Андрей Ловыгин

В плену у Колдуна

1

Стук колес отбивал ритм только им известной песни. За окном вагона-ресторана мелькали стройные молоденькие березки и телеграфные столбы, временами покосившиеся от ветхости. Изредка попадались красивые пушистые ели, осыпанные снегом, словно жемчугом. Стояла зима во всей своей красе и величии, из-за окна вагона пейзажи русской природы и провинции не нагоняли тоску, а? наоборот, будили воображение, пробуждая запрятанные в глубине души воспоминания из далекого детства.

Я сидел один за столиком в вагоне-ресторане, дымя американской сигаретой и смакуя поданный мне официанткой коньяк. Было утро, и в ресторане кроме меня сидела только женщина с мальчишкой лет семи, который уплетал уже третий кусок торта под присмотром мамаши. Они располагались через два столика от меня и мне ничуть не мешали. Официантка со скучающим видом пересчитывала ночные доходы, полученные от щедрот захмелевших пассажиров, и искоса поглядывала на меня, будто опасаясь, что я заберу ее выручку.

Таким был первый день моей свободы. Еще вчера я пребывал в совсем ином мире, о существовании которого многие и не подозревают, в мире, полном страхов, подлости, тревог и томительного ожидания перевоплощения в цельного человека. Хотя поезд увозил меня от ненавистного прошлого, оно все равно меня не отпускало, вцепилось когтями в мою память, оставляя на ней неизгладимые следы.

Коньяк погружал меня в теплую ванну наслаждения и разжигал костер в моей душе. Чем дальше я удалялся от ненавистного мне места, тем сильнее погружался в прошлое, наверное, потому, что там оставалась часть меня и того, что мы только и имеем на самом деле – дружбу.

2

Очень хотелось пить. Капли воды, падающие с крана в жестяной умывальник, глухо отзывались эхом и еще больше распаляли жажду. Губы ссохлись и распухли от побоев. Но сил встать не было, любая попытка сделать хоть одно движение вызывала дикую, невыносимую боль. Мне было шестнадцать лет, и вчера нас двоих, пришедших по этапу на зону для малолеток, встретили весьма недоброжелательно. В результате такой встречи я оказался в одиночной камере в ДИЗО и ничего не знал о своем товарище по несчастью.

Всего нас приехало на зону человек двадцать из разных мест необъятной матушки России. Разными были и статьи, и сроки наказания.

Нас отвели в баню, не забыв, конечно, сначала прошмонать. Сама процедура шмона больше напоминала обработку скота. Шмонали в дежурной части, где было ужасно холодно, поскольку стояла зима, а двери оставили настежь. Сами менты были одеты в теплые бушлаты цветf хаки и серые, мышиного цвета, шапки. Они были навеселе, о чем свидетельствовал запах перегара. Нас раздели догола и стали потрошить наши сумки. Зубная паста, мыло, крем – все выдавливалось и крошилось, сваливалось в один пакет, так что эта масса теперь была пригодна только для чистки умывальников и туалетов. Сигареты крошились, превращались в табак, а самые хорошие перекочевывали в карманы шмональщиков. Все их действия и движения были обыденными – дело было для них привычное и любимое. После разбойного шмона и помывки под стать ему (мне показалось, что в бане холодней, чем на улице) нас повели в карантин.

Зона находилась в поселке Карамыш Саратовской области, стояла посреди степи, обдуваемая всеми ветрами. Еще давно, сидя в казанском централе, я был наслышан об этом месте с дурной славой и был готов к «дружелюбному» приему.

Это была моя первая «командировка» по приговору суда, если не считать время, проведенное в училище для трудных подростков, куда направляли не по решению суда, а по приговору партийных работников.

В общем, я уже был научен горьким опытом и имел некоторое представление о том, куда попал.

Шел 1995 год, в стране творился такой же бардак и хаос, как и в этой колонии. Не успели мы расположиться в карантине, как нас собрали в большой комнате, в которой стоял телевизор, стол и несколько рядов кресел, какие бывают в кинотеатре. За столом сидел усатый майор небольшого роста. Его лицо казалось располагающим, добродушным, и ничто не предвещало беды, кроме резиновой ментовской дубинки, лежавшей на столе. Когда мы расселись, майор – как выяснилось, начальник режимного отдела, – по прозванию Саныч (так его звали все – и менты, и з'ки) взял слово.

– Сейчас вам раздадут ручки и бумагу, и каждый напишет заявление о вступлении в актив колонии.

Пришел зэк по фамилии Зозуля, вечный дневальный по карантину и ДИЗО, а по совместительству личная обезьяна Саныча. Он стал раздавать письменные принадлежности.

– Вопросы есть? – сказал Саныч и вцепился в нас своим взглядом, как стервятник. Я сразу понял, что это сам черт из преисподней, который и будет нас терзать.

Один парень, рыжий и длинный как оглобля, встал и заявил:

– Я не хочу вступать ни в какой актив!

Саныч усмехнулся – видать, не впервой ему было слышать такие заявления – и сказал:

– Иди сюда, рыжий.

Парень, ничего не подозревая, пошел навстречу своей беде. До Саныча оставался один шаг, когда произошло то, чего в тот момент никто не ожидал. Саныч схватил дубинку и со всего размаха хлестнул ею рыжего по лицу. Раздался треск, и рыжего скосило наповал. Он валялся на полу около майора, и тот стал избивать его с каким-то остервенением и даже наслаждением. Он наносил удары дубинкой и ногами. Рыжий сначала кричал, а потом уже только скулил, словно забитая собачонка.

– Ну что, гjндон, теперь ты хочешь вступить в актив? – спросил Саныч.

– Да, да, – пролепетал рыжий, давясь словами от сотрясавших его рыданий.

– А мы теперь тебя не берем, – твердо произнес Саныч. – Зозуля, поди сюда, живо!

Когда тот подбежал, Саныч дал ему распоряжение:

– Отведи этого рыжего в туалет, пусть он весь туалет помоет, а потом и себя приведет в порядок.

Саныч обвел нас взглядом и спросил:

– Ну что, недоноски, кто еще не желает в актив?

Половина ребят уже вовсю строчила заявления.

Я уже понимал, что участь моя неизбежна, и решил получить хоть какое-то удовольствие.

– А не пошли бы вы на х… вместе со своим активом, – намеренно четко и громко сказал я.

Мои слова прозвучали в глухой тишине так, словно были сказаны в микрофон. Ребята, кажется, опешили от моих слов больше, чем от предыдущей сцены. А меня почему-то разбирал смех, я едва сдерживался.

– У вас ус отклеился, гражданин начальник! – раздался голос рядом со мной.

Я посмотрел на парня, который поддержал мою игру и так же, как я, понял неизбежность избиения.

Его звали Толик Скворец, родом он был из Калуги. Мы познакомились еще по дороге, когда ехали сюда.

Саныч нисколько не растерялся. В его глазах сначала промелькнуло удивление, а потом лихое веселье в предвкушении предстоящего спектакля.

– Орлы! Давно не залетали к нам такие! – сказал Саныч, словно обрадовался.

Он позвал дежурного контролера, показал на нас и велел отвести в ДИЗО. ДИЗО располагался в этом же здании на первом этаже. Розовощекий сержант закрыл нас в камеру. В ней царил полумрак и холод, в окне не было стекла. Мы огляделись. Как выяснилось, это была не жилая камера, а сборное отделение, куда помещали зэков перед самой отправкой на этап.

– Слушай, Толян, а почему ты этому хмырю про ус сказал?

Толик улыбнулся:

– А помнишь, фильм такой был, «Бриллиантовая рука»? Там была такая сцена, когда Папанов-Лелик нападал на Никулина в гараже и у него ус отклеился. Мне майор почему-то напомнил тот фильм.

Мы дружно рассмеялись и долго не могли остановиться – наверное, выплескивали так свои эмоции.

Вдруг лязгнул засов, и дверь распахнулась. В камеру ввалились менты во главе с Санычем и, повалив нас на пол, методично стали нас избивать. Меня бил лично Саныч и тот розовощекий сержант. Били дубинками по ногам, почкам, спине и рукам, а потом стали пинать ногами, и я отключился. Очнулся я уже в одиночной камере ДИЗО, лежа на бетонном полу.

3

Прав тот, кто говорит, что человек ко всему приспосабливается. Откуда берутся на это силы, нам неведомо и умом непостижимо. В течение пяти суток меня никто не беспокоил, видимо, справедливо рассудили, что раненый зверек может быть опасен. Я с трудом, преодолевая боль, стал передвигаться по камере, осматривая свой временный дом. Камера была небольшая, метра четыре в длину, метра три в ширину. Стены покрывала «шуба» – небрежно набросанный бетонный раствор. Пол был бетонный, покрашенный в цвет «детской неожиданности». Нары пристегивались к стене и открывались только перед сном, в 21.00. Подъем объявлялся в 5.00. Имелись тут и жестяной умывальник, и туалет. В углу камеры, сбоку от окна стояли железный столик и стул, вбетонированные в пол. Принимать пищу я стал только на третий день, так как моему истерзанному организму требовался только отдых. С каждым днем мне становилось легче, побои быстро заживали – молодой был. Мне было очень интересно узнать, где находится мой товарищ Толик. Я стал стучать кружкой по батарее, отбивая дробь вызова на связь, чему научился еще в Казанском централе. Но никто не отзывался. Ментов я видел только на утренних проверках и во время подъема и отбоя. Мне объявили, что начальник дал мне семь суток ДИЗО, но я не стал расписываться в их бумажках. Я был еще не совсем здоров, и ноги, и все тело – один сплошной синяк. По истечении семи суток мне объявили, что добавили еще пять якобы за какое-то нарушение. Новость мне сообщил некий лейтенант.

– Слышь, начальник, может, выпустишь хоть покурить? – добродушно спросил я.

Открылась кормушка, и показался тот самый лейтенант. Он был совсем молодой, лет на пять старше меня, с выпученными глазами и почему-то лысый. На лысине гуляли блики от лампы дневного света. Он посмотрел на меня в кормушку, молча достал сигарету, прикурил ее, затянулся и закинул в хату, сказав:

– Вывести не могу, кури в окно.

И захлопнул кормушку.

Это с его стороны был очень добрый поступок, потому что в ДИЗО строго запрещалось курить, а тем более передавать зэкам сигареты. Но это по инструкции, а по жизни ему, наверное, хотелось хоть как-то смягчить мои страдания. Я жадно затянулся сигаретой и почувствовал, что пол уходит из-под ног.

Как-то раз меня навестил Саныч. Войдя, он просканировал камеру своим цепким взглядом и спросил:

– Как дела? Какие проблемы?

Сказано это было таким тоном, словно ничего не произошло и вообще он впервые меня видит. Он был большой психолог и отличный актер.

Но я не мог не напомнить ему о том, что случилось, и спросил:

– Да все бы хорошо, гражданин начальник, если бы не то, что я по вашей вине кровью писаюсь.

– Да? – удивленно спросил он и продолжил: – Ты сам виноват, вел себя плохо. Должен же я вас воспитывать, если уж вы ко мне приехали.

Он был не такой агрессивный, как в первую нашу встречу. Стал рассказывать мне какую-то белиберду про свою жизнь и службу, из чего я понял только одно: никто и никогда его не посылал туда, куда его послал я.

Воспользовавшись его добродушным настроением, я спросил:

– Скажи, начальник, как Толик и где он?

Саныч улыбнулся и ответил:

– Да он давно в зоне уже. Будешь хорошо себя вести, скоро с ним увидишься.

И ушел.

Мне оставалось сидеть в ДИЗО еще двое суток, ну а там – как фортуна повернется.

Места было слишком мало, чтобы ходить туда-сюда, как я привык в СИЗО, но холод не давал покоя, сковывал тело и даже душу. Батарея грела едва-едва, словно жалела отдавать тепло. Я много отжимался и приседал, чтобы хоть как-то согреться. С другой стороны, от холода клонило в сон, особенно после обеда. Съев горячего, я уже не мог сопротивляться, ложился на пол под батарею, сворачивался калачиком, скукоживался как мог и засыпал. Сны мне снились самые сладкие и незабываемые. Снилось детство, такие его минуты, которые наяву из памяти не вытащишь. Чаще снилась мама, ее ласковая улыбка, добрые руки. Сны были настолько явственные, что, просыпаясь, я еще ощущал дуновение свежего воздуха и запах травы. Я еще долго находился под впечатлением пережитого путешествия в детство, мне казалось, что продолжалось оно долго-долго, но на самом деле спал я не больше часа и я просыпался от холода.

Оставался мне еще один день, и он преподнес мне сюрприз. По обыкновению, я после обеда скорчился на своем всегдашнем месте и предался сну. Через некоторое время я почувствовал, что задыхаюсь, и мне показалось, что я тону. В камере стоял едкий запах хлорки, глаза слезились, резь была страшная, дышать невозможно. Возле двери я заметил большую и белую, как молоко, лужу. От нее растекались ручейки, один из них уже почти вплотную подбирался ко мне. Я понял, что кто-то из коридора плеснул мне под дверь хлорки. Я стал бить алюминиевой кружкой в дверь, но никто не подходил. Я колотил кружкой со всей силы минут пять, рука онемела, в голове звенело. Я чувствовал, что хлорка пропитала меня насквозь, и стал оседать на пол. Наконец резко открылась кормушка, оттуда послышался голос Зозули:

– С пропиской, Ловышин! На вот тряпку!

Что-то мягкое шлепнулось на пол.

Я ее нашел на ощупь – из глаз лились слезы, подобрался к умывальнику, открыл воду и стал тряпкой собирать с полу хлорку. Не знаю, сколько это заняло времени, но и когда я все убрал, запах не исчезал. Казалось, им пропиталось все – стены, железо, пол, я сам.

Я снова стал стучать в дверь, понося Зозулю во все горло и перебирая всех его родственников, но в ответ услышал лишь смех какого-то шакала.

К вечеру камера более или менее проветрилась, поскольку я был вынужден открыть окно, пожертвовав ради воздуха теплом. Проснувшись утром по подъему, я почувствовал, что вместо головы у меня на плечах сплошная пульсирующая боль. Меня стошнило.

Во время утренней поверки мне сообщили, чтобы я собирался в зону, и ближе к обеду с матрасом под мышкой я проследовал в отряд № 2, где меня ждал мой новый товарищ Толик Скворец.

4

Наша встреча с Толяном была теплой и радостной, мы обнялись и похлопали друг друга по спине.

– Ну как ты, братуха? – спросил Толик и вручил мне пачку американских сигарет.

Мы уселись с ним на лавочке в курилке, расположенной возле входа в барак.

– Фока, иди сюда, – окликнул Толян какого-то пацана лет пятнадцати, напомнившего мне Филипка из рассказа Толстого.

Фока был совсем маленьким, зимняя шапка то и дело сползала ему на глаза, а лагерная фуфайка висела мешком, рук из рукавов не было видно. Щеки его разрумянились от мороза, он шмыгал маленьким носиком, как простуженный первоклассник.

– На вот матрас и сумку, отнеси в мою секцию и возвращайся, – сказал Толик, и Фока ринулся исполнять указание.

– Нормальный малый, шустрый, он помогает мне и рядом держится, – охарактеризовал Толик Фоку, когда тот скрылся в дверях барака, и продолжил: – Сам он детдомовский, никто его не греет, чуть в петушатник не улетел. Вася, козел, чуть не испортил пацана, и я его подтянул к себе.

От выкуренной сигареты у меня закружилась голова. Толик мне рассказывал, что с ним произошло после того, как нас били в этапке, и посвящал в жизнь отряда.

Его тоже посадили в одиночку на пять суток. Когда его подняли на барак, то весть о нем туда уже дошла. Бугры его встретили с опаской, не желая связываться по пустякам.

Сам Толик был невысокого роста, но необычайно крепкий, с круглой головой и толстой шеей. В серых глазах частенько играл озорной огонек, выразительности лицу добавлял правильной формы нос, а волевой подбородок говорил о крутости характера. У него было замечательное чувство юмора и отважное сердце.

Из рассказа Толика я узнал, что в отряде примерно сто человек. Официально за порядком смотрят «бугры» – это актив отряда, который возглавлял Ваня Баклан, двадцатилетний парень, оставшийся на малолетке под патронажем администрации. Имелась в отряде и другая масть – фраера, к коим относил себя и Толик. Таких в отряде было человек пять, они держались независимо, бугры их побаивались и зря на рожон не лезли, так как каждый из фраеров был сорвиголовой и был способен постоять за себя.

– Андрюха, будем держаться втроем – ты, я и Леха Хруст, – вопросительным тоном сказал Толик. – Ты не против? Леха ушел на длительную свиданку, как вернется, увидишь – он нормальный парень.

Описанная Толиком жизнь на малолетке была мне знакома, что-то такое в моей жизни уже было.

– Ладно, Скворец, не парься, разберемся, – ответил я добродушно своему лагерному другу.

Толик встал.

– Пойдем, братан, в барак, чаю попьем с тортом да покажу тебе все.

Я послушно двинулся за ним.

Зайдя в барак, я осмотрелся. Было чисто, пахло душистым мылом или шампунем. Как я узнал потом, полы и стены здесь действительно мыли шампунем, который сердобольные родители присылали в посылках своим детям. Они, конечно, не знали, что детям достается процентов десять от посылки, все остальное забирали бугры.

В отряде было шесть секций, одна ленкомната, где смотрели телевизор, каптерка, где хранились сумки, раздевалка, пищевка, где хранились продукты и пацаны пили чай, туалет и умывальник, а также кабинет воспитателя.

Мы направились в пищевку, еще ее называли чайная. На пороге я столкнулся с парнем метра под два ростом. Это был бугор Вася. У этого верзилы атлетического телосложения были огромные клешни, как у молотобойца. На яйцеобразной голове выделялся большой кривой нос, видно, перебитый в драке, тонкие злобные губы и раскосые глаза какого-то болотного цвета под тонкими бровями.

Он внимательно посмотрел на меня и расплылся в улыбке, как олигофрен:

– Толик, это твой кореш, о котором ты говорил? Из ДИЗО вышел? – И он протянул мне свою огромную ладонь со словами: – Васек, погоняло Баклан.

Я пожал ему руку, заметив, что он намеренно больно сжал мою, и ответил:

– Андрюха Дрон.

– Ну давай располагайся, Толик тебе все покажет, а если что – обращайся, – сказал бугор и отправился по своим делам.

Фока уже заварил чай в большом фарфоровом чайнике и с нетерпением поджидал нас за столом. Жадными глазами он пожирал нарезанный большими кусками кремовый торт. Мы сели за стол и стали пить чай. Толик начал травить байки про свою жизнь на воле, про свое последнее ограбление. Сидел он за то, что ограбил, точнее, обокрал продуктовый магазин. Они с подельником так и не успели из него ничего вынести, так как объелись халявной тушенкой и колбасой, выпили две бутылки водки и заснули прямо на прилавке рядом с сумками с добычей. Там их и взяли с поличным наутро.

К нашему столу подходили пацаны, здоровались, жали руку и со словами «еще пообщаемся» шли дальше. Возраст пацанов был разный, от четырнадцати до восемнадцати. Иногда в двери мелькали мрачные лица, изукрашенные синяками, и я понимал, что жизнь в бараке была бурная и без драк не обходилась.

Фока по-прежнему шмыгал своим веснушчатым носиком и поедал огромный кусок торта, который изначально предназначался мне, но я пожертвовал его Фоке.

– А ты, Андрюха, за что загремел? – пробурчал Фока набитым ртом. От торта у него образовались на лице потешные усы.

– Хату подломил и магазин. За что и получил почти трешку…

Толик отозвался на мои слова лагерной поговоркой:

– Год – не срок, два – урок, три – пустяк, а пять – ништяк.

За чаем я рассказал Толику про свои злоключения в ДИЗО, не забыл и про случай с Зозулей.

– Зозулю нам не достать. Он живет прямо в ДИЗО, – сказал Толик. – Его многие тут хотят встретить. Пошли, Андрюха, покажу тебе наши пенаты, а Фока тут все приберет.

Толик организовал мне место на нижнем ярусе в углу у самого окна. Там уже лежал мой матрас, застеленный накрахмаленными простынями.

– На вот, братуха, для тебя приготовил.

И Толик достал из-под кровати кирзовые сапоги.

Сапоги были отличные, я сразу это отметил. Они блестели черно-матовым блеском, в них можно было разглядеть свое отражение. Голенище было обожженное и тоже блестело, а в каблуки было вставлено по большому стальному шару из подшипников.

– Благодарю, Толян! Удружил! – с восхищением выразил я свою признательность за заботу.

Надо сказать, что сапоги – это единственная обувь, которую позволялось носить малолеткам, независимо от статуса и авторитета. Было одно, что отличало их друг от друга. Основная масса ребят не следила за обувью, и выглядели они убого и даже комично. Но те, кому было на себя не наплевать, довольно щепетильно подходили к этому вопросу. Существовало целое искусство по уходу за сапогами, такой обуви позавидовали бы и дембеля в армии. Сначала сапоги мазали кремом, потом, раскалив докрасна в котельной дужку от ведра, обжигали ею все сапоги целиком. От этого они становились как лакированные. Кто-то умудрялся прошнуровывать голенище шнурками, на концах которых болтались кисточки. В каблуки вставлялись металлические шары, и, если идти по асфальту или по бетону, то из-под сапог сыпались искры. У таких сапог было еще одно преимущество – удар, нанесенный таким сапогом, доставлял немало неприятностей противнику.

Конечно, я сразу влез в подаренную обувку.

– Пошли на улицу, покурим.

И я двинулся за своим товарищем.

Таким был мой первый день в отряде.

5

Со свидания вышел наш третий товарищ, Леша Хруст.

Мы заочно знали друг друга со слов Толяна и крепко пожали друг другу руки. С виду Леха был очень серьезный. В нем чувствовалась какая-то породистость, аристократичность. Худощавый, с гордой осанкой, своими голубыми большими глазами он видел тебя словно насквозь. Слегка вздернутый нос не портил его, наоборот, придавал выразительность лицу. Завершали облик острый подбородок и довольно пухлые губы.

Леха находился на зоне уже два года, и до взросляка, куда он очень рвался, ему оставалось месяцев шесть. Когда-то, только приехав сюда, он хватанул немало горя. Сначала он тридцать суток безвылазно отсидел в ДИЗО, потом шесть месяцев в ЛПУ, то есть в строгих условиях. Выйдя в отряд, он в первый же день набрал сигарет и ночью сделал попытку передать их в ЛПУ, своим товарищам. Однако это ему не удалось, его поймали, когда он почти добрался до нужного окна.

Конечно, его здорово побили тогда, но стали уважать. Сидел он вроде бы за разбой, которого не совершал. Родом он был из Тамбова. Леха принес со свидания разных вкусностей, которые навезла ему мать, и мы устроили в чайной пир, пригласив других парней. В чайной стоял шум, гам и звонкий смех. Мы сидели за столом и наедались от пуза, вспоминая разные истории, случавшиеся с нами, отчего они были еще смешнее.

Неожиданно в чайную зашел воспитатель отряда, я его видел впервые. Он был ужасно похож на известного фокусника Арутюна Акопяна. Сходство просто поразительное! Как оказалось, воспитатель наш тоже любил фокусы, но только недобрые. Как рассказали пацаны, этот педагог – а звали его Иван Федорович, хотя между собой мы называли его Акопяном, – очень любил всякого рода наказания, причем совсем не педагогичные.

Так, например, когда он ловил кого-нибудь с незастегнутой верхней пуговицей на рубашке летом, то по его указанию нарушитель после обеда в самую жару должен был стоять на плацу до ужина, и это было натуральной пыткой. Еще он любил заставлять провинившихся мыть зубной щеткой асфальт на плацу.

И зимой он тоже находил изощренные наказания для подростков. Например, заставлял пацанов ловить снежинки шапкой, пока она не наполнится, что, естественно, невозможно. Не гнушался он и избиениями у себя в кабинете, отрабатывал свои удары на малолетках, не способных дать сдачи.

– Что за базар?! – рявкнул он и спросил: – Кто из ДИЗО вышел?

Я ответил и поднялся с места.

– Пошли со мной, – мотнул он головой в сторону выхода.

Мы направились в его кабинет. Он уселся за стол и стал перекладывать написанные детскими почерками бумажки, наверное, объяснительные, потом, видимо, нашел мои данные и сказал:

– Так, Ловыгин… Фрукт ты еще тот, я смотрю. В СИЗО в карцере уже побывал, здесь в ДИЗО, да еще и вел себя по-хамски.

Перечислив мои подвиги, он спросил:

– Как собираешься жить?

– В смысле?

– Ты мне дурочку здесь не гони, ты меня прекрасно понимаешь! Будешь мутить воду в бараке, всплывешь в ЛПУ, усек?!

– Угу! – промычал я, не желая говорить, что думаю.

В курилке на улице меня поджидали Толян, Леха и Фока и сразу накинулись с расспросами.

Толик сделал вывод:

– Фигня это, братаны, он просто жути нагнал для проформы, мне почти то же самое втюхивал.

Жизнь тем временем шла своим чередом, дни летели быстро. До обеда мы почти ничем не занимались, смотрели телевизор и слушали музон.

Леха с Толиком ежедневно занимались на турнике и брусьях, а мы с Фокой просто балдели и дурачились.

В ленкомнате был у нас кассетный магнитофон, а в придачу к нему – настоящий артист.

Парнишку этого звали Тимка. Не помню, откуда он был родом. Он выдавал такие номера, что от смеха у всех животы болели. Чтобы получить такое удовольствие, нужно было всего-то пару коробков чая и несколько сигарет с фильтром. Суть его номеров заключалась в том, что, включив любую музыку, он выходил на середину комнаты и имитировал пение под микрофон, пародируя певца и выделывая такие пируэты, что Майкл Джексон и балет «Тодес» ему в подметки не годились. Тимка был какой-то совсем раскрепощенный и не стеснялся выписывать самые невероятные кренделя. Танцевал он неплохо, но вся соль заключалась в его мимике, в эмоциях, которые он нам представлял. Это было смешно до колик. Даже менты, которые приходили в отряд с проверкой, увидев это представление, хохотали до слез.

После обеда мы ходили в школу учиться. Школа в зоне была отличная – большая, светлая, она почти ничем не отличалась от вольной, если не считать учеников, конечно.

Школа должна была быть местом, где наши души отдыхали бы от суровой реальности. Здесь пахло новыми учебниками, и сама обстановка располагала к получению знаний. Я относился к этому серьезно и с интересом и любопытством слушал учителей. Объясняли они все толково и с расстановкой, но так было не на всех уроках. Было одно исключение.

Химию нам преподавала молоденькая татарочка Роза Раисовна. Выглядела она сногсшибательно: стройная фигурка, симпатичное лицо с красивыми карими глазами под тонкими бровями. Золотые серьги очень шли к ее смуглой коже. В общем, все пацаны сходили по ней с ума. Бедная Роза Раисовна и не подозревала, наверное, что кротость и робость ее учеников обусловлена интересом не к химии, а к ней самой.

Она почти всегда носила строгую черную юбку до колен, облегающую ее неповторимые бедра. Белая блузка с кружевами и небольшим вырезом только подчеркивала ее сексуальность. Когда она подходила ко мне и, наклонившись, пыталась что-то объяснить, ее упругие груди гипнотизировали меня, как кролика. Она была мечтой каждого парня в классе и, наверное, осталась в памяти каждого из нас.

Дни летели быстро, и жизнь, в которой было немало жестокости, уже казалась сносной. Человек ко всему привыкает. Чуть меньше года оставалось мне до совершеннолетия, которое наступало за десять дней до окончания моего срока, так что перевод на взросляк мне не грозил.

В отряде нас устраивало все, кроме одного: Вася Баклан и его прихлебатели лютовали, избивая покорных, не способных дать сдачи пацанов, а таких было большинство. Воспитатель сам рукоприкладствовал, и значит, помощи ждать было неоткуда. Хозяин зоны, конечно, все знал, как знал и то, что все происходит под присмотром Саныча.

Но однажды произошел случай, который развел наши дорожки навсегда.

6

Как-то ночью я проснулся от шума в коридоре. Раздавался топот, какие-то голоса, в том числе женский, а потом послышались чьи-то рыдания.

На следующий день утром мы узнали, что произошло.

Оказывается, Витя Баклан опустил какого-то новенького пацана лет пятнадцати. Он, не вынеся такого унижения, ночью пытался повеситься в туалете на водопроводной трубе. В последний момент в туалет зашел дежурный мент и спас несостоявшегося самоубийцу.

Надо сказать, что колонийская администрация весьма своеобразно подошла к решению этой проблемы. Бедолагу перевели в другой отряд, что, по сути, ничего не решало: дальнейшая его судьба была предрешена: лагерный зэковский телефон работает исправно, и слухи разносились моментально.

Вася явно отделался легким испугом, скорее всего получил просто словесную взбучку, ведь он был «ценным кадром», с которым начальство расставаться не собиралось.

Дня через три, когда страсти улеглись, мы собрались тайком на школьном чердаке во время большой перемены – в это время все обычно идут на улицу курить. Кроме меня, Толика, Лехи Хруста присутствовали еще два фраера, Коля Паук и Сашок Блин. Откуда они были родом, не помню, потому что близко с ними не общался.

Мы сели в кружок на самодельные сиденья, сооруженные из кирпичей, и молча закурили. Тишину нарушало только воркование голубей из дальнего угла, возмущенных вторжением непрошеных гостей.

Разговор начал Толик.

– Пацаны, Баклан вообще обнаглел, мы просто обязаны его наказать. Что думаете, пацаны? – спросил он и обвел нас взглядом.

– Что ты предлагаешь, Скворец? – отозвался Коля Паук.

– Предлагаю проучить гада и отметелить его ночью как следует.

– Согласен, – вступил Леха Хруст. – Надоел этот беспредел.

И Леха смачно выругался.

Я молчал. В душе я был не согласен, но мнение мое основывалось на эгоистических соображениях, и я не решился его высказать, боясь, что друзья меня не поймут и сочтут слабаком или трусом. Мне казалось, что нам не стоит предпринимать радикальные меры, поскольку нас этот беспредел не касался и мы жили относительно неплохо. Так чего ради портить свое положение?

С другой стороны, я понимал своих товарищей, мне тоже все это не нравилось.

– Надо все обдумать и тщательно взвесить, – высказался я.

Мы принялись обсуждать план предстоящих действий. Задача перед нами стояла непростая, так как Баклан был очень силен и безусловно превосходил нас физически, к тому же он редко появлялся один. Сначала мы хотели напасть на него в секции, где он жил, но потом отказались от этой затеи – слишком много свидетелей, да и проникнуть туда при наличии дежурного мента довольно проблематично.

Туалет оставался единственным местом – туда Баклан систематически бегал покурить. Туалет был просторный, отделанный кафельной плиткой, но проникнуть туда можно было только через умывальную. Обсудив все детали предстоящей расправы, мы, волнуясь, выкурили еще по сигарете и разошлись по своим классам.

После школы мы с Лехой напросились на работу в слесарную, где подобрали небольшие куски арматуры, чтобы легко их было спрятать в рукав. Уже в отряде мы спрятали наше оружие под умывальник.

После ужина мы почти не разговаривали. Время тянулось ужасно медленно. У меня было поганое предчувствие надвигающейся беды. Вместе с тем я ощущал какой-то азарт и до той поры неиспытанную бурю чувств. Видимо, адреналин делал свое дело.

После отбоя Фоку поставили на «наблюдательный пост». Задача Фоки была сообщить нам, когда Баклан проследует в туалет покурить. Мы ждали…

Наконец Фока подал нам сигнал. Мы дружно поднялись с постелей и направились в туалет. Осторожно приоткрыв дверь, мы проникли в умывальную. Из туалета раздавались голоса – оказывается, баклан был там не один, а с другим бугром, Демой, девятнадцатилетним парнем. Мы растерялись – Дема в наши планы не входил. Фоку тоже ругать было не за что, он выполнил то, что ему велели, сообщил про Баклана, а в планы свои мы его не посвящали. Отступать или тянуть время было уже поздно. Мы достали свое примитивное оружие из-под умывальника. И тут я заметил, что у Скворца из голенища торчит деревянная отполированная рукоятка. Как от напильника…

Бугры стояли в углу туалета в белых, как у нас, ночных сорочках и кальсонах и покуривали. Они опешили. Баклан сразу спросил, зачем мы пожаловали. Он взглянул в сторону окна в поисках спасения, но тут же понял, что оказался в ловушке. Окно было зарешечено, так как выходило в сторону запретной зоны, за которой находился внешний забор лагеря. Этот путь был закрыт.

Баклан каркнул:

– Вы что, пацаны, совсем оборзели? – и двинулся на нас.

Толян, не дав им опомниться, крикнул:

– Гаси их, пацаны!

Мы накинулись на бугров. Я арматуриной нанес Деме удар по коленям, он рухнул на кафельный пол и замычал от боли. Мы с Сашком стали бить его арматурой по ногам, рукам, по туловищу.

Дема прикрывал голову руками – боялся, что мы его убьем, – и заскулил:

– Братва, простите… я больше не буду… Мама! – крикнул он, получив очередной удар.

В это время Паук, Хруст и Толик пытались совладать с Бакланом. К моему удивлению, он стоял на ногах, по лицу текла кровь, так как кто-то из моих товарищей рассек ему бровь. Они наносили удары ему по рукам и ногам, но он умудрялся отмахиваться своими длинными ногами в кирзачах сорок пятого размера. Он дышал и фыркал, как беговая лошадь, испуская нечленораздельные звуки. Совершенно очевидно, что желание жить придавало ему сил, а в наши планы не входило убивать его. Мы с Сашком не могли подступиться, потому что места в углу для нас просто не было. Неожиданно Баклан сделал рывок вперед и нанес сокрушительный удар своим кулачищем Толику прямо в нос. Тот отлетел в сторону и падая ударился головой о кафель. Его арматура отлетела в противоположную сторону. Удача воодушевила Баклана, и он стал подминать под себя Хруста, нанося ему зверские удары, и тот стал терять сознание.

Только тут я заметил, что Паука в туалете нет. Баклан продолжал забивать Хруста своими кулачищами, а тот уже не оказывал никакого сопротивления. Толик еще находился в глубоком нокдауне. Он сидел, обхватив лицо руками, из-под которых ручьями текла кровь. Тут я заметил, что рядом с ним валяется электрод с деревянной рукояткой, тот самый, который я видел у Скворца за голенищем. Он был очень острый, явно заточенный на наждаке.

Я поднял с пола этот самодельный стилет, крепко сжал его в руке и окликнул Баклана:

– Баклан!

Он резко развернулся, посмотрел на меня с ненавистью своими мутными, вылезавшими из орбит глазами и прорычал:

– Убью, суки…

Это было последнее, что он сказал. Электрод вошел в него и тут же вышел так мягко, что мне показалось – я промахнулся.

Он ухватился за живот и с ужасом смотрел, как из-под ладоней течет кровь, капая на коричневый кафель. Он стал оседать на пол, корчась от боли.

Наступила тишина. Дема даже перестал скулить и с ужасом смотрел на потухшего Баклана.

Я выронил электрод и прошел в умывальную. Меня тошнило и трясло. Я проблевался. Голова гудела. Умывшись, я прошел обратно в туалет, где увидел Толика, который пришел в себя и стоял, привалившись к стене и держа в руке электрод, который я только что выронил.

Баклан тяжело дышал, почти хрипел:

– Пацаны, помогите! Врача позовите, пожалуйста. Я никому ничего не расскажу. Слово даю… – закончил он свою мольбу.

Толик посмотрел на нас и сказал:

– Хруст, иди зови лепилу, вариантов нет, а то сдохнет сука.

Тут в туалет ворвались менты во главе с ДПНК и остолбенели. Василич – так звали довольно пожилого капитана – был дежурным помощником начальника колонии. Он оценил ситуацию и приказал ментам:

– Живо тащите этих двоих в санчасть, – и показал на Баклана и Дему, – остальных в ДИЗО и рассадить по камерам…

– Слышь, начальник! Это я его проткнул, – вдруг заявил Толик и продемонстрировал орудие… Василич только теперь увидел в его руке электрод и сказал:

– Разберемся! Ну, засранцы… Заберите у него заточку! – приказал он ментам, и снова закачал головой: – Ну, засранцы… Что делают…

В ДИЗО нас рассадили по одиночным камерам и до утра не трогали. Утром меня дернули опера и какой-то молоденький следак из прокуратуры. Мне стали задавать вопросы о случившемся, пытаясь вытянуть побольше деталей. Я замкнулся и не отвечал ни на какие вопросы, справедливо полагая, что молчание – золото.

На следующий день снова пришел лагерный опер и сказал, что Толик Скворец написал «явку с повинной», взял всю вину на себя, сказал, что он «нанес проникающее ранение Васе Баклану на почве личных неприязненных отношений». Опер попросил меня дать показания, подтвердить явку с повинной. Я, естественно, отказался писать хоть что-нибудь. Опер разозлился и ушел.

Когда я отсидел пять суток в ДИЗО, меня перевели в ЛПУ на строгие условия. Там я увидел Леху Хруста. Мы обнялись и обменялись новостями. Как оказалось, его тоже уговаривали дать показания против Толика.

Позже мы узнали, что Толика перевели в другую зону, в Самарскую область. Дело менты возбуждать не стали, видимо, боялись, что при расследовании выплывут другие подробности из жизни зоны и высокое начальство по голове их не погладит. Баклана заштопали, он выжил. Его менты отправили на взросляк, избавившись от головной боли. Сашка перевели в другой отряд. Мы с Лехой тоже недолго прожили вместе, его перевели на взросляк, чему он был рад. А я через несколько дней после совершеннолетия переступил порог контрольно-пропускного пункта и направился на вокзал.

7

Я открыл глаза… Мамаши с прожорливым чадом уже не было в ресторане. Официантка протирала бутылки и бокалы за барной стойкой, колеса вагона пели свою дорожную песню. Я достал сигарету и с наслаждением затянулся. На столе оставался кусочек лимона, и я, хотя денег у меня оставалось немного, решил побаловать себя еще рюмкой коньяка.

Официантка, довольная моими чаевыми, спросила:

– Может, чего горяченького хотите, молодой человек?

– Спасибо, я не голоден.

Она ушла, виляя попкой.

Я поднял рюмку с коньяком, прошептав: «За вас, пацаны!», – опрокинул в себя ее содержимое и вернулся в вагон.

Вместе со мной в плацкартном купе ехала миловидная женщина лет тридцати пяти с маленькой озорной девчушкой. Когда я пришел, они пили чай из граненых стаканов в железных подстаканниках. Девочка задавала маме какие-то глупые вопросы, та на них терпеливо отвечала. Я сел, откинувшись на стенку, закрыл глаза и слушал их болтовню. Через некоторое время я открыл глаза – девочка сидела напротив и пристально смотрела на меня. Вдруг она пролепетала:

– А вас как зовут?

– Андрей.

Вмешалась мама:

– Оля, не мешай дяде отдыхать.

– Да нет, она мне не мешает, – ответил я.

Девчушка тут же сообразила, что ей позволили продолжать свой допрос:

Вы на работу ездили, да?

– Нет, я еду из плена Колдуна и возвращаюсь домой…