатр не любит!
– Поживешь у нас немножко. Подкормишься. Посмотри, какой ты худой! – Айболит, как всякий психиатр, любит попозировать да попаясничать. – А назначения я тебе изменю, раз тебе так плохо.
И изменил. Что он там ему назначил, неизвестно, потом все хатой дружно гадали, все ж в уколах было, но Дурогон на какое-то время затих, потом почти ослеп и тронулся по-настоящему…
А через пару недель, когда его «полностью обследовали и даже вылечили», Айболит поднял уже здорового на корпус.
Кому ж тут неясно, что с ментами тут была договоренность?!
Только самый наивный зэк думает, что мент и психиатр в тюрьме – они тут отдельно, и тот и другой сам по себе, оба бродят своими путями, друг друга не касаясь и каждый по своим делам.
Дела-то у них, может быть, и разные, зато цель одна! Это лишь те, кто побывал на Серпах да на спеце и видел этих «медиков» в ментовских погонах, иллюзий особых не имеют. Хотя и здесь нет-нет, а увидишь Айболита, раскрашенного во все цвета радуги, словно попугая.
Дурогон слушает все это, на ус мотает, но назад на корпус возвращаться боится и продолжает жаловаться на голову и на какие-то голоса. Наслушался уже консультантов…
– Да на фиг тебе это нужно – в дурдом! – втолковывает ему Бахтин. – У тебя статья до пяти лет. Дадут три. Полгода уже отсидел. И если в дурку, то все это не в счет!
– При совдепии «гнать» было легко и просто, – подумав, добавляет он. – Власть ругать начал повсюду – от врачебного кабинета до туалета – и признают. А при демократии даже непонятно, из чего диагноз складывают. Дурдом стал аполитичен, но меркантилен. Сейчас даже растормозку заказать можно, как 100 грамм в ресторане, – только плати. А дурак ты или нет – это дело твое личное и доктора мало интересует.
Он вздыхает.
– Зэку-то что? Терпи и жди конца срока. А чтоб в дурхату попасть – закосить нужно, да так закосить, чтоб от этого хуже потом не было! К примеру, у тебя статья «тяжкие телесные» – и агрессия в «Истории» стоит. Хорошо «лечить» будут…
А уж как закосил – надо потихоньку выздоравливать. Потому что дураку все пути на волю отрезаны. Но то для тех, кто хочет в дурку. А если человек туда не хочет, невиновен и суда ждет совсем немного, то признания он боится. А уж если там был – тем болеее…
Оба «профессора» пытаются вбить ему в голову, что в дурке ничего хорошего нет, и дурхата – это последний курорт на пути к ней. Но он никого не слышит.
Ну-ну… Чем-то все это кончится?
Заканчивается все как в учебном фильме. Открывается дверь и вводят новенького из старых: на пороге с матрацем в охапку Шаман, который пару месяцев тому назад уезжал отсюда на Серпы. Он весь сияет как начищенный пятак: раз вернули в дурхату, значит, признали!
Каждый сам за себя старается решить, где ему будет лучше – туда и рвется.
Обход
На следующий день была пятница, и по традиции в пятницу всегда обход с утра.
Хотя какой в тюрьме обход, пусть даже и в дурхате. Так, проверка на наличие опасных мыслей. Вован, как старший в хате, обязан доложить Айболиту, если кто-то с катушек съехал. Он делает это неохотно, скорее по принуждению, чем по собственной воле. Отказываться нельзя, да и опасно – припомнят в сопроводительном документе. И все равно кого-то поставят, а будет ли от этого лучше?
Айболит в хату идет не один, с собой он берет медсестру из санчасти, чтоб визит его полностью копировал эту медицинскую традицию. О том, что он самый обыкновенный мент, догадаться можно только по красным петлицам и брючным лампасам. Если малоопытные указывают ему на это, он раздраженно уточняет:
– Капитан медицинской службы…
Намеков на ментовские корни Айболит не любит. А какой он врач, если у него обход и разговор с пациентом больше о «деле» и скорее допрос напоминает?
Айболит начинает с Сережи-Дурогона. Тот прячется в дурхате – его менты за отказ давать «правдивые показания» кинули в пресс-хату, где его хотели опустить, но он вовремя оттуда слинял. Сейчас он косит под дурака и подыматься на корпус боится. Чего там еще менты придумают?! В дурхате, считает он, все-таки поспокойнее, можно отсидеться и, может, даже спастись от них… А что может придумать и изобрести Айболит – над этим он, видимо, еще не задумывался. А зря!
– Как себя чувствуешь? Как с голосами у тебя? Общаешься? А как у тебя с памятью? По делу еще ничего не вспомнил? Давай-ка я тебе укольчики назначу? Маден-де-По? Импортный препарат, память хорошо восстанавливает! А?
Дурогон начинает пожимать плечами, совсем как Гоблин, и что-то невнятно мычать, пряча глаза – единственную улику, которая может его выдать… «В глаза психиатр заглядывать любит и умеет» – эту фразу он хорошо запомнил на дурдомовских семинарах…
– Просьбы, жалобы какие-нибудь есть? – Айболит обводит взглядом всех присутствующих. Он спрашивает то, чего слышать совсем не хочет. Здоров ли он сам-то душевно?!
– Камеру бы поменять…– осторожно начинает Бахтин. – Сыро очень. Стена течет, и лужа в углу постоянно… Пол бетонный…
– Где лужа? – Айболит крутит головой в поисках лужи.
– Вытерли с утра. Если ее не вытирать, вообще затопит. Перевели бы вы нас из подвала на этаж… Там хоть сухо.
– Ну, это не по моей части. Пишите заявление начальнику. У нас просто возможностей нет, чтоб вам хорошую камеру выделить. Вот наряд придет, – он примиряюще хлопает по плечу Бахтина, – уедешь на больницу. Там условия совсем другие…
И тут же пытается ускользнуть от темы.
– А тебя как, по-прежнему раздражают и возмущают действия работников психиатрии? – поворачивается он к Толяну.
Тот молчит – спорить бесполезно. И обо всем уже тысячу раз с Айболитом переспорено, благо режим дурхаты позволяет и за спор тут особо не преследуют. Не то что в дурке.
До тюрьмы, спеца и дурхаты Толян жил один, в оставленной предками квартире. Состоял на психучете, но на районного психиатра и всю их контору, что называется «забил»: посещал их нерегулярно, а посещая, в словах и выражениях себя не стеснял. За что там был нелюбим.
На спец он уехал за «сопротивление властям» – дверь не открывал и «оказал физическое сопротивление». А что там до этого было, одному районному психиатру известно. Пока он ползал по экспертизам, квартиру его оприходовали, и выходить ему, получалось, уже и некуда. Стало быть, он и не нужен в этом мире.
Айболит на все рассказанное им на первой беседе, покачал головой и недоверчиво заметил:
– Это устная версия. К тому же неофициальная и твоя. А есть еще официальная, отраженная на бумаге. Так вот там говорится, что ты угрожал работникам психдиспансера и их семьям физической расправой. Нападал на санитаров с монтировкой. Ударил санитара. Мм?
– Так что делать-то было? Они в квартиру ворвались. Меня били…
– Ага! Значит, было все-таки!
– Ну, было. Так пошлите меня на суд и дайте адвоката! Я ни следователя, ни судью не видел! Ни своего дела! Сижу несколько лет и срока своего не знаю! Как это понимать?!
– А так и понимай: я твой следователь, судья и адвокат! – Айболит хлопает себя ладонью по груди. – И все вопросы ко мне. А за такие выступления буду лечить!
Предупрежденный Толян сразу замолкает. На спеце ему преподали хороший урок.
Лечить и опекать дураков – дело хлебное. К тому же ордена и уважение за это полагаются – юродивым помогает! А что квартира куда-то ушла…
– А зачем дураку квартира?
Да и не сказано в документах об этом ничего…
Теперь Толян все это знает, поэтому молчит и не отвечает на заданные вопросы…
Айболит делает шаг к Пожарнику и внимательно смотрит на него. Витя виновато разглядывает свои рваные тапочки и сопит. После вчерашнего аминазина он стоит, словно пьяный, покачиваясь и облизывая пересохшие губы.
В дурдоме и дурхате человека никто не встречает по диагнозу – ни сосед, ни менты, ни психиатр. Скорее по статье и характеристике. И поведению. Даже новый лечащий относится к диагнозу скептически и спешит сначала пролистать ту же характеристику да выписку из дела, а уж потом и пообщаться самому да посмотреть на «поступившее чудо». А у Вити дело и характеристика достойные, и в дурхате проявил он себя уже не раз.
– А как у тебя дела? Все жжем и портим окружающее? Может, тебе еще и галопередольчику назначить в уколах, а? – Он переводит взгляд то на Бахтина, то на Витю. Бахтин неожиданно приходит на выручку:
– Что вы, Александр Семенович! – Имя-отчество Айболита знают все, а фамилия у него, как всегда, засекречена. – Он у нас шелковый! Огня стал бояться – во как! Курить бросает! А вчера – это просто недоразумение какое-то было. У него сейчас стойкая ремиссия… – ехидничает Бахтин и разводит руками.
Толян, слушая эти комментарии, хихикает.
– Ну-ну, – недоверчиво тянет Айболит: он давно горит желанием серьезно «подлечить» Витю, не одним укольчиком, но условия не позволяют – ни связать его на недельку, ни настоящей надзорки с постом санитара… Только карцер, наручники и «стакан», как для всех зеков... А этим не успокоишь…
Все-таки дурхата еще не дурдом, где расплата за нарушения жуткая и быстрая. Назначь ему тут чего-нибудь из нейролептиков в уколах да не свяжи, так он весь перережется или вздернется…
Айболит еще крутится какое-то время по хате, разглядывая картинки с голыми бабами над витиной шконкой, смотрит на него осуждающе и качает головой:
– Да ты к тому же еще и развратник!
Потом в окружении свиты удаляется. Теперь дурхата предоставлена на весь день сама себе.
Время между обедом и ужином в дурхате всегда спокойное: прогулка прошла, и после обеда все устаканилось на час-два.
Поиски видеокамеры и микрофона были признаны неперспективными и срочно приостановлены.
Устав от них, Пожарник лежит на спине с раскрытым ртом и похрюкивает во сне. Толян сопит, отвернувшись к стене. Гоблин с закрытыми глазами молча шевелит губами, что-то пережевывая: ему, скорее всего, снится колбасная витрина супермаркета. Шаман блаженно улыбался во сне случившемуся счастью – признали!
Письмо вручили, как всегда, – неожиданно и внезапно.
Попади это письмо не в спецчасть, а к Айболиту, осело бы оно где-нибудь в «медицинских» документах навечно и никогда бы не дошло до адресата.
Но дурхата живет по законам тюрьмы, а не дурдома.
Казалось смешным и нелепым, что оно, это письмо, – как пожизненный приговор, высланный запоздало…
Соседка сообщала, что «мать твою похоронили… некоторые вещи я забрала – вернешься, я тебе их отдам… квартира…»
Земля шаталась под ним, и пол уходил из-под ног. Мир на глазах рушился, превращаясь в развалины.
Шансов увидеть свободу даже в роли бомжа у одинокого пациента из дурдома нет. У бывшего принудчика – тем более. Если очень повезет и доживет он до этого часа, то попадет на закрытое отделение психинтерната…
А режим там жестче, чем в дурхате.
Бахтин аккуратно сложил письмо и пихнул его в личные вещи.
Ноги оставили опору и прыгнули вниз, рванув всей тяжестью к себе, затянув петлю на шее. Воздух исчез. Он дернулся раз, два, пытаясь нащупать его губами, пальцы ног чиркнули по бетонному полу. В этот момент в шейных позвонках что-то небольно щелкнуло, перед глазами, как в калейдоскопе, зажужжал красный и сиреневый цвет, и он почувствовал себя легко и свободно, как птица, которую наконец выпустили из клетки…
